*   *   * 
        Способностью к членораздельной речи уж бытие предопределено. И снег идет, и
     мылом пахнут свечи. И снег идет. И в комнате темно. 
        И мыло пахнет детскою больницей: инфекционный корпус, голоса, отдельные от
     лиц. И тут же – лица детей, и в мыльной пене небеса. 
        Но в комнате темно. Не снег, а манна небесная – с небес. Не манна. Снег. Идет туда,
     где тоже, как ни странно, больничным мылом пахнет человек. 
        Способностью к членораздельной речи он наделен. Но в комнате темно. И он
     молчит. И мылом пахнут свечи. И снег идет. И снег. И все равно. 
        Вот человек. Молчания обмылок при нем пока. Не зажигая свеч, смотреть
     невыразительно в затылок тому же снегу медленному. Речь, верней, членораздельное
     молчанье уже определяет бытие. Он слышит изнутри свое дыханье, упорное молчание
     свое. 
                                                                                                                                1997 
     *   *   * 
        Пишу тебе с планеты Алия, откуда наблюдаю неизменно, как медленно вращается
     Земля в безлюдной неосвоенной Вселенной. 
        Похлебки чечевичной, как на грех, всегда на всех, конечно, не хватает. Но, слава
     Богу, здесь немало тех, кто наше первородство покупает. За жидкую похлебку, даже за
     простое обещание похлебки. Мы поднимаем красные глаза, торгуемся, надсаживаем
     глотки. Несем в своих натруженных руках свои пустые глиняные миски, собачимся,
     испытываем страх и составляем выцветшие списки. 
        Настало время Страшного суда, и вызывают всех поодиночке – за этим мы приехали
     сюда, вернулись после длительной отсрочки. 
        Природа здесь цветет на все лады, благоухает запахами рая, и здесь не вянут яркие
     цветы, раз навсегда однажды расцветая. 
        На землю предков падают дожди, и капли пота, и слова сомненья, но нас ведут
     истлевшие вожди по замкнутому кругу возрожденья. 
        Комедию смиренья и стыда ломая под пресытившимся небом, пески и камни, горы и
     вода следят за нами тихо и свирепо. 
        Горячей пылью дышит горизонт, пронзительно пульсируют цикады, и выступает
     пот, горячий пот, соленый пот на склонах гор покатых. 
        И горлицы невзрачные снуют у наших ног в пыли патриархальной, и женщины
     охрипшие поют, и дети плачут хрипло и нахально. 
        Со скрипом, запинаясь и пыля, чужому солнцу спину подставляя, вращается планета
     Алия, вращается, вращается, вращае… 
                                                                                                                                        2000 

     *   *   * 
        Уткнувшись лбом в окрестных гор гряду, в стекло оконное, в холодный переплет
     хромой судьбы, споткнувшись на ходу – ни «тпру» ни «ну», сказав себе: «Ну вот! Я с
     места не сойду. Я зла, как черт!» – ночей и дней прервать круговорот. 
        Но, обернувшись к жизни за спиной, к ее обрядам вечным и причудам, моя любовь
     беседует со мной, гремя на кухне вымытой посудой. А я любви в ответ твержу: «Ну
     вот! Я с места не сойду. Я зла, как черт!» 
        Что взбитых сливок может быть белей, когда пустой оставлена страница, и
     жертвенный огонь плиты моей опять и неизбежно возгорится, и будет синим пламенем
     гореть, и брызнет кровь густым свекольным соком, – так жить, и постареть, и умереть
     в один прекрасный полдень ненароком… 
        Моя любовь мне говорит: «Постой!», склонившись над страницею пустой. 

        А утром пар струится от травы и скалятся базальтовые глыбы, и Бог, не поднимая
     головы, глядится в улиц вечные изгибы. Двуногих насекомых суета не превлекает взор
     Его беспечный – махнув рукой до Страшного суда, Он отвлечен и думает о вечном…
     Прекрасен мир в бензиновых парах, в иных мирах и радужных разводах, в чужих
     благоустроенных дворах, в промзоне даже, даже на заводах за минимальную оплату в
     час, прекрасен мир, да только воздух горек, а там и день бессмысленный угас, заляпав
     желчью окна новостроек. Моя любовь, куда же ты, постой, куда же ты по улице
     пустой… 

