ЭЙЛАТ - ЗАЛИВ АКАБА - САНТА-КАТАРИНА

     Господи, благослови меня донести свет Твой с Синая. 
     Просвети изнутри слова мои, как пронизывает солнце зеленую веточку Неопалимой Купины, когда я вижу на просвет резную ткань листа в золотых прожилках, и световая кайма обводит его края. Тонкий ствол в шипах, резной трилистник на черешке слева, трилистник справа, кверху они всё мельче... Веточка неброско увенчана тремя листами, и средний из них поднят, как лепесток огня на подсвечнике. 
     На корне этого Тернового Куста утвержден престол часовни. На этом корне - неповторимый в литургической жизни случай - совершается Божественная литургия, как на мощах мучеников. И когда монахи поют: 
«Осанна в вышних!», за окном алтаря виден зеленый куст, горящий и не сгорающий в евхаристическом огне уже семнадцать веков. 

     Так вот она, неведомая Каменистая Аравия - третья Палестина... 
     Справа от дороги поднимается багровая гряда гор и вершинами разрезает небо. Слева разлита глубокая синева Красного моря, неподвижная и матовая. Торжественная, безмолвная монотонность есть в пустынном пространстве, окрашенном в два ровных цвета - багровый и синий - под чистой небесной голубизной. 
     С непривычной скоростью поглощает дорогу автобус, огибая длинную дугу залива. Безжизненные обрывы отступают один за другим, открывая новые безжизненные обрывы. Они напоминают разломы пирамид, выстроенных в ряд и расколотых от вершины до основания с такой силой, что передняя половина провалилась под землю. 
     В доисторические времена два гигантских разлома - с северо-востока и северо-запада - пересеклись в Красном море, вырезав между Азией и Африкой треугольник Синайского полуострова. Воды затопили оба разлома, создав на востоке залив Акаба, на западе Суэцкий залив. Северная часть полуострова, находившаяся под водой, поднялась высоким плато Эт-Тих, обрывающимся к обоим заливам. Новые разломы избороздили твердь во всех направлениях, оставив глубокие скалистые ущелья - вади, и лавины схлынувших вод пронеслись по ним к берегам. 

     На этом побережье, где-то не доезжая городка Нувейба, мне предстоит найти ночлег. 
     Два часа назад в пограничном пункте Таба мне открыли визу, и через узкую дверцу в воротах, мимо арабских солдат с автоматами я вышла из Израиля в Египет. Дымился жаром асфальт, одинокий автобус был взят в окружение бедуинами, сменившими корабли пустыни - верблюдов - на разношенные такси. Трое из них, облаченные в длинные светлые одежды, похожие на прямые подрясники без пояса, двинулись ко мне. Бедуин с двумя черными обручами на голове, из-под .которых ниспадало белое в красную клетку покрывало, затеняя черный блеск глаз, предложил отвезти в монастырь Санта-Катарина семь персон за сто пятьдесят долларов; другие согласно кивали головами, уверяя, что это хорошая цена. 
     Со мной не оказалось еще шести персон, - это было достаточно очевидно, - и мне в двадцать раз больше нравилась цена билета на автобус. Но шоферы с искренним удовольствием сообщили, что автобуса сегодня уже не будет, а будет он завтра в десять утра. 
     С этой неожиданностью трудно было смириться. Взвалив на плечо багажную сумку, я подошла к шоферу автобуса, узнать, нельзя ли доехать с пересадками, но он только повторял одно и то же арабское слово, возможно, означавшее пункт его назначения, с каждым разом громче, как будто все дело было в том, чтобы я хорошо его расслышала. Темнело по эту сторону границы, очевидно, столь же быстро и рано, около пяти - оставалось три часа, чтобы найти ночлег: многозвездные гостиницы на границе предлагали его за астрономическую плату - сто тридцать долларов. Я сидела на скамье под навесом и ждала, откуда придет нечаянное избавление. Тревоги не было, была тихая надежда, что и на этом пути в монастырь Господь Сам все благословит и благоустроит. 
     По одному и парами возвращались шоферы, переходя от хорошей платы к лучшей для меня и еще лучшей, преподав тем самым первый урок о ценности выдержки в восточных договорах. Снизошли до половины запрошенной суммы, после чего потеряли как доброжелательность, так и всякий интерес к моей не умножающейся на семь персоне. 
     Выезжали из ворот автобусы с туристами и машины. Появился седой нестриженый путник в панаме и шортах, сутулящийся под рюкзаком, свалил свой груз рядом, и я спросила, не направляется ли он в монастырь. Он ответил, что там уже был, и посоветовал попытать счастья в отеле «Дворец Саладдина» в пяти километрах, куда и он пока добирался. 
     По пути шофер-грек заметил, что этот дворец еще дороже, чем приграничные. Над полосой моря вырос островок с крепостными стенами, а между голым берегом и шоссе выстроились кубики домов: мнимый дворец унаследовал от руин лишь экзотическое название. Попутчик вышел, мне же шофер, как человек православный, дал первый на чужой земле полезный совет: ехать в лагерь для туристов, в Нувейбу. 

