.
МИХАИЛ ЗИВ

*   *   *
Это утра подзорное право –
Разглядеть из бульваров моря.
Как же море живет кучеряво!
Но ставок его – это застава
Нашей убыли, вслух говоря, –

Тех грядущих побегов с поклёва.
Чем ты занят? Прибоем? – Живи!
Утро тянется. Катится слово.
Все для нашей отлучки готово,
И нельзя отдышаться в любви.

Виснет с ветки взъерошенно птица,
Несогласная «кола» шипит,
И чужая родная девица
Каблучками казнит, так что мнится,
Будто еле твой опыт отпит.

Там, где каждый предмет – наказанье,
Указанье на новую казнь,
И мучительны все прикасанья,
Этот в розницу бред провожанья,
Кучерявая водобоязнь.

*   *   * 
Не отвечает ни за что 
Вселенной вдумчивое ухо, 
Как бы в просторное пальто 
Зашита берега краюха. 

Через обросший камнем пляж 
Огни на очереди к Яффе. 
Вселенной блажь и наш кураж – 
Как будто жизни нашей трафят. 

Во всяком случае, есть тишь 
И время, пастбище ответа, 
Где море трогает голыш, 
Во тьме ощупывая лето. 

*  *  *
Все – безлюдье. Лишь море сопит,
Отмечая бессчетные будни.
Пополудни кентавр пропылит
Под окном, но куда беспробудней

Спит на выселках ареопаг,
В нервных тряпках бестрепетно замер
Сей сходняк задавал и стиляг
И не понял, что он уже мрамор.

Где-то возится потный Персей,
Над чужими персями радея,
Отскочив от родни на парсек, –
Да и есть ли она, Иудея?

Может, мерное наше «тик-так»,
Что сосут при одышке прибоя, –
Прославление спящих Итак,
Не дождавшихся с моря плейбоя?

Ибо рабство – а равно и быт –
Нам от страстной пропажи полезно,
Словно винт архимедов скрипит,
Добывая текучую бездну.

Не стучи, селадон Посейдон –
Вся Европа на время потопа
На ракушечный села амвон
Виноградною жопой Эзопа.

*  *  * 
1

Эта мысль, будто дождь по-над городом пыльно висит.
Эта мысль – о себе, о тебе и о тысяче схожих,
Коих целая прорва, – как воздух в жару парусит
И волнует нагретых домов искажаемый кожух.

Словно – вот, телевизор включили, а пальмы рябят
Или горы дробятся, где прыгают в камни селенья,
Или сотни обид отчужденно, как сонмы опят,
Опиат ностальгии сосут, а каменья хранят для соленья

Тех привычек и клятв, для которых не должен никто
Признаваться в любви, осязаемой в пальцах некроза,
И фантомной занозой в охрипшее горло взято
То, что стало прозрачного камня насупленной позой,

Целлюлозною далью, где голос покоится наш,
Словно дождь, словно зной, пропадая над синью стрекозьей,
Взбаламутившей рынок и столь газированный пляж,
Что ты сузил гортань, будто целую жизнь отморозил

В этот зной безнадзорный, где тело в песке отлежал,
Анонимное сердце носил по случайным газонам,
Словно время, и правда, огромный и пляжный лежак,
На котором проплыть между небом и камнем луженым.
 

2

Я еще заведу эту песню, которую сплю,
Заведу за плетень городов, что жарой проперчены,
За которым и я золотушною цепью пылю
По горам на автобусе, – кот, безнадежно ученый.

Неужели, действительно, сердце – большой антрекот
Из влюбленного, дикого, просто дичайшего мяса
Отболевших цикут, отсмеявшихся хрипло щедрот,
Чей цукат витаминный – остатняя горькая масса?

Неужели и в храм вводит жертву несущих левит
Лишь затем, чтобы грозные, емкорастущие недра
Огласить бы кошачьей мурой поименной любви
Или зряшным прозреньем над кромкой запекшейся цедры?

Ибо прямо с пюпитра отскребаны клочья щедрот,
И молитвой душа пресмыкается – хочешь, и вытру
Свой кошачий, влюбленный, вполне окровавленный рот? –
И смолкает – услышать миров самопальную цитру.

Ибо цитра и цедра – вот все, что нам в мире дано.
Эти горечь и сласть из домашних когтей аутизма,
Раздирающих яви рябое кино и рядно
По экрану, где сызнова лично отсутствие вызнал. 

*   *   *
Я влажную полночь на цыпочках в комнату ввел.
Я шторы убрал, чтобы как-то от сада дышалось.
Я шарил в столе, фотографии сыпал на стол. –
Все воспринималось, как сентиментальная жалость.

Я в письма смотрел. Только почерк. Я их не читал.
Мне было бы скучно, как будто бы стыдно и тесно,
Как я полагал. И не нужен мне был ритуал
Обрядовой памяти, бывшей когда-то уместной.

Не числил итоги и вздохом не мерил судьбы.
Все эти «кабы» позапрятались в тбывшем прошлом,
Где локти кусали, наверно, и морщили лбы,
И сами себя ужасали в сомненье дотошном.

А я только имя твое захотел подержать на весу.
Почти на слуху, чтоб невнятно озвучить на память,
Почувствовать, как это вдруг через ночь пронесу,
Не зная поставить куда или как озаглавить.