        Бежит водопроводная вода, с окрестных гор бегут в низину тени, никак не
     наступают холода в круговороте планов и сомнений. Прижавшись лбом к холодному
     стеклу, дышать, пока весь мир не замутится. Тупая смерть использует иглу, да
     спорить с нею как-то не годится. Хромой судьбы холодный переплет, горячий чай, и
     горький привкус к чаю. Любовь моя, я говорю: «Ну вот, любовь моя, я ничего не
     знаю…» 
                                                                                                                             2000 

     *   *   * 
        Как горек этот путь… Свернем куда-нибудь! В фалафельную. Нет, в пиццерию за
     столик. И с места не сойдем. Пойдем другим путем. Плевать, что путь другой ничуть
     не меньше горек. 
        Мелькают пятки и грохочут каблуки. Ороговели старые мозоли. Потрескался
     асфальт. Поблекли синяки. Куда их гонят, а? Осатанели, что ли? 
        Здесь можно не спешить. Здесь можно закурить. Давай закурим. Что мы будем пить?
     «Миринду», «Спрайт», амброзию, нектар, ну выбирай – «Маккаби», нет, «Голдстар».
     Не «Колу» же в конце концов, скажи! Держи меня, соломинка, держи. Соломинка не
     стоит ни гроша. Соломинка, чтоб пили не спеша. Соломинка, чтоб пили по глотку.
     Соломинка, я больше не могу… 
        Куда нас гонят, а? Да нет, пока как раз отсюда никуда никто не гонит нас.
     Заказывай, плати, за столиком сиди. Сюда, сюда, сюда приводят все пути. Сиди себе,
     глотай, заглатывай куски. Как горек этот рай, грохочут каблуки. 
        Как горек этот рай, глотай, и пей, и пой… 
        Как горек этот рай. Возьми меня с собой! 
        Возьми меня с собой. А лучше – не бери. Иди, Господь с тобой. Иди, черт побери. 
        Иди, куда идешь. А там, в раю, в аду – и ты не пропадешь, и я не пропаду. 
        А там, а там, а там… (Грохочут каблуки). А там, а там, а там… (Ревут грузовики). А
     там, а там, а там… (Стучат, стучат ножи). Соломинка, держи, держи меня, держи… 
        А там, а там, а там… (Здесь можно не спешить). А там, а там, а там… (Здесь можно
     закурить). А там, а там, а там… Да нет, пока как раз… Отсюда! Никуда! Никто не
     гонит нас! 
                                                                                                                                      2000 

     *   *   * 
        -Забудь, кем был когда-то ты до наступленья темноты… 

        Шакалы воют в темноте, а ты к окну приник, и говорят, теперь везде такая жизнь,
     старик. Теперь, куда ни посмотри и ни купи билет, доходят тише изнутри преданья
     прежних лет. Выходят тени бомжевать из призрачных углов, а ты иди ложись в
     кровать считать своих коров. Своих слонов, свиней, ослов, баранов и козлов. Своих
     овец, своих волков, закрой глаза, закрой без слов, закрой и будь таков. 
        А не купить ли нам билет куда-нибудь туда, где смерти нет, и жизни нет, не будет
     никогда. Где ходят призраки толпой румяной и живой, где будем слышать мы с тобой
     все тот же тонкий вой, и шелест призрачных газет, и ход стенных часов, и звонких
     призрачных монет непобедимый зов. Ко всем чертям, где жир кипит, где сковороды в
     ряд – не этот вид, не этот стыд, в другой – не этот – ад! 
        Мерцает что-то и дрожит в созвездии Плеяд. 
        Скажи, не все ли нам равно, нам нечего терять, мы смотрим странное кино, включи
     его опять. Такой неладный сериал, где как-то все не так, весь этот мир, как кинозал,
     накрыл собою мрак. Экран мерцает и дрожит, притягивает взор, и струйкой музыка
     бежит на выцветший ковер. Мелькают части разных тел и собственно тела, а мы
     остались не у дел, такие вот дела. И нам не нравится оно, не нравится кино. Хотя не
     все ли нам равно, не все ли нам равно… 
        Плевать, я говорю, плевать! Но где твои слоны? Они ушли, как видно, спать, уйдем
     же с ними мы. Ушли слоны, ушли ослы, бараны и козлы. И не осталось никого, и
     небеса темны. А что касается овец и прочих там волков – они ушли, и стук сердец,
     копыт, зубов, рогов, – все поглотила темнота, все кануло во тьму, осталась только
     пустота, не знаю, почему… 
                                                                                                                                   2000 

     *   *   * 
     Как ниву просвещенья мы с тобой 
     ассенизировали, то есть мыли школу 
     начальную в районе а-Галиль, 
     ты помнишь, друг мой, брат
     по лире, по судьбам?

