РАССВЕТ НА ВЕРШИНЕ ГОРЫ СИНАЙ
Владыка Дамианос сидит, откинувшись в кресле
за большим письменным столом, заваленном бумагами.
Жарко, и ворот его подрясника расстегнут. Я пришла в третий раз: раньше
в кабинете сидели посетители, входили и выходили монахи, и я не решалась
зайти.
- Да-да, - говорит он дружелюбно, - мы сейчас
составим вашу программу.
С минуту он смотрел в окно, как бы раздумывая,
потом замедленным движением снял очки, поставил локоть на кипу бумаг, и
подперев щеку ладонью, со вздохом закрыл глаза.
- Вы устали... Можно прийти в другой раз?
- Нет, - отзывается он тихо и очень спокойно, - мне сказали, что вы уже
заходили... Простите, я мало спал, но все равно придется бодрствовать до
вечера.
Без очков глаза его с чуть красноватыми и
припухшими закрытыми веками кажутся незащищенными; седые волосы над большим
лбом с чуть заметной волнистостью уходят назад и собраны в узел. Может
быть, Владыка давно устал, за все тридцать два года в монастыре...
- С чего бы вы хотели начать? - спрашивает
он, не открывая глаз и не меняя позы.
- С восхождения на Синай... - Мне страшно
откладывать это: могут пойти дожди, я могу сломать ногу, заболеть, умереть,
мало ли что еще может помешать. - Если это возможно...
- Это вполне возможно. Только надо решить,
кого с вами послать. Дайте мне подумать до вечера. Начнем пока с других
пунктов...
Он поднял голову, как бы восстав освеженным
и обновленным после глубокого сна, надел очки, и стал перечислять все,
что мне непременно следовало увидеть. Сердце мое возрадовалось: это была
обширная программа, отмерянная щедрой рукой: и продолжение знакомства с
храмом, иконами, библиотека, монастырские службы, скиты, Фаран и Раифа
с их древними монастырями...
- На пик Моисея - три часа подъема... Светает
сейчас около шести: выйти придется часа в три ночи.
- Может быть, раньше? Боюсь, что я не смогу
подниматься слишком быстро... В два часа?
- Хорошо, в два. А через полчаса мы поедем
по делам в поселок Санта-Катарина, если вам интересно посмотреть, подождите
у ворот...
В середине дня мы возвращаемся из Санта-Катарины.
Когда машина уже в километре от монастыря, впереди на обочине дороги появляются
два путника в длинных черных одеждах. Один с посохом и рюкзаком за плечом;
в фигуре другого есть что-то знакомое.
Отец Михаил остановил машину, путник склонился
к боковому окну рядом со мной:
- О, Валерия... как вы здесь? - И тут же,
взглянув на переднее сиденье и очень смутившись от того, что не его узнал
первым: - А это, кажется, архиепископ Синайский?
- Кажется, это он, - соглашается Владыка,
открывая дверцу.
Рядом со мной садится иеромонах Иоанн, духовник
женского Гефсиманского монастыря в Иерусалиме. В Гефсимании я провела пять
дней; каждый день отец Иоанн служил литургию, вместе с ним и монахинями
я выезжала в Вифанскую детскую школу, в храм Александра Невского «на русских
раскопках» у Судных врат, - но до сих пор мы не обменялись ни словом. В
неизменной черной шапочке, надвинутой до бровей, с резкими складками у
сжатого рта, он казался мне замкнутым, почти угрюмым. С другими говорил
отрывисто и принужденно, а у меня не было повода для беседы с ним. Но встретившись
в пустыне, мы обрадовались друг другу.
- Вы надолго? - спросила я по-английски.
- На два дня.
- Собираетесь подняться на пик Моисея?
- Да, и наверно, сегодня.
- Вот и славно, - полуобернулся к нему Владыка.
- Пойдете вместе. Выйти нужно в два часа, потому что Валерия предпочитает
ходить медленно; а вечером загляните ко мне, договоримся, кто вам откроет
ворота. Кстати, разве вы не можете говорить по-русски?
