Светлана Аксенова-Штейнгруд

Словом создавая Вселенную...
(интервью, взятое у израильского писателя Ашера Райха)

     «Мы ленивы и нелюбопытны», - заметил классик. Современные ритмы вносят коррективы в наблюдения гениев. Сегодня мы скорее суетливы, нежели ленивы. Особенно мы с вами, репатрианты, с головой погруженные в заботы новой жизни, которую каждому, вне зависимости от способностей, возраста и обстоятельств, нужно начать и построить с нуля. Здешняя сутолока проглатывает время еще стремительнее, чем это было Там, в привычных обстоятельствах. Дни плотно и незаметно спрессованы в недели. Что же касается любопытства, то оно привычное, не требующее особых душевных затрат: «русские» газеты, РЭКА, телевизор с его тремя российскими программами, гастролеры из России. Духовная ниша (порядком оскудевшая) заполнена культурой страны исхода. 
     Мы плохо знаем современную культуру, искусство Израиля. Причем, если все же концерт иногда можно послушать, а картины и скульптуры - увидеть, то богатейшая ивритоязычная литература для большинства из нас недоступна.
     Почему в стране, насчитывающей почти миллионную русскоязычную аудиторию, дела с переводом произведений ивритских писателей на русский (и наоборот) обстоят так плохо - тема отдельного разговора. Сегодня же хочу предложить вашему вниманию интервью с известным поэтом, прозаиком, эссеистом, главным редактором литературного журнала «Мознаим» («Весы») Ашером Райхом.
     Судьба Ашера Райха уникальна. Он родился и вырос в замкнутом мире семьи, принадлежащей к самому крайнему ультраортодоксальному направлению иудаизма - «Натурей карта», не признающему государства Израиль. В семнадцать лет Ашер порвал со своей средой и начал новую жизнь в совершенно незнакомом для него светском мире. Но - предоставим слово самому Ашеру Райху.

- Я родился в Иерусалиме, в районе, который назывался «Батей унгарим». Моя мать успела приехать из Венгрии в Палестину до Катастрофы европейского еврейства и здесь познакомилась с отцом. Она происходила из семьи Сафнера Тайтельбойма, который был руководителем «Натурей карта» в Венгрии, а позднее в Америке. Отец умер, когда мне было 12 лет. До семнадцати лет я почти ничего, кроме хедера и семьи, не видел, нигде не бывал. Это мир очень замкнутый, изолированный.
     - И покидают его единицы. Как же это вдруг произошло с вами?
     - Сегодня есть какое-то движение: одни возвращаются к религии, другие, напротив, становятся светскими людьми. А по тем временам со мной случилось нечто из ряда вон выходящее. Две моих сестры, как и все друзья детства, остались в том мире, А я, покинув его, словно свалился с другой планеты! Но произошло это не сразу и не вдруг. Шел постепенный внутренний процесс. Многое стало меня тяготить, и прежде всего то, что я увидел фальшивых людей, которых, как мне казалось, не должно быть среди искренне верующих. И эти средневековые установки... Женщины тогда не учились. А если ты не учишься, то еще более фанатичен. Но и мальчики в хедере из «светских дисциплин» учили четыре действия арифметики. Сомнения у меня возникли в связи с углубленным изучением Торы, комментариез к ней. Я обнаружил: то, что делают окружающие меня люди, противоречит тому, что написано в Торе. Однажды сказал матери, что нас учат догматическому толкованию иудаизма. А ведь поиски истины, сомнение - самое красивое и величественное в еврейской религии. И эта высочайшая ступень веры в нашей среде отсутствовала! Благодаря размышлению, сомнению человек начинает думать, постигает окружающий мир и самого себя. Я задавал сам себе вопросы и чувствовал, что внутри этого замкнутого круга не найду на них от-веты. И в какой-то момент это переросло в протест. Каждое утро я стал подходить к зеркалу и понемногу укорачивать пейсы. Однажды мать поймала меня за этим занятием, разнервничалась, раскричалась. Я сказал ей, что даже рабби Менахем Мендл из Коцка говорил, что сомнение - это высокое преимущество думающего человека. Она не хотела меня слушать и не в состоянии была понять. А я с детства ненавижу все, что делается бездумно, механически. Этого много и в светской среде. Когда, например, сын парикмахера тоже становится парикмахером, не чувствуя призвания, это свидетельствует скорее об автоматизме. Быть может, он мог стать ученым или зубным врачом, но автоматически пошел по колее, проложенной отцом. Так и в семье харедим: человек живет в окружении таких же семей, в закрытом обществе и перестает думать самостоятельно. Он фактически лишен права выбора. А между тем заповедано: «Все в руках Божьих, кроме богобоязни». Быть или не быть богобоязненным, решает сам человек. В иудаизме есть выбор, который хотели у меня отнять!

