.
ЛЕВ БЕРИНСКИЙ
 

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ 
 (6090 г.г.)

ВОЗНЕСЁННЫЕ

 -Подари мне соловья или красных роз букет.
 -Не проси, любовь моя, нет цветов и птицы нет.

 -Поднеси, прокапав, горсть голубой воды морской.
 -Ну откуда б тут взялось море с каплей голубой?

 -Или камень. Что-нибудь, что имело б грань и цвет.
 -Ах, любовь моя, забудь, нет границ и тени нет.

 -Что-нибудь. Хоть часть себя. Руку или прядь огня.
 -Всё – твоё, да нет меня, нет тебя, любовь моя...

*   *   * 
Не ходить – а всплывать как дитя,
и дышать разучаться пора нам,
потому что мертвеем, цветя
и уже уподобясь кораллам. 

Алым панцирем стиснута  грудь, 
в час – по вдоху, и не ежечасно, 
и повисшей рукой шевельнуть 
нелегко уже нам и опасно. 

Приоткроем глаза – лёгкий хруст, 
будто лопнула орхидея,
стынут нежные щупальца чувств, 
под лазурью залива твердея. 

Формы вмятин в щеках глубоки – 
след последнего прикосновенья 
чьей-то жадно прижатой щеки. 

Шип вонзившегося мгновенья. 

Как цветная на Пасху триодь, 
гулок купол над трупиком рыбки, 
на столетья впечатанной в плоть, – 
застывающий оттиск улыбки. 

Блеск слезы, что уже не течёт,
красным камнем сквозящее сердце,
и обломанное плечо,
унесённое вверх для коллекции. 

Бог плывущий, в огромных очках.
Луч, настигший добычу за милю, 
осветив в тебе норку рачка 
под цветною густеющей гнилью.
 

СИДЯЩИЙ В КРЕСЛЕ

Он спит, подняв лицо в окно.
Там тихо, за окном, цветно:
гора, и слева мол 
                                            за причалами.

Сон по щекам его течёт,
дрожа, как рябь... Но что за чёрт,
куда вдруг делось море 
                                                 с песчаными...

Потом приснился лес ему.
Я это знаю потому,
что вдруг не стало леса 
                                                  нагорного.

Я в комнате его, в углу.
А с неба синего во мглу
уходит солнце – в чрево сна 
                                                           чёрного.

Пустые веки, как стакан...
Кусая крылья, к нам баклан
влетел, вошел в башку ему, 
                                                                гнусному.

Сейчас, сейчас-сейчас          я приснюсь ему.

*    *    *
Шорох крыльев. Чучело стрижа
Встрепенулось, воздух вороша.

Под лепным карнизом, на закат
Птицы бездыханные летят.

Швы на грудках. Треск нитвы гнилой.
Сыплются опилки надо мной.

Но гляжу не смаргивая сон –
Мумия, грезёр, тутанхамон...
 

ОЛАМ hАГОЙИМ

Хватит в прятки играть на задворках и свалках истории.
Ты – мой враг. Я увидел тебя в переходе метро
с поллитровкой за пазухой, с горней лазурью Астурии
на глазах волгаря – как в латунных нашлёпках ведро.

Ты – мой враг. Повзрослел я, шалтун, по репейникам сидючи
и за мусорным ящиком, в детской и дикой игре…
Шёл с раскрытым ножом. Чуть вразвалку, как чудь и как вятичи,
и с глазами – нашлёпки латуни на гулком ведре.

Наши крови смешались. Не здесь в переходе, под улицей
вдрызг охотных рядов – в полукровинках детях моих.
Ты – мой враг. Слепота твоя белой горячкою пялится
– как нашлёпки латуни – из гулких головушек их.

Ты – мой враг. Мне не выйти уже из игры. Будь же проклято
недоумье всей жизни моей, одуванчики, зной
за сараем окраинным, в грёзах, где пугало распято
с ватной грудью INRI и склоненным ведром – головой.

                                                                                    1990

ПЕСНЯ ДИВ
            Die Weiten der Erde durchschweifen,
                           Und singen von Land zu Land.
                                           Chamisso

Я опознал себя… И глянул с кручи:
От ног моих, вдоль неба и криниц
Леса тянулись до степных границ.
Степная даль желтела из-под тучи.
А дальше, поднимаясь, как наросты
На спинах филистимлян, горы шли
К полуденным пустыням. А вдали, 
Блестя песчаной плёнкою коросты,
Двоились побережья на морях,
Дымясь как грёзы. Оба полушарья
Я озирал. К далеким миражам я
Присматривался: чт есть дух и прах,
И облики блудниц на облаках?

Прозрачный воздух. И вода. И туф.