Мы засмеялись: я забыла, что встретилась не
только с православным священником, но с православным русским, хотя и принадлежащим
к Зарубежной церкви: его затвердевшие в обличительном пафосе архиереи запрещали
нам евхаристическое общение, но говорить мы пока могли на одном языке.
Я испытала от этого особенное облегчение, потому что мой английский стоит
мне большого напряжения и оставляет возможность общения только на самом
поверхностном уровне.
Второй паломник, отец Георгий, прибыл из Джорданвилля,
- он тоже принадлежит к Зарубежной церкви и тоже русский, но к сожалению,
по-русски уже не говорит.
Около восьми мы встретились на плоской крыше
какого-то строения, на которую ведут деревянные лесенки с третьего этажа
от галереи и келлий для гостей, со второго - из приемной Владыки. Площадка
ограждена перилами и выступом стены, похожим на парапет набережной, под
которым протекает река жизни монастырского двора. Сюда же выходят двери
канцелярии, келлий эконома и еще какие-то неизвестные мне двери, и площадка
обычно служит главной сценой, на которой по замыслу режиссера появляются
действующие лица.
С галереи снизошли отцы Иоанн и Георгий; заметив
нас, по своей лесенке спустился Владыка. Появился эконом со связкой ключей
- один был от церкви на вершине Синая, назначение остальных мне предстояло
узнать по пути.
С глубоким волнением я следила, как воплощается
замысел, недавно казавшийся почти безумным. Уже из разных концов света
прибыли попутчики, уже позвякивают ключи... Очевидно, было над робкой моей
надеждой благословение Незримого Автора наших жизней, и Своими таинственными
путями Он привел каждого из нас на эту крышу, на несколько дней соединив
нити судеб. Не так ли происходит и все на свете? - в круговороте кажущихся
случайностей каждая судьба свершается так, словно именно вокруг нее вращаются
миры. И только Творец содержит в едином космическом замысле все орбиты,
прямые и ломаные, параллельные, пересекающиеся, касающиеся и расходящиеся
линии судеб... Лишь в исключительные по напряженности часы мы ощущаем присутствие
незримых сил, они проступают из-под покрова обыденности, - как магнит выявляет
силовые линии в рассыпанных на листе опилках.
По лесенке снизу, постепенно обозначая свой
отменный рост, поднялся послушник Николай, которому предстояло проснуться
среди ночи, разбудить паломников и открыть ворота. Молодой англичанин,
застенчивый и улыбающийся, он невнятно поговорил с Владыкой и вдруг вызвался
идти с нами до конца. Эконом передал ему связку ключей.
Владыка вспомнил еще о чем-то и направился
вверх. Вернулся он с фонариком и будильником и вручил их мне: будильник
был поставлен на половину второго ночи.
Когда, благословив нас в дальнюю дорогу, он
тяжело поднялся по лесенке, отец Иоанн порывисто обратился ко мне, словно
не решаясь поверить своему недолгому впечатлению:
- По-моему, он очень хороший человек?
Я с удовольствием подтвердила эту догадку.
Владыка напомнил мне одного дивного нашего
старца, и мне захотелось рассказать о нем этим священникам, ничего не знающим
о нашей внутренней, не афишируемой экранами жизни, и потому, может быть,
под напором своих церковных властей и впрямь сомневающимся в благодатности
русского духовенства.
В келлию я вернулась в половине девятого:
можно было поспать часов пять. Но в эту ночь я не спала ни минуты. И когда
поняла, что это не удастся, зажгла свечу - электричество отключали в десять,
- и раскрыла ту же книгу Исхода. События обретали ужасающую достоверность,
но тем более я ощущала, как мало мы способны их вместить.
Дорогою на ночлеге случилось, что встретил
его Господь и хотел у мертвить его...
Господи, что же это - умертвить того, кого
Ты Сам избрал для спасения сонмов будущих избранников, кому впервые назвал
Себя?
Вот, я прийду к сынам Израилевым и скажу им:
«Бог отцов ваших послал меня к вам». А они скажут мне: «Как ему
имя?» Что сказать мне им?
Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий.
Как ему имя? - этот вопрос задают люди от
начала дней. И не потому, что мы хотим услышать звук имени:
ответ должен приблизить нас к знанию о том, КТО ОН, и тем определить
наш выбор между добром и злом, жизнью и смертью.