.
Ашер Райх

     - Таким образом получается, что религия, призванная заниматься душой человека, возвышать, возвеличивать ее, - делать нашу жизнь осмысле-ной, принимая фанатичные формы, превращается в свою противоположность.
     - Я не мог с этим примириться! Дух противоречия, очевидно, сидел во мне от рождения. Это вообще свойственно- литераторам, людям искусства.
     - Горький когда-то написал: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться!».
     - И он был прав! В 1955 году я порвал с домом. Решил пойти в армию, но туда берут с 18 лет. Пришлось ждать несколько месяцев. Беспризорничал, ночевал, где придется, не было ни дома, ни денег, ни знакомых. Наконец, мобилизовался, попал в иерусалимскую роту бронетанковых войск. Прошел очень тяжелый курс молодого бойца (кроме обычного - еще и бронетанковый). Это сейчас солдаты чуть ли не каждый день идут домой, а в те времена новобранцы практически не видели дома. Впрочем, меня это устраивало: идти было некуда. Когда нам дали увольнительную, меня пригласил к себе домой армейский друг.
     - Неужели вы с тех пор не виделись с домашними, и мать не разыскивала вас?
     - Однажды сделал попытку, пришел домой, но со мной, солдатом сионистской армии, даже говорить на стали! И я ушел... Парень, пригласивший меня к себе, был из Тель-Авива. И я, представьте, в восемнадцать с половиной лет впервые увидел море, Тель-Авив, который всего в часе езды от Иерусалима, но в детстве был для меня недоступен! Потом я служил в Негеве. Однажды, в 1956 году, я вместе с армейским другом поехал в увольнительную к нему домой, в Иерусалим. И в тот же день неожиданно заболел. Была высокая температура, подозревали воспаление легких. Меня госпитализировали в Шнеллере, военном лагере под Иерусалимом. Именно в ту субботу всех солдат срочно вызвали из отпуска: началась Синайская кампания. И вся наша рота ушла и погибла, за исключением одного солдата, который был «всего лишь» тяжело ранен... А я провалялся в больнице и остался в живых.
     - Что ни говори, а есть судьба!
     - В армии не знали, что я порвал с родными: стыдно было рассказывать обо всем, что пережил. Однажды (я прослужил к тому времени 15 месяцев) в моем деле обнаружили, что отец умер, мать одна с двумя сестрами. Получалось, что я - единственный кормилец, и мне полагается ежемесячное пособие на содержание семьи. Армейское начальство предпочло меня досрочно демобилизовать.
     - Вы тогда уже писали стихи?
     - Нет! И даже не думал, что стану литератором. Хотя, справедливости ради, хочу сказать, что есть одна вещь, за которую я благодарен своему детству: это высокий, богатый иврит. В той среде, из которой я вышел, общались на идише, а иврит считался святым языком, и было запрещено говорить на нем в быту. Уже с двухлетнего возраста я учил в хедере вместе с другими малышами «алеф-бет». У нас не было ни детского сада, ни экскурсий, ни каких-либо развлечений. И дома я сидел с отцом, учил буквы и читал «парашат ха-шавуа». Когда стал старше, начал читать Тору, с ее прекрасным языком, псалмы Давида, «Песнь песней» царя Шломо. Это была превосходная школа языка.
      - Итак, васдяуюбилизовали. Чем же вы занялись после ар-мии?
     - Зарабатывал деньги на разных черных работах: был грузчиком, строителем и так далее. Одновременно жадно набросился на светскую литературу, читал прозу, поэзию, книги по философии, истории. И неожиданно для самого себя начал писать стихи.
     - Это увлечение обычно возникает в детстве или юности. Вы были уже достаточно взрослым человеком, озабоченным житейскими проблемами. И вдруг - стихи. Был какой-то внешний толчок? Быть может, любовь?
     - Скорее, ее отсутствие. Я мечтал о любви, но она пришла позднее. А тогда было другое очень сильное потрясение: процесс Эйхмана. Об этом и было мое первое стихотворение. Тема Катастрофы возникла еще в детстве. Мои родители спаслись, успев убежать в Палестину, но многие их родственники погибли. Я жил в атмосфере Катастрофы, разговоров о ней, иногда казалось, будто сам ее пережил. Особенно когда к нам приходила моя кузина. Она прошла печально известную лабораторию нацистского доктора Менгеле, где он производил «научные» опыты-пытки над еврейскими близнецами. Была искалечена, не могла говорить, так как там ей повредили голосовые связки, но выжила - единственная из всей их большой семьи. И сейчас живет в Герцлии, недалеко от меня. Мы часто видимся. Так вот, я приходил с ней на процесс Эйхмана. Она сидела, мало что понимая, и плакала. Обо всем этом я написал стихотворение.
     - Значит, у вас стихи начались не с любви, а с трагедии, с боли.
     - Да, с травмы, которая сидела во мне с рождения, в генах. Хотя и любовь, на мой взгляд, -тоже травма, только другая. Как, впрочем, любое сильное чувство.
     - Стихотворение об Эйхмане было опубликовано?
     - Да. Так я начал сочинять стихи. Однажды прочел в газете объявление о поэтическом конкурсе имени Анны Франк. Конкурс был анонимный, под девизом. Печатной машинки у меня не было, послал рукопись. И неожиданно для самого себя получил первую премию. Это меня очень воодушевило. Одним из членов жюри был Эзра Зусман, поэт, который начал публиковаться еще в России, на русском языке. Тогда писали, что Эзра - будущее русской поэзии. А он уехал в Палестину и стал замечательным ивритским поэтом. Это был один из самых скромных людей, которых я встречал в жизни. Он долгие годы писал, публиковался в периодике, был известным поэтом, театральным критиком, редактором литературного журнала. А первую книгу выпустил лишь лет за десять до смерти.
    