И мрак из окна до щеки дотянулся, цветист,
А имя твое просто стало в нем прозвищем света.
Прости меня, нежная, это оливковый лист,
Оливковый лист по щеке тель-авивского лета.

*  *  * 
Тихо утро скулит – у него стоматит,
Дом хамит полусорванной дверью,
Несъедобная птица по небу летит
В

непричесанных, вымокших перьях.

Раскидав не распроданный за ночь товар,
Ветер возится с мусорным баком,
И заплеванный транспортом сизый бульвар
Опротивел пришедшим собакам.

Дышат плесенью брови пропащих домов,
Словно город – всеобщий бомжатник,
Словно ватник надев, все пошли на отлов –
Вот-вот стащат родимый лопатник.

А я денежку тайно под курткой люблю,
Предлагаю ей встречного пива.
Как хотите, я душу свою не сгублю –
Просто я существую ревниво.

Просто я, и жалея подручных собак,
Птиц озябших и девушек скучных,
Я влюблен даже в тот опрокинутый бак,
Ведь и сам я по случаю штучный. 

*   *   * 
Ночь забегала по саду
Наклоняться, нюхать розы,
Забираться в кипарисы
И пощипывать фонарь.
Мы целуемся, как надо,
Тени ссоря в острой розни –
Слышишь холод из кулисы? –
Шаток жизни инвентарь.

Ручка ручку просит встретить.
На казенной этой встрече
Гуттаперчевые притчи
Нашей муки соблюди.
Наши зубы – тоже дети,
Холодеют в люльках речи,
И рыдает сердца пинчер,
Примостившись на груди.

Сторожи меня, как надо,
В гуще сада-шелкопряда,
В гуще бреда-домоседа
На бездомных сценах сна.
Наша мука – недотрога,
Наше счастье – привереда,
Так как подлинность подлога
Жизнь осваивать должна.

*   *   * 
Море морщилось, а с ним-то 
Ветер шел, очкаст и тощ, 
В неба блеклом фотоснимке 
Проявлялся мелкий дождь. 

Только думалось, что море, 
Глянцевитый сдвинув пласт, 
Кадры дальних Евпаторий 
С горизонта передаст. 

Среди пальм полускандальных 
Сбросит шелест новостей 
Тополей пирамидальных 
Поднепровских волостей. 

Словно, часть небес повыев, 
Бузиною рот набив, 
Над базаром дядька Киев 
Хмыкнет в бледный Тель-Авив. 

И, хохлятской дали вызнав, 
Света сыпется ксилит,
И железное зализно 
Зябко воздухом кислит. 

*  *  * 
Мы месили это тесто, 
Дрожжевую плоть обид. 
Время действия и место
Сути не определит. 

И не сетуй, что во тьме тут 
Век неслись за счастьем вслед. 
Эта гонка  только метод, 
Метод выбега на свет, 

Где в отвесном поднебесье 
Ясно ширящийся лаз, 
Где утопленница-песня 
Позабудет и про нас. 
 

РЕТРО

В сугробах прыгая по пояс,
И лая в даль через платки,
За лесом нервничает поезд,
И держит небо за грудки.

А дальше, сжав цепную кружку
И станционный кипяток,
Стращает станцию-кукушку
Усатый Железнодорог.

На запах выбежавших бревен,
Покойным воином атак
Летит, замусоренный бровью
В отвисшем сговоре дворняг.

Вверх по снегам топочет братством,
И огородам трудодни
Он нарезает с черствым настом
Режимной пьяни и ругни.

А следом с ревом большеротым,
Сдирая далям интерьер,
Идет детсадовскою ротой
Их пионерский Робеспьер,

Пронзает иней паровоза
В шинельной слякоти омел,
Где на сто верст внутри мороза
СССР застолбенел.
 

СОНЕТ

После вечерних смен в груди всегда печаль.
Работа нам – лишь средство в поединке.
Я больше не бытую по старинке.
Я говорю любви своей: «Отчаль!»

Но существует месяц на картинке
Над морем, что отсвечивает в даль,
И прочая смешная пастораль
Для глупых пальм и чуждой вечеринки.

И пляж, как распахнувшийся балкон,
И вытканный за ним в барашках фон, –
Два гуся-лебедя плывут на нем в обнимку.

И ты стоишь, уткнувшись лбом в альбом,
Как будто существуешь при любом
Раскладе здесь. И веришь фотоснимку. 

*   *   *
В час, когда гремучий ветер
О себе воображает,
И пространство в мокрый китель
Дышит ворохом обид,
Ты, невзрачный соискатель,
Ходишь каменным буржуем.
Мы тебя не обязуем
Пучить правду из орбит.

Потому что в пене гневной
Мы живем обидой генной,
На текущем заикаясь,
Мы свидетельствуем то,
Что и живы мы, покамест
В громыхательстве вселенной,
В этот кариес покаясь,
Зло нам в мышцы налито.

Небо громом с неба хлещет,
А беды твоей подлещик
На небесном, на горище,
На вселенском чердаке
Бьет хвостом, а те, кто тыщи, –
Языки заочной пещи.
И глотанцы этой пищи –
Самозванцы в языке. 

*   *   * 
Мы не знаем, что мы будем,
Что притащим к алтарям,
Только слышен звон посудин,
Из которых пить не нам.

И за то, что пища бедствий 
К смыслу нашего пути,
Тишину своих последствий
Вслух нельзя произнести. 

____________
<...........> <