     Ты помнишь, 
     только вспоминать не хочешь. 

     И то – полгода минуло с тех пор, 
     как мы с тобой входили в школьный двор – 
     кривлялись дети, а учителя 
     сквозь нас смотрели взором оскорбленным. 
     Плескалась тихо желтая моча 
     на каменном полу уборной школьной. 
     И корчилась бумажная свеча 
     над каторгою нашей добровольной. 
     (Поскольку больше года ты не мог 
     найти себе работы. Отвечали 
     тебе повсюду «Overqualified». 
     По безработице пособие давно 
     закончилось уже. И местный колледж, 
     скрипя зубами, нагло отменил 
     твой курс по экологии… Высоких, 
     высоких технологий там алкали, 
     а на теоретическую базу 
     им было откровенно наплевать. 
     Короче говоря, тогда одна 
     знакомая моя нам это место 
     устроила по блату. В той же школе 
     уборщицей работала она.) 
     Шесть классов, коридор, два туалета 
     и холл просторный мыли мы. И семь 
     опорожняли баков мусорных. И окна 
     в каникулы мы мыли, и белили 
     загаженные стены. Каждый день 
     мы мыли парты. С них магендавиды 
     и фаллосы стирали мы. Назавтра 
     все появлялось вновь. Однажды, помню, 
     я с парты стерла свастику. И с досок 
     стирали мы цитаты из ТАНАХа, 
     примеры на сложенье, вычитанье, 
     деленье, умноженье. И мочу 
     размазывали по полу в уборной 
     вонючей тряпкой. Помнишь ли? Молчу, 
     сама молчу, и помнить не хочу 
     мочи и хлора запах тошнотворный, 
     и пыль, и оловянные глаза 
     учительниц, поджатые их губы. 
     И племени младого голоса, 
     и топот их копыт, копыт, копыт повсюду. 

     Ты помнишь ли, как ты там песню пел, 
     орудуя то шваброй, то метлою, 
     и мокрый пол под тряпкою блестел, 
     и воды мутные в ведре перед тобою 
     вздымались. Помнишь ли, ты эту песню пел: 
        <....> 
     Ты помнишь? 
     «Роз цветущих аромат, 
     Прошу тебя, скорее выйдем в сад, 
     Где мирро льет луна на кружево оград»… 
     Я в более чем вольном переводе 
     ее даю. Уже полгода вроде 
     прошло с тех пор. Чего ж я хлопочу? 
     Ты помнишь ли, как мы…? Молчу, молчу. 
     Молчу, молчу, и помнить не хочу. 

                                                   21 января 2001 

    *   *   * 
        Вот именно, именно, именно… Печальные вести, мой друг, – и кто-то там
     загнанный, взмыленный, на полном скаку как-то вдруг споткнулся, глазами ворочает –
     слепое вращение глаз – не видит, не слышит и прочее… Про нас, говоришь? Не про
     нас… 
        Там где-то (забудь географию! С историей вместе, – к чему?) какие-то люди
     рыбачили, охотились, пели, маячили под чьими-то окнами, дачами, спешили –
     неважно, к кому… Там ночь с неотрывными звездами, полна обещаний иных,
     недвижная, нежная, грозная – смотрела, смотрела на них… И медленно сумерки серые
     вползали в положенный час, рассветные, рыхлые, белые, но смутные все же, и гас весь
     мир – обессиленный, выпитый, как тряпкою стертый с лица, проигранный,
     брошенный, выжатый, как некий лимон – до конца… И кто-то с лицом перекошенным
     у двери возился с ключом, в пальто там каком-то поношенном – а мы тут при чем? Ни
     при чем… 
        О, черт побери эти шелесты, мерцанье, скольженье теней, и полный задумчивой
     прелести, но прелый уж лист – из моей, твоей этой книги – из книги ли? Неровный,
     зазубренный край – и ты перед ней в три погибели, а я говорю: «Не читай!» 

        Ведь книг таких старых, таких вот, пропитаны ядом листы, я знаю, и в комнате
     стихло сознанье моей правоты. Я знаю, пропитаны ядом, да знаешь и ты – как не
     знать? Не надо, не надо, не надо! Но – надо, но надо читать… 
        Уехать бы в теплые страны, да мы уже в теплой стране, скажу я, – не правда ли,
     странно? – и ты обернешься ко мне. А то, что там где-то, когда-то страдали, сходили с
     ума, – другая страна виновата, другая, другая страна… 

                                                                                                                      26 марта 2001 

____________
<...........> <