     Синева воды угасает, сгущается, а ровная гряда гор на другом, западном берегу залива еще подернута голубой и розовой светящейся мглой. Не шелохнувшись, темнеют надо мной склоненными опахалами пальмы на фоне бледно озаренного неба. И разбросанные под ними бунгало с зонтичными камышовыми крышами, и тусклое зеркало моря, повторившее разливы закатного света - все утопает в глубоком безмолвии и светлом сумраке, все очертания становятся призрачными, нереальными. 
     Вода уже прохладна, и погружение в нее после жары и дороги кажется блаженством. Я тихо плыву к полосе разлитого заката, она смыкается за мной. Обернувшись, я вижу, как гаснет берег, зажигаются желтые огни в кронах пальм. На песчаную полосу один за другим выходят три верблюда с завернутыми в покрывала бедуинами, медленная процессия проплывает над водой и растворяется в тенях у дальнего костра. 
     Я одна в нисходящей ночи, в незнакомом, таинственном пространстве - на Синайском побережье залива Акаба... Можно мысленно повторить это, но трудно в это поверить. 
     Выйдя к морю на ранней заре, я вижу на песке маленькую полукруглую палатку. Вчерашний попутчик приветствует меня взмахом руки: вооружившись фотоаппаратом, он ждет восхода солнца. Он говорит, что есть другой путь в монастырь, вдвое длиннее - через Дахаб, но вдоль берега, и рисует план на сыром песке: треугольник Синая, крестиком обозначенный монастырь почти посередине его узкой части, омываемой морем, Дахаб на берегу. Я решаю отправиться через Дахаб: часы и дни, когда я вижу море, - а их по милости Божией было много, - имеют для меня особую окрашенность. Иконописцы говорят, что синева это сконцентрированный свет, и в ней есть отражение невечернего света, - наверное, они правы. 
     Я рассматриваю эфемерное, почти символическое укрытие моего собеседника: в длину тела и в метр высотой, с натянутой на изогнутые трубки сквозящей тканью, с такой палаткой и я могла бы путешествовать, хотя и не по Египту. Заметив мой благожелательный интерес, он засмеялся: «Мне это нравится: мой дом всегда при мне, как у улитки, и платить за него не надо. Голландия - маленькая страна, поэтому мы, голландцы, любим путешествовать...» 
     А мне хотелось сказать, что человек испытывает тягу к неведомым землям потому, что ему мала любая страна, и его бесконечная душа выходит в странствие по миру, и кружит в нем до тех пор, пока не найдет исхода в иное пространство. Но все это было бы трудно выразить по-английски, и я пожелала ему счастливых странствий. 

    

Грязный прокуренный автобус с немытыми стеклами пришел в Дахаб с большим опозданием, напомнив, что Азия - не Европа. Зато, наверстывая упущенное, он мчался с запретной скоростью. Я ехала стоя, отодвинув верхнее тусклое стекло. От резкого встречного ветра слезились глаза, но Красное море обрело прежнюю чистую синеву, и я вбирала ее про запас: никогда не верится, что море можно увидеть снова. 
     Стемнело - влетели в узкое ущелье, надвинувшееся с обеих сторон темно-коричневым извилистым туннелем. Мелькали вдоль дороги щиты с крупными буквами: «Very dangerous curve» - очень опасный поворот, и, как наглядные пособия к тексту, валялись перевернутые машины, обгоревшие или ободранные до сквозного проржавевшего остова. 
     Вырвавшись из теснины, долго ехали по бескрайней песчаной долине, покрытой лишь ветровой рябью и редкими кустиками тусклой полыни. Иногда над равниной вырастали одинокие деревца с распластанной, будто срезанной кроной, и взгляд провожал их, как нечаянную радость. 
     Ты переходишь некую границу - Израиля и Египта, земли и моря, - и вся твоя жизнь отодвигается, остается по ту сторону. По ту сторону границы осталось обезображенное, искалеченное наше общее русское бытие, преддверие апокалипсиса в отдельно взятой стране, и вся неразрешенность, неутоленность и неисполненность твоей единственной судьбы перед Богом. И вот ничего больше нет - ты одна в мире, ты свободна, душа вырвалась из плена, как птица из сети, и парит в необозримом пространстве. Что ей в этом свечении моря?. Что ей эта желтая песчаная река, протекающая в глубоком ущелье между обрывами, дымная зелень сухой полыни и синева небес? Почему не насытится око зрением, и все отзывается глубинным покоем, утолением давней жажды? Как будто полоса отчуждения между тобою и миром исчезла, душа собралась в одно напряженное созерцание, забыла себя перед великой монотонностью и великим многообразием пустыни. И наедине с простором творения она прозревает, насколько мир Божий больше всякого одного страдания, одной жизни, - ив этом есть утешение и надежда. Ты касаешься края ризы Господней, созерцание становится молитвой... 
     Проплывают мимо песчаниковые или известняковые плато, срезанные сверху по одной горизонтали и так причудливо изрезанные ливневыми потоками и выветренные, что издали они похожи на заброшенные города с кривыми улицами, домами за каменными оградами. И долго тянутся фантасмагорические покинутые кварталы, вдруг вырастая в два, три уровня, и над опустошенными городами поднимаются руины крепостей и замков, - это похоже на оставленную памятью прошедшую жизнь. 
     И на всем пути - из Иерусалима в Эйлат, потом Нувейбу, Дахаб, по пустыне - нарастает и нарастает напряжение, соединяет все звучащие струны в один звук имени - Санта-Катарина... 

