ЦЕРКОВЬ НАД ОБРЫВОМ
Новая церковь в пасхальном облачении:
на царских вратах завеса чистого красного цвета, красные с золотым шитьем
покровы на аналоях, красные свечи в подсвечниках. Отец Александр с пушистой
серебряной сединой - бровей и бороды, в пасхальном стихаре вычитывает
вслух вечерню. А я с особенной силой за эту вторую неделю на Патмосе ощущаю,
что еще длятся светлые дни между Воскресением Христовым и Троицей.
Вечерню он начал в три часа дня, как в монастыре.
И когда мы возвращаемся в гостиную после службы, за раскрытой дверью сияет
жаркий день.
Дом и церковь, слитые воедино, стоят на выжженной
макушке горы, над высоким обрывом. С порога видны каменные ограды козьих
загонов, огромная голубизна над ними, огромное море внизу и едва голубеющий
сквозь марево горизонт.
На пороге младенческим сном спит рыжий щенок.
Другие щенки и котята сонно бродят по солнцепеку, с первых дней усвоив,
что переступать порог церкви им запрещено.
Гостиная не похожа на келлию - журнальный
столик под красной салфеткой, мягкие кресла, вазы с сухими цветами, на
стенах фотографии в рамках.
На одной молодой человек в распахнутой на
груди расшитой рубашке с широкими рукавами и широким поясом, в плотно облегающих
бедра и ноги трико, в сапогах до колен, взлетает в прыжке метра на полтора
над сценой, откинув голову и раскинув руки. На другой - крупным планом
его лицо с широко расставленными глазами и густыми бровями, взгляд слишком
напряжен, как будто молодой человек весь устремлен наружу.
- Да, это был я... - говорит отец Александр,
поставив на салфетку высокие стаканы с холодным апельсиновым соком и усаживаясь
в кресло. - Мой артистический псевдоним был известен в Греции и в европейских
столицах - в Париже, Мадриде, Лиссабоне: «Николае Николсон - танцы народов
мира». Я выступал с греческими, испанскими, французскими танцами, с русскими,
даже цыганскими и африканскими.
Три года назад у меня умерла сестра. Она была
намного старше меня и любила меня, как мать. И я до сих пор люблю ее, не
знаю, почему. После похорон я остался один, только смерть еще стояла рядом,
и мое сердце было черным от горя.
Начиналась Страстная неделя. Я читал Евангелие
и очень хотел причаститься в Страстной Четверг, вместе со всеми православными.
Но уже сорок лет я не причащался. Я был крещен, но жил, как живут артисты
- курил, пил, не отказывал себе в развлечениях и удовольствиях, и никогда
не был счастлив.
В Великую Среду я пошел в церковь, но понял,
что не смогу причаститься, не исповедовавшись за всю прошедшую жизнь. Я
не знал священника, с которым мог бы говорить так долго. И ночью, в сокрушении
вернувшись из церкви, решил, что мне ничего не остается, кроме как говорить
с Богом. Впервые в жизни я преклонил перед Ним колени. Я вспоминал грехи,
камнем лежавшие у меня на сердце, каялся и плакал, как ребенок, - не знаю,
откуда у меня взялось столько слез. Наконец, я изнемог и лег отдохнуть.
Вдруг я почувствовал, что кровь как будто
вытекает из меня, и жизнь уходит. Скоро я совсем перестал ощущать себя,
как если бы был парализован или умер.
И тогда вдруг пришел великий свет. Я видел
только свет и ничего больше. Ничего подобного не случалось в моей жизни,
я видел только этот свет открытыми глазами, но по-прежнему не чувствовал
своего тела.
Свет медленно уходил, жизнь возвращалась в
мое тело. Я ощутил мир в душе и уснул.
А на следующее утро принял Святое Причастие.
Я чувствовал себя так, будто родился в другую жизнь.
Еще долго я не понимал, что я ощутил присутствие
Божие.
Сквозь слезы в покрасневших глазах монах Александр
смотрел на взлетевшего над сценой Николаса Николсона.
- Сейчас, простите, я посижу молча. А вы,
если хотите, посмотрите видеофильм о моем доме. В последние годы я уже
не танцевал, был импрессарио для известных артистов, они у нас собирались...
ну, вы увидите.
Он включил телевизор и вставил кассету. Я
смотрела странный фильм, в котором сначала не было действующих лиц и ничего
не совершалось, но камера с прощальной любовью обходила комнаты и залы.