Я есмь Сущий - Я есть Тот, Кто есть,
был и будет. Но разве это ответ? Или он и означает, что нет слов, которыми
Ты мог бы выразить, объяснить, исчерпать Себя, ибо Ты превыше всякого имени.
И каждый человек заново, как Авраам и Моисей, получает повеление идти в
неведомую страну, не зная, куда идет и придет ли.
Моисей принимает повеление и выводит народ,
не защищенный ничем, кроме поражающих или спасительных явлений божественной
силы, из рабства - в пустыню. Этому народу Господь говорит через Моисея:
Если вы будете слушаться гласа Моего и
соблюдать завет Мой, то будете Моим уделом из всех народов: ибо Моя вся
земля;
а вы будете у меня царством священников
и народом святым...
И весь народ отвечал единогласно, говоря:
все, что сказал Господь, исполним.
Но сколько трагизма в этом избранничестве...
Вот они оставляют все, что имели, - страну, где родились, свои жилища,
пусть жалкое, но имущество, даже привычную пищу. Сорок лет идут по пустыне,
под испепеляющим солнцем, под зимними ливнями и пронизывающими ветрами,
несут своих детей и свои болезни, не всегда имея возможность утолить жажду...
И все это для того, чтобы потом умереть у границы обещанной земли, так
и не напившись из ее колодцев и не вкусив от гроздей ее винограда. Разве
это не больше похоже на обреченность?
Или это жертвенное избранничество? И призвание
к священническому служению - тоже призвание на заклание?
Беззвучная ночь окружает меня вплотную, когда
я выхожу к воротам. Над черной монастырской стеной, заслонившей половину
неба, над незримым садом сияет невиданное множество звезд, но свет их не
достигает земли, спящей во мраке. Едва уловимое веяние ветра касается лица
и тоже растворяется во тьме. Поставив рюкзак на выступ стены, прислонившись
к нему, я обретаю равновесие и жду. Такая глубина в покое ночи, что трудно
поверить, что кто-нибудь бодрствует в ней, идет к воротам, вот сейчас загремят
тяжелые засовы...
Не очень скоро, но засовы загремели. Тьма
сгустилась в три высоких фигуры.
- Давно ждете? - спрашивает отец Иоанн. -
А мы искали келлию Николая и его будили.
Наверное, это непросто, найти в спящем без
света монастыре неизвестную келлию, но я так и не узнала, как это удалось,
разговаривать не хотелось - этот путь мы должны были совершить молча.
Спустились вдоль стены. Между монастырем и
склоном Джебель-Деир горит костерок, и в его неверных отсветах лежат верблюды
и сидит несколько бедуинов. Один из них двинулся нам навстречу, предложив
доставить сразу к середине пути - на хребет Хорива - за двадцать долларов
с человека.
Остался позади костер, и вдруг обозначились
контуры двух гор - огромными срезами краев звездного неба - и несколько
цепочек огней на невидимых склонах. Прерывистые цепочки движутся: это паломники
несут свои малые светы на вершину Синая.
Дорога полого поднималась. Я пропустила спутников
вперед, они идут быстро. Вскоре мы догоняем далеко растянувшуюся группу
немцев и долго не можем от нее оторваться: громкие голоса и смех режут
слух. К счастью, они остаются у первого сколоченного из досок ларька с
пивом, ярко освещенного керосиновыми лампами.
Луч фонаря скользит по краю обрыва и вдруг
срывается в провал, шуршат скатывающиеся из-под ног камни. Жарко идти в
куртке, я на ходу заталкиваю ее в рюкзак. Он быстро тяжелеет, хотя кроме
теплой одежды в нем только мой большой английский бинокль, лепешка и бутылка
с кофе.
Чем дальше, тем круче подъем, скоро мне будет
трудно идти в ногу с монахами, но когда они приостанавливаются, я стараюсь
дышать легко.