- Какой же скромностью и строгостью к себе нужно было обладать!
     - При этом он был очень доброжелателен к другим, особенно к начинающим. В своем литературном журнале Эзра Зусман не раз публиковал мои стихи. А в 1963 году вышла моя первая книжка.
     - Скажите, вы так и не получили никакого формального образования?
     - Почему же, получил. Вначале просто ходил в университет слушать лекции. Однажды познакомился с профессором Довом Саданом, известным специалистом по литературе на идиш. Он спросил: «Ашер, почему ты не приходишь ко мне учиться?». Я ответил: «У меня нет аттестата зрелости!». Садан улыбнулся: «У меня тоже его нет, но это не мешает мне быть профессором». Тогда было великолепное время: набирали специалистов по разным дисциплинам, учитывая лишь их знания, а не дипломы. Многие из них были из высокообразованной немецкой алии. Так был построен (и на славу) Еврейский университет. Сейчас переизбыток дипломированных профессоров, но нет ни одного Дова Садана... Так вот, я все же сдал экстерном школьные экзамены и стал студентом. На лекции Садана пришел несколько раз, только из уважения к нему, так как ненавидел идиш, который вызывал во мне ассоциации с той средой, из которой я ушел. В университете изучал философию и ивритоязычную литературу.
     - У вас есть удивительно тонкие, пронзительные стихи о любви. А про молодость свою вы рассказываете так, будто в ней любви и вовсе не было...
     - Поэту лучше всего говорить о любви в стихах,  Любовь была, конечно, и даже не одна. Я всю жизнь люблю женщин, но поэт - это словесный Дон-Жуан. Слова соблазняют женщин... Когда впервые влюбился, часто подходил к зеркалу, пытаясь отыскать то ребро, которое у меня исчезло, Не нашел. И написал стихотворение о ребре раздора с самим собой. Уже первая любовь принесла мне боль... Потом женился. Моя жена скептически относилась к моим занятиям, говорила: «Ну, что такое поэт, разве это профессия?». Но она столько лет прожила со мной, что в конце концов тоже стала писать стихи и даже издала две книги.
     - Так что поэзия - не простая болезнь, а еще и заразная...
     - Да. Но лекарство от нее находится внутри тебя самого, хотя оно не излечивает, а лишь облегчает муки. Ведь ни один больной, страдающий этим недугом, не желает от него избавиться. Поэт одержим Словом, которое для него и есть дело.
     - Каждый поэт стремится стать Богом, Словом создавая свою Вселенную.
     - Кафка сказал, что слова - неудачливые альпинисты. Думаю, это не всегда так. Иногда альпинисты достигают желанной вершины.
     - После выпуска вашей первой книги прошло тридцать пять лет. С тех пор у вас, наверное, вышло много других?
     - Одиннадцать стихотворных сборников и один роман, который называется «Воспоминания потерявшего память». Там много автобиографических моментов: о моем детстве, о Тель-Авиве и Иерусалиме, о моей любви и женитьбе, о Берлине, где я жил полтора года в период воссоединения Западной и Восточной Германии... Роман ассоциативный и построен не в хронологическом порядке. Скоро он выйдет в Германии в переводе на немецкий.
     - А стихи ваши переводились на другие языки?
     - В Германии вышли две книги стихов, в Америке одна, и еще одна во Франции. Кроме того, мои стихи публиковались на разных языках во многих европейских антологиях. Между прочим, на русский несколько моих стихотворений перевел Андрей Вознесенский.
     - В самом Израиле писатели, пишущие на разных языках, плохо знают друг друга, живут параллельными жизнями, тусовками.
     - И в Америке так же, даже если пишут на английском. Но там есть хорошая традиция: замечательные поэты концентрируются в университетах, где получают ставку профессора и преподают. Однако это замкнутые миры, и, скажем, о поэте из Иллинойса никто не слышал в Нью-Йорке.
     - Я говорю о другом: в последние годы в Израиль приехало много русскоязычных литераторов. Но мы практически не общаемся со своими ивритоязычными коллегами, незнакомы с их творчеством. Почему бы вам, например, редактору «Мознаим» не давать время от времени переводы с русского? Впрочем, в русскоязычной прессе тоже почти не встречается переводов с иврита, да и стихи, рассказы на русском публикуются бессистемно и редко. А книги люди издают скудными тиражами, чтобы раздарить потом своим друзьям. В такой ситуации сложно говорить о литературном процессе...