Греческие вазы, лиможские, китайские сервизы, изысканные и дорогие, стояли
за стеклом на стеклянных полочках, как стоят Чаши в сокровищницах монастырей.
Камера обводила взглядом фарфоровые супницы с пейзажем или куртуазной сценкой,
крышки с нимфами, тарелки, молочники, чашки, - прежде чем перейти к другому
сервизу с танцующими пастушками, с коронами и монограммами, замками или
парусными кораблями. Взору зрителя предлагались детали обстановки, инкрустация
и резьба по дереву на буфетах, столах, зеркалах, картины в рамах, музыкальные
инструменты - от рояля до гобоя, танцевальные костюмы. Затем он, зритель,
мог прочитать тексты дипломов и рассмотреть фотографии танцевальных ансамблей.
А в это время переполненное подробностями пространство кадров озвучивали
записи Фрэнка Синатры или Жильбера Беко, Хулио Иглесиаса или Софии Вембо,
выявляя музыкальные вкусы хозяина дома.
Появились действующие лица - актеры, актрисы,
певицы, танцоры. Они входили с букетами роз, сидели за бокалами вина, улыбались
и обнимали хозяина, как будто длился нескончаемый прием, на котором каждый
играл роль, а все вместе не забывали о кинокамере. Хозяин в парадном костюме
или в рубашке навыпуск с закатанными рукавами, сидел за столом без улыбки,
подперев кулаком облысевшую голову с высоким покатым лбом и бритым подбородком,
медленно двигался в кадре. И все усиливалось впечатление, что ему тяжело
двигаться среди бесчисленных предметов из стекла и фарфора, трудно держать
голову и поднимать веки. Экран погас на последнем кадре - простом добром
лице умершей сестры в траурной рамке.
- Вам понравился мой дом?- спросил отец Александр.
- Ваш теперешний нравится мне больше...
- Да, жизнь продолжалась, но она стала иной.
Я оставался один в этом большом доме, никого не хотел видеть. По-прежнему
я чувствовал скорбь об умершей сестре. Однажды, дней через десять после
причастия, я так сидел и читал жития святых. И вдруг, как будто вне зависимости
от меня и того, что я читал, в мой ум вошла мысль, очень отчетливая: «Оставь
все и иди на Патмос». «Когда?» - спросил я, как бы ожидая от кого-то решения.
И получил ответ: «Завтра, послезавтра, оставь все и иди на Патмос».
Конечно, я знал об этом монастыре, но никогда
здесь не был. Предложил одному другу поехать вместе. И на литургии в монастыре
святого Иоанна Богослова услышал тот же внутренний голос: «Построй здесь
церковь и дом».
Я пришел к игумену Исидору и рассказал ему
всю свою прежнюю жизнь и все, что случилось после смерти сестры. Я просил
дать мне место на острове для церкви и дома, - после моей смерти они останутся
монастырю. Игумен видел меня в первый раз. Сказал, что это должен решить
синклит, совет старцев, а мне нужно вернуться в Афины и ждать.
Друзьям в Афинах я говорил: даже если я не
смогу построить на Патмосе церковь, я останусь там навсегда. Начал распродавать
старинное серебро, хрусталь, персидские ковры, лиможские сервизы... За
неделю набралось четыре миллиона драхм, на постройку церкви требовалось
в пятнадцать раз больше. Мне предстояло продать все остальное, даже дом
- сжечь мосты. Я просил: «Господи, напомни игумену обо мне, я не могу оставаться
здесь дольше...» И однажды пришло письмо: совет старцев благословлял меня
строить церковь.
Я поселился в монастыре, нашел это прекрасное
место на верху горы и сразу остановился на нем. Заложили фундамент. Владыка
Исидор говорил: «Если хотите, монастырь выстроит вам дом и церковь», но
я должен был сделать это сам. Через восемь месяцев все было достроено.
А на Рождество игумен постриг меня в монахи.
У меня не осталось ничего, кроме этой маленькой
церкви и двух комнат при ней. Я живу, как отшельник, и без конца повторяю
слова благодарности Богу. Я чувствую Его в своем сердце, и теперь в нем
- великий покой. Впервые в жизни я так покоен и счастлив. Мне кажется,
что с каждым днем этой тишины я становлюсь ближе к Богу. И каждый день
здесь как продолжение Пасхи...
<........................................>
_____________________________________________________________________________________
|