Идем молча, иногда догоняем группу, иногда
пропускаем вперед. Вдруг рядом со своим плечом я обнаруживаю огромный,
бесшумно движущийся силуэт верблюда и пугаюсь. Проплывает надо мной его
узкая голова на гордо изогнутой шее, звездным светом блестит на мгновение
глаз; можно различить позвякивающую уздечку, бахрому на седле, седока на
высоком горбу. Может ли верблюд наступить человеку на ногу или задеть его
и столкнуть в провал? Наверное, нет: он видит нас лучше, чем мы его, у
него есть чутье, он совершает этот путь не впервые. Но кто знает, что придет
в маленькую голову животного, загадочного для нас, как и все их царство
со времени адамова изгнания.
Все шире распахивается небесный свод, усыпанный
мириадами звезд, покрывая оставшиеся внизу ущелья, склоны, вершины гор.
Только одно знакомое созвездие мне удается различить в несметном сонме
светил - огромную бабочку Ориона, задевшую крылом за излом горы. И чем
выше мы поднимаемся, тем светлее становится ночь над нами, и звезды повисают
в прозрачной темно-синей бездне, уходящей дальше звезд.
В эту бездну я смотрю на привале, сидя на
камнях у края дороги перед началом более крутого подъема. Иссякли потоки,
исчезли травы, а небо осталось тем же, как тысячи лет назад, как при Моисее.
И тем же остался Ты, создавший горы и небо, Великий художник, творящий
из камня и живой плоти, из света и духа. Так Ты сотворил наедине и наши
души, несметные, как звездные миры, мириады душ, ушедших, пребывающих и
будущих - и все они у Тебя живы. Разве не всем Ты можешь сказать, как Моисею:
Я знаю тебя по имени, если сокровенным именем Ты вызвал нас из небытия,
наделил разумом и бессмертием? В этом имени - Твой тайный замысел о каждом
из нас, и вот мы блуждаем в пустыне мира, алчем и жаждем, разгадывая его.
Созданная по Твоему образу душа алчет хлеба небесного, но мы стараемся
насытить ее яствами земными, плодами, до которых легче дотянуться и которые
тоже даны Тобой, а потому прекрасны. Мы жаждем приблизиться к Тебе и не
можем, и наша неутоленность не избавляет нас от привычного рабства.
С тех давних времен Ты назвал нам другие Свои
имена: Любовь, Красота, явил Свой лик в образе Всемилостивого Спаса, говорившего
о Тебе, непознаваемом и неизреченном, на доступном нам языке. Но Ты остался
столь же таинственным, превосходящим слово и образ, Ревнителем, пламенеющим
любовью, требующим от нас той же полноты веры и жертвы на пути к обетованному
небу...
Взбираемся по ступеням, все более крутым.
Одни из прежних паломников насчитали три тысячи семьсот этих ступеней,
другие семь тысяч, а кто-то даже одиннадцать. Мы не прошли и половины,
но мне кажется, что силы мои на исходе. Почему никто не догадывается взять
у меня рюкзак? Но никто не догадывается, и мне ничего не остается, кроме
как дойти и донести его.
Однажды у меня погас фонарик: в последний
момент я взяла не тот, который дал мне Владыка, а другой, больше и ярче,
- предпочла благословению расчет, и вот была поделом наказана. Стараясь
не отстать, я тщетно продолжала щелкать выключателем, и вдруг из тьмы протянулась
рука с фонариком: это отец Иоанн молча отдал мне свой.
Теперь он шел передо мной, часто оступаясь,
и я светила вперед. От жара пересохло во рту, не хватало дыхания, колотилось
сердце, болели ноги, давно я не видела неба, а только выхваченный бледным
лучом камень, на который надо было взобраться... На середине пути, помнилось
мне по описаниям, должна стоять небольшая церковь - значит, мы и до нее
не дошли...
На высоте начался пронизывающий ветер; наверное,
можно было и простудиться, но простуда сказалась бы не сегодня, а идти
стало легче.
Еще один короткий привал, и за ним самый крутой
подъем в узком и долгом, будто прорубленном вверх тоннеле. Я отталкивалась
рукой от скал, иногда прислонялась к ним, повторяя короткую молитву. Спутники
мои возносились почти незримо, такая к утру опять сгустилась тьма.
