ПРОДОЛЖЕНИЕ ПАСХИ

     Большая карта Патмоса на фоне Эгейского моря вот уже полтора года висит у меня на стене - одна из моих любимых карт континентов, морей, архипелагов в океане, звездного неба. Остров причудливо изрезан заливами, с высоких перешейков я видела их на западе и на востоке одновременно. Разбросанными по горам и долам крестиками отмечены главные церкви, - всего же их так много, что никто не мог назвать точное число: столько же, сколько дней в году, около четырех сотен. 
     Пунктиром я обозначила свои пути - вдоль дорог, без дорог через горы к этим затерянным церквам и кафизмам, по всему побережью. А крестик на береговой дуге Кипоса, залива Садов - это мой скит. На некогда безводном острове старец Амфилохий искал воду и нашел ее здесь в изобилии, монахи выкопали колодцы и посадили смоковницы, груши, гранаты - на карте залив и долина названы Садами Преподобного. 
     Долина обведена полукольцом гор, на их вершинах - вдали Великий монастырь, поближе - Благовещения; прямо над моим скитом церковь отца Александра. Рядом с ней - древняя, под византийской шлемовидной крышей Панагия Грава с соснами, эвкалиптами, виноградниками и кустами роз за каменной оградой, мимо которой я всегда поднималась по крутой тропе к перевалу. С обрыва высотой метров в двести открывается захватывающий дух вид на море и плывущие вдали острова. А в купах деревьев под горой можно рассмотреть белую башенку скита, куда из любой точки мне хотелось поскорее вернуться. 
     О Панагии Грава и ее обитателях - поколениях монахов, выстроивших ее и вырастивших на горячих камнях сад, как и о многих других кафизмах и монастырях я еще не успела написать. И не потому только, что после возвращения в Россию понемногу истаял светлый покой, осенявший мой скит у моря. Прожитое на священном Патмосе неисчерпаемо, как не исчерпана словами и благодарная память о прежних паломничествах, странствиях и плаваниях. 
     До сих пор я вижу, как вместе с Григорйей мы впевые вошли в сухую тьму жилья, пустовавшего двадцать пять лет, открыли ставни. Окно распахнулось в закат - расплавленный диск опускался над островом Икария, заливая необъятную синеву медным блеском. Внизу под окном все еще цвела герань, и смоковницы у ограды погружались в подсвеченные сумерки. 
     Я обвела взглядом темные балки потолка, пустую комнату, стены с обвалившимися кусками штукатурки. Электричества в доме не было. Не было никакой мебели, кроме забытого столика, никакой посуды. 
     - Жить можно, - выговорил Симеон с полувопросом, - крыша есть... Но наверное, отцы лет двадцать сюда не заглядывали и представляют дом по-другому... 
     А у меня не возникло сомнений. Много лет мне снилось огромное светоносное пространство воды, иногда его отделяли от меня какие-то мосты, переходы, иногда оно подступало к самым окнам; всеми силами души я жаждала погрузиться в эти живые воды, но что-то всегда их заслоняло, отдаляло. И так же давно ждала я погружения в безмолвие. Ни на один день я не хотела покидать скит из страха, что его отнимут, отправят меня в другой, по общему мнению, более пригодный для обитания. 
     Ложе устроили из досок, подняв их на метр над полом и укрепив на выступающих балках в стене. Григория вымыла пол. Уже в темноте, проводив Симеона, она вернулась с ведром родниковой воды, - в моих колодцах вода застоялась и для питья не годилась. Принесла Григория подушку, одеяла, со счастливой улыбкой извлекла из пакетов свежий хлеб и овечий сыр. 
     А когда и она ушла, я поднялась на плоскую крышу. Каменные стены моей комнаты продолжала надстройка, - потому эту часть дома и называли башней - Пиргос. Ее крыша приходилась вровень с основанием небольшого купола - церковка под этим куполом и вся другая половина скита отделялась глухой стеной и теперь была заперта и необитаема. 
     Вскоре две причудливые тени проследовали вверх по извилистым тропам вслед за огоньками фонарей - это Григория со своим отцом Васосом взбирались на ослах в Хору. На всем погруженном во мрак берегу с его заброшенными садами я осталась одна. 

     Надо мной уже сиял сонмами звезд небесный свод с бледным разливом Млечного Пути и знакомыми по другим морям и широтам созвездиями. Как ангел-хранитель с огромными в размахе крыльями, летел в опрокинутой синей бездне Лебедь, неизменно паривший надо мной во время переходов через Тихий и Атлантический океаны. Опускался в море прозрачный парашют Волопаса. Дельфин, играя, вынырнул из неземной высоты. Чисто и драгоценно сверкал в ней венец из семи звезд Северной Короны. И звездным светом призрачно светилось пустынное пространство моря, огражденное черными силуэтами береговых скал. 
     Позже площадка рядом с куполом, напоминавшая верхний мостик на больших судах, стала местом моего постоянного пребывания на закате и в начале ночи. Их сияющая мгла, безмолвная торжественная красота отстаивалась в душе небывалым покоем. 
     Море даже в глухую тьму светилось изнутри мириадами малых жизней. Они на мгновение вспыхивали вокруг, окружали синим мерцанием мое тело, когда я уплывала от берега, и угасали в глубине, оставляя впечатление тайны. 
     Между тем, из монастыря святого Иоанна Богослова через несколько дней Григория с отцом доставили на ослах мой багаж. К нему были добавлены два плетеных стула, постельное белье, газовая плитка и кое-какая кухонная утварь, свечи, канистра с оливковым маслом - все насущное. 
     Раза два в неделю на раннем рассвете я проходила несколько километров сначала в гору, потом с горы в Скалу, за хлебом и продуктами, которые могли храниться в тяжелый зной без холодильника, а возвращалась уже по жаре. 
     Питьевую воду Григория черпала для меня из своих глубоких колодцев преподобного Амфилохия. Ни я по-гречески, ни она по-английски или тем более по-русски ни слова не понимали, но легко объяснялись знаками. С утра до вечера эта кудрявая тридцатилетняя гречанка в выгоревшем халате и широкополой соломенной шляпе под палящим солнцем вскапывала, пропалывала, окучивала, поливала пересохшие грядки. При редкостной душевной щедрости и достаточной привлекательности она и замуж не вышла, наверное, только потому, что у нее не оставалось ни сил, ни времени на личную жизнь. Но каждый день она успевала забежать ко мне или оставить у двери в плетеной корзинке свежие плоды своих трудов, - по мере их созревания мой стол украшали то помидоры и огурцы, то арбузы и желтые дыни. 
Потом