Постой же, всемогущий стеклодув!

Я знал, что делать. Отключив сознанье
И способом, отличным от дутья,
Я выкликнул – и первое созданье
Со смехом вышло из небытия.
То оказалась юная мурёха.
Глазастая, с лицом как у жираф,
Она дышала. Выдох после вдоха
Плыл, воплощаясь в маленьких шарах.

Потом она заплакала, дурёха,
Взгрустнув среди стеблей чертополоха
О родине своей в иных мирах.

Я домик ей срубил на дне ущелья,
Меж двух холмов. А сам ушел на юг
И лухтов сотворил. Пора ученья
Была прекрасна. И на горный луг
Пастушку вывел жестом отпущенья.
И юный бард, поручик боевой
С ней танцевал, забыв о жажде мщенья
И больше мучась жаждою другой.

И дальше, на развалинах Хорезма
Собрал загон для стада пескунов,
Хотя и знал, что это бесполезно,
Что к ночи, с неба падавшей отвесно,
Недосчитаюсь нескольких голов.

Живой водой, живым огнем и просто
Живьём плескался космос надо мной.
И подо мной. И было мне по росту
По звездам намечать маршрут дневной.

Какие междуречья и пейзажи
Я научился видеть и лепить!
И склоны гор, и золотые пляжи
Я заселял туземцами – и даже
Их наловчил стрелять и пиво пить.

Владеньями

Еговы или Брамы
Я шёл как по угодью своему.
И тьмой подкрасив свет, и светом тьму,
Воздвиг столпы язычеству и храмы
Смешные, по веселью моему.

В проливах воскрешенные атланты,
По грудь в волнах, держали берега,
Прекрасные и нежные мутанты
Входили в жизнь планеты на века.
От них рождались племена уродцев,
Земле несущих мор и недород.

Да сгинут чудотворцы – и народ,
Живущий по капризу чудотворцев!

В церквах живодышащие кумиры
Молились мне в толпе исподтишка.
Тайком, покуда ладаном курили, 
Меня на ручки брали и кормили
Кто с ложечки, кто струйкой молока.
Я нежился средь погани. Я детство
Узнал, уткнувшись лысою башкой
В грудь нимфы, чуть подкисшую, как тесто
В квашне – и шаря рядышком рукой.
Я мог отныне ничего не делать
И никуда на свете не спешить.
Всю жизнь искал я рая. В тридцать девять
Я создал рай и разучился жить.
Меня всего раздели и разули,
И розовой укрыли пеленой, 
И я уснул. Огромный свод  лазури
Ополз и растекался надо мной.

Остатки мира – стёкла океана,
Саванна, городишко Коктебель
И всякая другая поебень –
Не сталкиваясь, плыли из тумана,
Мою кружа в воронках колыбель.

Я ощущал движенье вбок и вспять
К земле и гравитационной яви,
Меня влекло, как в сточный люк. Так к яме
Несёт сметьё. Я смог лишь прошептать:
«Очнись же. Сделай что-то, чтоб не спать...»

Согнул я ноги крючьями. Лоза
Росла на мимопроплывавшем плёсе.
Я зацепился. И открыл глаза –
Не знаю уж, до смерти или после.

Вдали виднелся город. Терема
Блестели, золотым покрыты лаком.
Сверкали башни, и одна, под флагом,
Топорщилась, как-будто из дерьма
Вся выдута каким-то скатофагом.

Как свеж тот город был! Он застывал.
В парах сновали люди. Кто-то плакал,
А кто-то пел, тряся нагрудным знаком,
Кого-то всем гуртом сажали на кол,
А кто-то в стороне протестовал...

Бежать!.. С е й  город я не создавал –
Он Мосхом выдут, духом их и магом...

В полях стояло утро. Голый куст
Белел, увит обрывками тумана.
Я сел, к стволу откинувшись. И хруст
Прошел в ветвях. Он звякнул как-то странно.
Я посмотрел. И начал неспеша
Вытряхивать песок, маша ботинком.
Раздался звон. И замерла душа,
Как перед свадьбой или поединком.
И снова звон раздался за спиной.
Я оглянулся. Белый куст смеялся.
Смеялся ангел. Он сидел за мной,
К моей спине спиною прикасался,
Как вёсла, на колени два крыла
Сложив. Оборотив ко мне улыбку
И взор незрячий. И белым-бела
Была на нём одежда. И была
Канцерогенна белая смола
Его слезы, свернувшейся в улитку.

Я знал, что вовсе не сошел с ума.

А он поднялся, не скрывая вздоха: 
-Пошли...

Но опасался я подвоха:
А вдруг он тоже чудо? Что ж, неплохо
                                                                  сработано...