И наконец, часа через три после выхода из
монастыря, - какая-то ограда, стена, ступени... Я села на них, привалившись
спиной к стене, с наслаждением отпила несколько глотков горького кофе с
выжатым в него лимоном и принялась за лепешку с зеленью и сыром. Отец Иоанн
сидел у стены, свернувшись, поджав колени и положив голову на руки, и все
устроились на долгий отдых.
Около пяти часов я осведомилась, не пора ли
нам двигаться выше.
- Выше невозможно... - засмеялся послушник.
- Это пик Моисея. Вы шли в хорошем темпе.
Приятней было бы идти не в таком хорошем,
но и сожалеть о чем-нибудь было поздно.
Теперь, когда мы пришли, мне показались преувеличением
рассказы о великих трудах восхождения. Но, возможно, многое изменилось,
и дорогу улучшили: с тех пор, как на Синай поднимались паломники из России,
прошло не менее семидесяти роковых лет. Куда мы могли бы подняться за эти
десятилетия, если бы не обрушивались в черный провал, из которого теперь,
может быть, нам еще дольше не выбраться? Но и у народов есть время восхождения
и падения, умирания и воскресения из мертвых.
Светает быстро и задолго до восхода. Уже хорошо
видна небольшая церковь, в ограде которой мы сидели. Построенная при Юстиниане,
она тоже посвящалась Преображению Господню, как и базилика монастыря, но
в поздние века разрушилась и восстановлена из древних гранитных блоков,
но теперь с другим именем - Пресвятой Троицы.
Почти все туристы собрались за оградой справа
от храма, где срез скалы выровнен и обведен невысоким каменным барьером,
как смотровая площадка. Мы поднялись на верхний выступ скалы с другой стороны
и осмотрелись. Только человек десять, обращенных лицом к востоку, сидят
чуть ниже, затихнув в ожидании всегда повторяющегося и всегда неповторимого
таинства рождения дня.
Вокруг, насколько видит глаз, из синеватой
рассеивающейся мглы поднимаются горы - гигантские, пустынные, мертвые,
будто оставшиеся от тех дней творения, когда Слово еще не вызвало из небытия
живую жизнь.
На востоке над озаренным краем гор лежит длинная
гряда серых и синих облаков, а между ними - ослепительные золотые озерца
с четко прорисованными синей каймой берегами. Вдруг красная точка появляется
в разрыве облаков, и оттуда, из этого разрыва, проливается огненное сгущение,
еще недостаточно расплавленное, чтобы светить. И вот уже красный срез круга
высвободился вверх над плотной грядой облаков, и раскаленный диск без лучей
быстро поднимается над ней, на глазах округляясь, наливаясь светом.
Над торжественным безмолвием и неподвижностью
горных далей восходит солнце, - священный сосуд, вобравший в себя изначально
сотворенный пламень, чтобы он светил, не испепеляя.
И сразу утро наполняется золотистым благословенным
светом, и еще вдвое раздвигается необозримое кольцо горизонта. Но и все
это преувеличенное пространство заполняют островерхие и округлые горные
вершины, изрезанные хребты, растрескавшиеся склоны и ущелья, таящие в глубинах
полупрозрачный утренний дым.
Прямо под апсидой церкви Синай обрывается
в бездну. Страшно сидеть на краю и смотреть вниз, на обломки и нагромождения
камней у подножия, где взлетают и садятся на камни две едва различимых
птицы. А по самому обрыву от верхушки до основания тянутся черные языки
- обожженной солнцем породы или божественного огня?
С головокружительной высоты я вижу распластанную
внизу широкую и ровную долину с точками нескольких домов и длинными нитями
пересекших ее дорог: в этой долине стоял народ Израиля, когда Господь сошел
на Синай в огне, и молниях, и громе. У начала Хорива, где сливаются несколько
ущелий и где теперь растянулся поселок Санта-Катарина, но откуда не видна
вершина Синая, евреи ополчились станом. А навстречу Господу Моисей привел
их сюда. Кажется, что равнина слишком близка, и Огонь Поядающий мог расплавить
взыскующих Его столь дерзновенно.