     От последней остановки мои попутчики - европейцы и японцы с рюкзаками - повернули к муниципальному туристическому городку. А я двинулась к монастырю мимо каменной ограды, над которой поднимались тополя в зелени с ноябрьской желтизной. 
     Перед моим отъездом из Иерусалима русский иеромонах, бывавший на Синае, говорил, что прежде всего я должна взять благословение у архиепископа Дамианоса. «Почему не у игумена?» - спросила я. Оказалось, что архиепископ Синая является и игуменом монастыря и, по пустынности окрестностей, в нем постоянно проживает. 
     Дорога шла снизу, и высокие стены монастыря в окружении еще более высоких гор выросли сразу. Я остановилась осмотреться, когда меня догнал монах и спросил по-французски, может ли он мне помочь, и откуда я. Лицо его показалось мне странно знакомым. Легко вскинув на плечо багажную сумку, он прошел в ограду и, прежде чем я успела спросить что-нибудь, взбежал по лестнице. Я поднялась к раскрытой двери, он жестом пригласил войти. 
     В небольшом зале с книжными стеллажами до потолка и зашторенными от солнца окнами горела люстра. Из боковой двери вышел невысокий седой монах в очках и простом черном подряснике. «Это епископ», - сказал мой проводник и покинул нас. 
     Я подошла под благословение. Владыка указал на обитое вишневым бархатом кресло за столиком и сел напротив. 
     - Вы из России? - мирно спросил он. - Что там теперь происходит? 
     Так неожиданно попав с дороги на высокий прием, я снова оказалась перед непосильным вопросом. Два последних месяца я провела на Кипре, потом в Горненском и Гефсиманском монастырях на Святой Земле, и там меня спрашивали, можно ли теперь говорить о красных и белых, или красно-коричневых и черных, кто есть кто, и кто страшней? 
     - Там опять убивают... - ответила я. 
     И мы заговорили о Церкви, оставшейся, как Ноев ковчег в потопе. 
     - А вы уехали оттуда... совсем? 
     - Нет, я через месяц туда вернусь. 
     - И что будете делать? 
     - Говорить о Боге. 
     - Да поможет Он вам... - сказал Владыка со спокойным вниманием. - У вас виза на две недели? - если не хватит, можно продлить... Зайдите завтра, составим вашу программу. 
     Высокий, сильно сутулящийся келейник лет двадцати принял мой груз на плечо и ждал, глядя с доверчивой благожелательностью. 
     - Иоанн проводит вас... Предполагаете ли вы бывать на литургии? 
     - Это прежде всего. 
     - O'key, в половине шестого утра вам откроют ворота... 
     Гостиница для православных женщин размещалась возле монастыря; сейчас в ней жили четыре гречанки, родственницы монахов. Небольшой холл с мягкой мебелью, зеркала, светильники, выстеленные кафелем душевые, - для пустыни это казалось роскошью. Раньше здесь был пресс для олив; дом перестроили, и потолок первого этажа разрезал окна: на мою комнату приходились их нижние половины, на второй этаж - верхние. Столик с лампой; кровать под длинношерстным верблюжьим одеялом... 
     Я поставила на стол образок Спасителя из афонского Хиландарского монастыря и с великой радостью поблагодарила Господа, устроившего все так чудесно. 
     В дверь постучали: египтянин Иосиф, посредник между монастырем и гостиницей, приглашал на трапезу. 

>

_______________________________________________________________________________________