.
МИХАИЛ КОРОЛЬ
* * *
Из вишневой «Сузуки» к дворцу выбирается Ирод.
Два десятка шагов до условного места, где вырыт
Тайный ход, по жаре безобразно даются.
Два десятка ногтей, хрупковато-холеные блюдца,
Превращаются в двадцать зеркал, но на это событье
Император плюет, потому что уже на орбите
Две луны, два тяжелых не держатся ока,
И под шортами пот, и под мышками – сучья морока.
Ах, скорей бы в дворце запереться и бухнуть в прохладу
Бань турецких остывших и напрочь забыть интифаду,
Пиво пить, «Хадашот» постелив на обломки
Капители дорической, слушать далекий, но громкий
Голос гида, погонщика кротких олимов,
И в бассейн золотые монетки бросать, попадая в налимов.
Ах, скорей бы добраться до мраморной, треснувшей славы
И в тени испытать уже действие влитой отравы...
1990
* * *
Ах, за что же любить петуха-кайфолома?
В три часа уж не сон и не ступор, а кома.
Отвяжись, лейтенант, со своей подготовкой...
Можешь тело забрать мое вместе с винтовкой
И воздвигнуть на рампе ночной изваянье.
Вот стоит истукан без души и дыханья.
Можешь вырезать, Карло, себе Буратино,
Только выключи, папа, прошу, муэдзина.
Забодал он меня в этом диком Шомроне,
Может, больше, чем маленький въедливый Рони,
Командирчик очкастый, школяр светлощекий
(Он обкусывал ногти, готовя уроки,
И старательно пальцем водил по тетрадке...
Никогда не поймет, почему не в порядке
Внешний вид и повадки его резервистов.
Он как Овод воспитан и граф Монтекристо.
Он краснеет за нас. Мы ему неприятны,
Но реальны, увы, как родимые пятна,
Волосатые, сизые...). Или вот Йоси,
Шварценегер восточный. Такого в Родоссе
Точно взяли б в натурщики для монумента.
Рожей зверской доводит до ручки клиента,
Рыжерукого Альтмана из Могилева.
К сожалению, Альтман не смеет ни слова
Произнесть по причине незнанья иврита.
Только после отбоя шипит он сердито:
«Если это еврей, то тогда я селедка».
И с ботинками в спальник вставляется кротко,
Указанью согласно. А в три часа ночи
Мы все вместе, безумные, потные, вскочим
От спирального воя в соседней деревне.
Тени скачут по базе. Очухался древний
Великан из долины, ведущей к Геене.
1992
INVALIDES
I I I (Голова-3)
Ну, чем не инвалид – без рук, без ног, без тела.
Зато язык шевелится и, Боже, как блестела
Под четвертью луны вчера сухая кожа
От уха правого до левого. Ничтожен
Под бородой весь мир, безрукий и безногий.
И ты над ним герой у Бога на пороге.
Ты – Колобок страстей на драгоценном блюде.
И смерть тебе, солдат, показывает груди.
Свистит любовь с небес, целует ангел в брови,
Когда янтарь слюны тускнеет в каждом слове,
Когда ноздря шипит, и в красной сетке око...
Подруга из Мило, горбатый конь пророка,
Ментухотеп в бинтах и прочие калеки,
Завидно, может, вам, что и в текущем веке
Доходят до Него моления о чуде
(И безусловно будет. И смерти. И на блюде).
Вот голова без имени, но в бороде с жуками –
Ну, чем не талисман Камимусуби Ками*?
___________
* Камимусуби Ками – это не хухры-мухры,
а японский такой бог, «бог рождающий».
Вступление
Мы, инвалиды, пришибленные разными войнами,
Вечные ветераны с увечьями, струпьями, ранами гнойными,
Но зато без ног, ушей, ягодиц, яблок глазных, прочей плоти,
Собрались в иерусалимском теле, в одном идиоте,
Который фома-фомой не верил в существование французской столицы
И позволял себе ерничать в отношении Великой Гробницы,
И Елену Святую (а значит, и остров) в стихах охаял проклятый,
Он и сейчас готов остроумничать, дескать, пятой
Группы сам инвалид. Противно ему – мы, настоящие ветераны,
Плечом к плечу, раздражая нежные трехцветные раны,
Заполним под крышку душу этого брата рептильим гадам,
По осенним музейным погоним его анфиладам,
Доведем до искусственной ручки, до гастрооргазма,
До сухого почти философского красного спазма.
И тогда на забаву клошарам под мост, где пегасы, амуры,
Мы, солдаты свихнувшихся армий, и тело, как части структуры
Новоявленной, мы упадем на скамью, распугав туристов и гидов,
И восемь дней будем счастливы,
Счастливы, счастливы,
Счастливы, счастливы,
Счастливы, счастливы,
Счастливы,
созерцая Собор Инвалидов.