Стоя у края скалы над беспредельной горной
далью, над долиной, мы, как и все достигавшие этой вершины паломники прежних
веков, прочли вслух девятнадцатую главу Исхода: отец Георгий с послушником
на английском языке поодаль, отец Иоанн для нас обоих по-русски.
В третий месяц по исходе сынов Израиля
из земли Египетской, в самый день новолуния, пришли они в пустыню Синайскую...
И сказал Господь Моисею: пойди к. народу
и освяти его сегодня и завтра; пусть вымоют одежды свои,
Чтобы быть готовыми к третьему дню: ибо
в третий день сойдет Господь пред глазами всего народа на гору Синай.
И проведи для народа черту со всех сторон,
и скажи: берегитесь восходить на гору и прикасаться к подошве ее; всякий,
кто прикоснется к горе, предан будет смерти...
На третий день, при наступлении утра, были
громы, и молнии, и густое облако над горою, и трубный звук весьма сильный;
и вострепетал весь народ, бывший в стане.
И вывел Моисей народ из стана в сретение
Богу, и стали у подошвы горы.
Гора же Синай вся дымилась от того, что
Господь сошел на нее в огне; и восходил от нее дым, как дым из печи, и
вся гора сильно колебалась.
И звук трубный становился все сильнее и
сильнее. Моисей говорил, и Бог отвечал ему голосом.
И сошел Господь на гору Синай, на вершину
горы, и призвал Господь Моисея на вершину горы, и взошел Моисей.
И как прежде, сколько бы раз ни читала я эти
слова, они сотрясли и сокрушили, как достигшие через тысячелетия подземные
толчки от того колебания горы, когда Господь сошел на нее в огне.
Слишком быстрым оказался переход из великолепия
Божьего творения в полутемный бедный храм, когда послушник Николай открыл
тяжелую дверь. Очень похоже, что это наши русские мужички в начале века
своим благочестивым усердием раскрасили картинки для иконостаса, развесили
их по стенам. Да и каким творческим гением и духовной силой надо обладать
иконописцу, чтобы создать что-нибудь достойное славы и высоты этой вершины...
Но так разительно несоответствие, что очень хочется вернуться под голубой
небесный свод, и снова смотреть на горы, а может быть, увидеть и синий
край моря.
Но Николай уже запер дверь от туристов, а
отцы скрылись в алтаре. Они прочли акафист святой Екатерине, - очевидно,
только этот славянский текст нашел Николай спросонок. В акафистах - кроме
двух-трех самых древних - меня угнетают тяжеловесные конструкции и неуклюжие
в русской речи нагромождения дословных переводов из пышной византийской
риторики. И такими надуманными, бедными остаются человеческие славословия,
несоизмеримые ни с Божией славой, ни со славой святых, в которых дивен
Бог.
Николай, не знавший ни русского, ни тем более
славянского, мирно уснул в уголке на скамейке. Ключи остались у него в
кармане, и выйти на свет Божий мне удалось только вместе со всеми...
Уже сияет день, такой прозрачный и яркий, что
в глазах начинается тонкая резь, и хочется прикрыть их ладонью.
Со смотровой площадки тоже открывается грандиозная
и неповторимая панорама Синайских гор - безжизненные громады из расплавленной
первоматерии, словно вздыбленные в едином порыве к небесам и окаменевшие.
Над ними возвышается вершина горы Святой Екатерины, отделенная от нас более
низкими горами и ущельями. На самом верху белеет часовенка, там, где обретены
мощи одной из самых почитаемых святых.
Хочется рассмотреть залив Акаба или Суэцкий
залив в бинокль. Но с востока в него бьет слепящий свет. А на западе гольф
Красного моря заслоняет гора с ровной каменной стеной по гребню: там один
из восточных правителей строил заоблачный дворец на костях рабов, чтобы
укрепить легкие горным воздухом, но был призван в мир иной, не успев исцелиться.
Туристов наверху не осталось, только праздные
бедуины, на рассвете продававшие сладкий чай и выставленные на дощатый
длинный стол камни, - я долго рассматривала их.
На одних, розовато-коричневых и твердых, как
базальт, прорастают целые рощицы веточек, будто изысканно прорисованных
черным пером. Если такой камень расколоть на пластинки, на каждой остается
тот же тонкий рисунок.