А с дальнего холма
Махала мне челпочиком мурёха.

                                                  Москва, 1978

________________________________________

Из цикла « ВЕРЮ В РОЗОВЫЙ САД С ЗОЛОТЫМИ ПАВЛИНАМИ»
(перевод с идиш автора)
 
 

БЛАГОСЛОВЕННЫЙ ПУТЬ ЕНОХА

Ты спроси меня ночью, около трёх, когда выпрыгну в страхе
я из сна – так, что грохотом сердца тебя разбужу:
-Веришь в смерть?

Верю в розовый сад с золотыми павлинами – чинно
выступают из трав они и гуляют среди голубых
или чёрных тюльпанов, горящих
на занозистых крепких стеблях; верю в поступь верблюдов
под накидкой шерстистой на островерхих, горбатых
двух шатрах Авраама – для него и для Сарры,
и отдельно от них –
для самого первого с нашей Земли и осевшего там астронавта,
что уже окликает, зовёт меня, машет рукою
мне издалека…
 

БОТАНИЧЕСКИЕ ШТУДИИ

Вот он – дуб, сей библейский алон, серпентинное дерево,
вырастающее на пути, когда разом замкнется
ваших странствий всемирный маршрут – будь он, мир ваш, лоскут
земли, заключенной опорами радуги, или орбита
космическая; вот он – ствол, рождённый стоять
зеленея 1000 лет, потому и служивший
надежным топографическим знаком: о нём
грезили в дюнах верблюды, в небе – посланцы
дальних планет, в море – лазурным
ставший Кристофер Колон; вот он – Quercus Gigantum, который
– что же хотел я сказать? – да, тот самый, который
никогда не срубайте – лучше себе обрубите
обе руки.
 

ЭКСПЕРИМЕНТЫ: СОЛНЦЕ И ПРОЧИЕ
ПЕРВОЭЛЕМЕНТЫ

Солнце на рельсы кладём – поезд переезжает
как лужу его, по самые поршни в лучах.

Ночь на рельсы кладём – поезд въезжает,
как сияющая субмарина, в непроглядность небытия.

Мойшу на рельсы кладём – поезд уперся
в плечи его и в пах, и раскричавшись – ах! ах! –
крыльями бьёт, как гусак, и подскакивает на месте…

Мойше с рельсов встаёт, ухмыляясь: Ну давай уже… Ну, проезжай…
 

ПЕРВЫЕ ПРИЗНАКИ

Я не первый, возможно, кто задумался: почему
у ласточки на проводах
надвое ветренный хвост разделен и так тонко заострены
оба перышка крайних – словно это танцует на цыпочки встав
Майя Плисецкая.

Фемибиномизация, говорите? Но в сегодняшнем мире, в котором
большие хахомим  в с ё  уже знают, а мудроним поменьше –
знать ничего не желают кроме чревоугодья и прочих
услаждений и люкса (новейшее VOLVO имеет выдвижное шасси,
сообщает с триумфом радио Би-би-си), –
сегодня
я единственный, полагаю, на целой планете
кто суёт еще нос
в этот вечный вопрос: почему
словно женщина ласточка раздвоена, вот взгляните: точь-в-точь
перышки гладко подстрижены между раздвоем,
может быть – аккуратней чуть-чуть.
 

О КОШКАХ

Кошка – пав а капурэ на рельсах – не совсем ещё, в общем, пропала.
Воробей-веселушко садится на тушку, игриво
выклёвывая веселеньких блох.
Солидные сойки, верной парой гуляя, у неё выдирают
шерсть клочками – для дома и для семьи.
Пеликаны из Индии или с озера Чад
слетаются и на шпалах неспешно
разрезают, как шёлк, шуршащую шёрсточку беж
на равные лоскутки – на двенадцать маленьких  зонтиков.
Нехватает лишь трепетной в кошке души – ах, к предельному краю земли
улетает она, за последний вагон уцепясь коготками, семь дней
оставаясь земной – до упора, до крайнего срока…

И толкут, колошматят, терзают её евразийские ветры в пути
аж до самого сборного пункта, до Владивостока.
 

НЕТ КАСТОРКИ ТАКОЙ

Слышишь? Из шариков эритроцитов – переносчиков жизни –
уже червячки вылупляются. Особенно много
их гнездится в излучинах. Симптомы аскаридоза:
головокруженье при мысли малейшей. Неважно,
что ты здесь ещё, в этой воздушной прослойке планеты:
недавние бабочки-шелкопряды тихо прядут
свой подземный ковёр
под лужайкой в окрестностях Каушан, и как сказано выше:

____________
<...........>
<
___________________________________________________________________________________