I
Самый красивый в мире и самый белый скелет слона
На самом белом стоит холме. Туда привела она
На известковый этот холм, к слону меня привела.
Сто метров и тридцать еще. Ну какие дела
Могут быть у голов, отсеченных, хрен знает когда,
От епископа номер один? И совсем не его борода
У подножья холма зеленеет. Какие счастливые дни
Растекаются подле! А ты не серчай, Сан-Дени,
Что теперь голиафы, горгоны в коллегах, да ну...
Что тебя посадил с Иоганном Баптистом за парту одну
И вписал в галерею любимых моих безголовых друзей,
Это и есть самый красивый на свете и белый музей.
От него и до самого – если помнишь – скелета слона
(Что на самом, конечно, холме) довела меня, значит, она.
То есть, значит, она – беспорядочность счастья. Простой,
Безголовый оттуда откроется мир в твою честь, Дионисий Святой.
I V
Видел я вставными глазами,
Как Эйсав утомленный пришел под вечер
И сунул нос бордовый в кастрюлю жаркую,
И выдавил из алого рта подобие речи:
«Что это, что это, Йаков-брат, тут булькает,
Чарующе и заманчиво для аппетита?
Что это красное там такое
Маркс, Монтескье или Бхагават Гита?
Дай, дай мне скорей попробовать это, ибо устал я,
И прекрасного просит душа после ловитвы!»
«Это почти молитва, – отвечает брат-кулинар, – варево
Такое из lentille, вкусней языка и острее бритвы.
Но ведь ты знаешь, что за просто так волосатым,
Как плащ, дикарям не дают такие чудесные вещи,
Как бисер, зеркальце, зубочистку, термометр,
Гвоздь (и к нему промасленные клещи),
А также и lentille. Ты хочешь это,
Соответствующее последней парижской моде?
Ты уверен, мохнатый охотник?
Тогда гони сюда свое первородье!»
И Ицхак раскашлялся в соседней палатке,
И впендюрил себе Эйсав lentille в пунцовые очи,
А Йаков поутру коробочку к голове приладил и долго-долго
Небо благодарил за удивительные наши средиземные ночи.
I I
Семь бутылок бордо, помидор, помидор, камамбер –
Есмь богатство души, натюрморт, чорт, пейзаж, интерьер...
И когда в пиале поднебесной пекинское дрогнет желе,
То в прошедшем, наверное, было уже «божеле».
(Если кажется вам, что неправильно я произнес,
То поправьте меня, ущемляя простуженный нос.)
Или так: от нежнейших, почти феминоидных лап
Отлетела душа безмятежная розовых жаб.
Ах, как этих красот не хватало, когда сочинял
«Приключения сторожа» ...Как не хватило меня
На трефное раздолье зеленой в долине любви?
А болванчик в Латинском квартале со всем соглашается, ви.
А все воинство падшей души соглашается, да.
И без крыльев благие намеренья тоже стремятся сюда,
В край, где Эйфель лягушие пальчики сплел в каланчу,
Где из мидий сады, где из устриц вокзалы, где я не хочу
Ничего не терять, не найти, не отдать, не иметь,
Где опять изумрудной и легкой покажется смерть.
V
Этот бруствер белый, этот блиндаж, ящерицу,
медленно уходящую в дохлую даль,
резервистов, размазанных потом по камню, я,
в состоянии отнюдь не лучшем, назову, не иначе – Пале-Рояль.
Потому что сюда, в полигонную пыль,
в минометный тартар, в терминальный бардак,
в сад фигур матерящихся тоже нельзя
приводить на прогулку домашних собак.
Потому что и здесь, как и там, пакистанский
горячий каштан нам к лицу и желаньям души.
Потому что и там, да и здесь, вспоминается тот,
кто дождями командует, то есть Юй-Ши.
Он в доспехах, которые, может, желтее, чем наши.
Конечно, желтее. И чернее, конечно, чернее его борода.
Ее цвету завидует ночь в пустыне Негев.
А в левой руке Юй-Ши чаша, а в чаше вода.
А в ней сидит злой, сиреневый, из среднего мира,
доведенный до ручки людскими глупостями, дракон.
Он-то воду ливнем и плещет в огороды. Да только
не в наш, сухой от любви и смерти, по традиции, испокон.
А еще потому, что до Города Клятвы, где семь колодцев,
И отсюда, да и оттуда доплюнуть можно, если ветер свеж.
Потому что я и сам не знаю, где существую, в каких
мифологиях, жизнях, словах, небесах... Или меж.
Потому что мне все равно, где умирать от категорий
вечных; и там, и тут вполне подходящий пейзажный вид,
и компания, доведенная вредным драконом тоже до
всех конечностей. Отсечем же их.
Налей стаканчик анжуйского, брат-инвалид!
1999
____________
<...........>
<