Позже в «Описании святой горы Синайской и
ее окрестностей» Паисия Агиапостолита, я с удовольствием прочту главку
«О расписных камнях»: «...И найдешь камни с мелкой порослью. Они называются
камнями Всесвятой Купины: ибо они расписаны Самим Богом, по Его неизреченному
промыслу. Собрав камешков, возьми их с собою, понеси домой: они избавляют
от всякой болезненности, от озноба, головной боли и от других недугов:
благоговейным дают здоровье. Когда кто заболеет, помолись, поплачь, и тотчас
погрузи камешек в освященную воду и дай испить больному с великим благоговением;
и он немедленно исцелится, а ты тогда подивишься...»
Другие чудесные камни - разрезанные пополам
правильные шары и овалы голубовато-опалового цвета в охристой шероховатой
скорлупе: их вскрытые сердцевинки изнутри сверкают прозрачными кристаллами.
Я держу в руках тяжелые полусферы, и смотрю,
как солнце высвечивает узорные белые и опаловые на голубом ободки вдоль
их края, искрится на гранях кристаллов. Миллионы лет был скрыт этот камень
в толще земли, пока его не откопали, или не вымыл бегущий с горы поток.
Для кого же сотворена его красота? Только Сам Творец видит ее всю сразу
- в глубинах морских и в земных безднах - и радуется ей. А она таит одно
из Его имен.
Так сокрыт в человеке - под жесткой земной
оболочкой, под напластованиями греха и»зла - сияющий образ Божий. Господь
видит его и потому знает другого человека, чем окружающие, чем знаем себя
мы сами. И обращаясь к нам, называя по имени, Он проходит сквозь все тяжелые
и темные пласты - в эту светящуюся сердцевину.
Это неизреченное имя - логос, божественное
слово, брошенное в землю семя, из которого прорастает жизнь и судьба. Это
тайное имя - уголь под золой, под дыханием Духа разгорающееся в пламя.
Это стрела, уязвившая нас бессмертной любовью и мукой. В недосягаемой красоте
и совершенстве Возлюбленного - источник благодарной радости о Нем и покаянного
плача, в Его бесконечности - причина бесконечной жажды...
- В этой расселине Господь сокрыл Моисея...
Николай подвел нас к скале, на которой мы
встречали рассвет, и показал наклонную трещину за отдельной оградой...
Уже начертаны заповеди на скрижалях Завета.
Моисей взошел на Синай, осененный облаком славы Господней, и провел на
горе сорок дней. Он введен в неизреченные созерцания - нерукотворного ковчега
и скинии, в которых является Бог, и получил повеление воплотить увиденное
в символы, весомость и зримость золота, пурпура и виссона.
...И говорил Господь с Моисеем лицем к.
лицу, как бы говорил кто с другом своим...
О чем же еще он может теперь просить?
Моисей сказал Господу: ...если я приобрел
благоволение в очах Твоих, то молю: открой мне путь Твой, дабы я познал
Тебя... И сказал Господь Моисею: и то, о чем ты говорил, Я сделаю; потому
что ты приобрел благоволение в очах Моих, и Я знаю тебя по имени.
Моисей сказал: покажи мне славу Твою.
И сказал Господь: Я проведу пред тобою
всю славу Мою, и провозглашу имя Иеговы пред тобою; и, кого помиловать,
помилую, кого пожалеть, пожалею.
И потом сказал Он: лица Моего не можно
тебе увидеть; потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых.
И сказал Господь: вот место у Меня: стань
на этой скале;
Когда же будет проходить слава Моя, Я поставлю
тебя в расселине скалы, и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду.
И когда сниму руку Мою, ты увидишь меня
сзади, а лице Мое не будет видимо.
И Господь еще много раз явит Моисею эту славу
- в словах Завета, в облаке и столпе облачном над скинией во время странствия
по пустыне, в процветшем Аароновом жезле, и наконец в Сыне Своем - Превечном
Свете, Сиянии Славы Отчей...
<..............................................>
______________________________________________________________________________________
|