     - И все же, как это ни странно звучит, вы счастливее нас, поскольку в Израиле на русском языке больше изданий, чем на иврите. Я уж не говорю о том, что у вас есть возможность публиковаться в России, в русскоязычных изданиях Америки, Европы.
На иврите сейчас очень мало изданий, и они выходят мизерными тиражами. Приложения в журналах сжались до неприличного размера. В приложении к «Едиот ахронот», самой массовой газете, поэзия вообще больше не публикуется. Теперь о культурном обмене. Да, я могу и хочу публиковать стихи, прозу репатриантов. Я считаю вас еврейскими писателями, пишущими на другом языке. В «Мознаим» довольно много публикуется переводной литературы - с немецкого, английского. Но проблема в том, что хороших переводчиков с русского - единицы. И они предпочитают переводить классику, что-то апробированное, известное. Вот, например, следующий номер будет посвящен почти исчезнувшему жанру - эпистолярному. И там, разумеется, будет представлена русская литература: интереснейшее письмо Замятина Сталину и отрывок из его романа «Мы», рассказ Бабеля о Мопассане, сделанный в виде письма, письмо Зеэва Жаботинского Максиму Горькому...
     - Что ж, будем надеяться, что наши дети, одинаково хорошо владеющие и русским и ивритом, пополнят ряды переводчиков и решат хотя бы частично наши проблемы. А пока интересно узнать ваше мнение об ивритской поэзии. Ведь вы редактор литературного журнала, редактировали поэтические сборники, когда-то в армейском журнале «Ба-махане» создали литературное приложение. Так что знаете ивритскую литературу изнутри, досконально.
     - У нас огромное количество пишущих. Перефразируя известное библейское выражение. «страна, пожирающая своих жителей», можно сказать - «страна, исписывающая своих жителей». При этом в последнее время очень мало появилось действительно ярких талантов. Современные израильские поэты скорее напоминают фотографов, фиксирующих те или иные моменты. Но фотографировать умеют все, и для семейного альбома это прекрасно. А профессионалов, делающих художественную работу, единицы. Так и в поэзии.
     - Почему это случилось, на ваш взгляд?
     - Средства массовой информации, с их бедностью языка, диктуют стиль. А еще - массовость и кажущаяся доступность творчества. Наполеон говорил, что любой солдат в своем вещмешке прячет маршальский жезл. А у нас каждый (почти) журналист считает, что умеет писать прозу.
     - Девальвация слова произошла во всем мире.
     -У нас она - в десятикратном размере, поскольку Израиль маленькая страна, принимающая огромную алию из разных стран. Иврит претерпел колоссальные изменения, поглотил излишнее количество сленга, в нем переизбыток спов-паразитов, слов, не имеющих ивритского корня. Я за обновление языка, но когда это не касается корней, самой его основы, когда заимствование происходит медленно, органично и язык успевает «переварить» заимствованное. Например, в современном немецком много английских, русских слов. Но новые чужие слова в немецком сразу видны, они не стали интегральной частью литературы, их почти нет, например, в поэзии. В этом одна из причин оскудения слова в ивритской поэзии. Другая - в том, что у нас выросла школа «тощего языка». Скелеты сидят на диете. И претенциозно декларируют, как манифест модерна: я специально пишу на тощем языке, это мой стиль.
     - А если говорить не о сегодняшнем дне, а об ивритской поэзии за последние пятьдесят лет?
     - Я хорошо знаю немецкую, американскую, английскую поэзию XX века. И поэтому имею право сказать, что нам есть чем гордиться. Многие наши поэты, начиная с Альтермана, Шленского создали произведения мирового уровня. Еще лет двадцать-тридцать тому назад поэзия в Израиле играла важную роль в обществе. Поэты были популярны, их читали, слушали, цитировали. А сегодня... смешно сказать, но если бы только те, кто сам пишет стихи, читали книги своих коллег, друзей, поэзия у нас была бы очень популярна и издавалась бльшими тиражами.
     - Что же, давайте читать друг друга. И переводить. А пока разрешите предложить русскоязычному читателю свои переводы ваших стихотворений. .

т

т

т

                                     Изральская газета «Новости недели», 10 апреля, 1998 года.
/