.
Стихи, записанные утром 

3.

По черной лестнице добра и зла,
когда все спят, и нет стесненья воле,
и кофеин подхлестывает мозг,
так двигаться легко, она сама несла
очередным витком. Не все равно ли 
вверх, вниз – уже ни зги, уже растаял воск.

С одним привыкшим к логике умом
там, в темной бездне или на вершине,
наощупь двигаться за эхом троекратным,
разочаровываться всякий раз в прямом,
и путать шаг от следствия к причине.
И нет ступеней, что ведут обратно.

7.

За вольною прогулкой в феврале
(экзамены сданы, а снег не стаял),
за угольком, сгорающим в золе,
который все тепло уже оставил,

за каждым жестом мысли, за рукой,
что от и до вычерчивает слово,
стоит неведомый бестрепетный покой.
Как хочется его почуять снова.

Как хочется принять его тепло,
когда ни уголька в моем огне,
и дом мятежным снегом занесло,
где он всегда дарил дыханье мне.

8.

Что было прежде, чем забрезжил свет
в щели от приоткрытой двери. Путал
я зеркало с окном, часы поставил 
в книги и двигался, не ведая примет,
чтобы наткнуться на стену, на угол,
и в темноте не знал, когда лукавил:
оправдываясь, плача иль переча.
И, изнутри точимый беспокойством,
не мог остановиться. Перепет
был каждый слог из смутно слышной речи
на языке моем присохшем косном…
А после просочился в двери свет.

10.

Ни бросить взгляд, ни фразу обронить…
И круг забот, и все, что только снится,
уйдет штрихом с волосяную нить,
оставит след на чистовой странице.

На краткий миг, что к жизни ты привит,
когда все смысла ищешь в ней иного,
допущен ты узнать свой алфавит
и выписать своей судьбою слово.

Что ж, каллиграф, ты с делом не знаком?
Да скрой свой вздох: восторги и печали
отметит иероглиф узелком

и непрочитанным останется в скрижали.

11.

Тропинкою над пропастью весь путь,
размеренный, недолгий и открытый.
Туда, найти беспечность, окунуть
свой взгляд и с ужасом забытым
наедине остаться. Перебрать
ключи, стекляшки, шестеренки, гирьки,
обломок маятника, патину монет...
Знать до царапин, вмятин и плутать:
замок, цепочка, рукоять, пробирки...
И только эхо муке всей в ответ,
как если бы во мне казнящий ожил.
Но лишь поэтому мой путь возможен.

12.

От идолищ гнилых, от рынка и от книг,
от терпких вечеров, от скорби мировой,
от ветреных пиров, от стягов, от резни
мне чашка белая с полоской золотой.

Мне легкое вино, настой земных цикут,
мне ключевой воды на полный свой глоток.
Закрыть глаза и пить, взахлеб, как дети пьют:
со всеми заодно. За дальний свой итог,

за роскошь запятой, за крик неслышный: бис,
за безоглядный бег, за цены на постой,
за корчи на снегу... О только не сорвись
над чашкой белою с полоской золотой.

13.

Отворена фортка прохладе, а там 
на стол, под тетрадку, в кофейник.
Всю кухню обшарю за ней по пятам
глазами, отпущенный пленник.

Меж ночью и днем, меж кошмаром и явью
такая свобода – строки не составить.
Как в детстве, я свой карандаш послюнявлю,
каракулем чистое поле разбавить.

Здесь кубики вроссыпь – мечты о грядущем,
в пыли под диваном заброшенный сонник
и сохнет на донце кофейная гуща,
запискам из мира открыт подоконник.