на лопастях огромных кактусов у моей ограды стали наливаться оранжевым, багровым соком колючие сладкие плоды. И под узорными листьями смоковниц появилось множество дымчато-синих подвесок. 

     Каждое воскресенье на рассвете я поднималась по козьим тропам и уступам скал в монастырь Благовещения. На литургии прекрасно пел женский монашеский хор. Духовник монастыря, сменивший старца Амфилохия архимандрит Илия, после Патмосской школы много лет назад окончил Парижский Богословский институт, и еще не забыл русский язык. Иногда он говорил со мной о молитве, о монашестве как скорбном и блаженном пути к святости. Вспоминал архимандрита Киприана Керна и других своих наставников, знакомых мне по их книгам или нашим встречам в Париже, - и я с тайным удовлетворением отмечала, что сильные волны русского религиозного рассеяния достигли и этих берегов. 
     Едва ли не каждую неделю праздновали престол в каком-нибудь большом или малом монастыре, в одной из четырех сотен церквей. На торжество прибывал епископ Исидор - высшая духовная власть на Патмосе - со свитой священников в расшитых облачениях. А православный народ собирался со всего острова - ехали на машинах, на ослах, приплывали на катерах, шли пешком, неся по горным тропам детей и корзины с сыром и виноградом. В белых полотнищах приносили невиданный артос - круглые свежие хлебы, метровые в диаметре, золотистые на изломе, с медовым привкусом и зернышками тмина, - укладывали их посреди храма один на другой, высоким столпом. 
     В церкви не вмещалась и малая доля прихожан, молились под открытым небом. И над раскаленной каменистой землей, бесплодной или возделанной их руками, далеко разносились богослужебные песнопения, истово пропетые сотнями голосов, но единым духом. 
     Потом выносили столы и скамьи в тень с веющими запахами эвкалиптов и хвои, выставляли запотевшие кувшины с водой и вином, большие блюда с горками сыра, пирожков, фруктов. Священники благословляли народ и раздавали крупные ломти освященногр артоса, - с него начиналось всякое застолье. 
     Казалось, что литургия на Патмосе никогда не кончается, а только переходит из селения в селение, из монастыря в скит, постепенно обтекая весь остров, освящая его и снова начиная годичный круг церковных праздников. А в монастыре Иоанна Богослова служили ее каждый день. 
     После двух недель благословенной тишины мой пустынный затвор стали нарушать нечаянные гости, не устрашенные крутизной спуска и подъема по тридцатиградусной жаре. Забрели две женщины - врач-психиатр из Голландии и пианистка, навсегда покинувшая Баварию ради прелести островного жития. Компания из шести французских студентов, попросив воды, часа три просидела под сенью моей смоковницы. Диакон Симеон, передававший мне через Григорию то иконки и книжки, то гостинцы из монастыря, однажды прислал их с преподавателем Петербургской духовной академии, а через день тот вернулся вдвоем с историком религий из Эссекса... 
     Со всеми этими столь разными людьми, и со всеми, кто встретился мне в монастырях, мы говорили о Боге, о скитаниях и обретениях души на путях к Нему. И с сыном правнука последнего императора и графини Шереметьевой, - князем Николаем Романовым, который с женой-итальянкой и друзьями отправлялся в плавание на яхте по греческим островам. И с украинкой, «продавшейся в рабство» - завербованной в домработницы в Грецию и оставшейся без языка и без денег. 
     В монастыре собрали ей деньги на обратный путь и даже крестили ее в водах залива Кувари. Хор монахинь пел на берегу, ветер относил лодку с отцом Илией и гасил свечи. Растерянная, испуганная пятидесятилетняя Светлана в длинной холщовой рубашке шла в воду, как агнец на заклание. Ничего не понимала из читаемых над нею молитв, хваталась за веревку, которой удерживали лодку с берега, боялась утонуть, хотя воды было по пояс, вдруг приговаривала совсем некстати: «Я и плавать-то не умею». И плакала от счастья, когда все благополучно закончилось, а собравшиеся отметить ее обращение в рабу Божию поздравляли ее и угощали восточными сладостями... Это крещение в море осталось одним из памятных таинств тех светлых дней. 

     По утрам я просыпалась от дальнего звона колокольчиков - это пастух по склонам гор вел стадо коз куда-то, где еще не выгорели травы. 
     Потом ослепительным сиянием света разливалось над островом благословение Бога Живого. 
     Святые старцы, монахи и Григория с их духовными и земными дарами были проводниками Его любви, встречные - Его вестниками. В смене красок и состояний моря отражались Его бесконечность и красота. 
     Землю и море я видела здесь как единое освященное пространство, как храм, сотворенный и дарованный, чтобы мы преобразили жизнь в священнодействие. На Патмосе это совершалось с такой праздничностью, как будто и правда все еще длилась Пасха, прообразуя обетованное воскресение наших душ. 

 <........................................>

_____________________________________________________________________________________