.
ВИКТОРИЯ ОРТИ

ГРЕЧЕСКАЯ ВЫПЬ
 

ПЛАЧ АНТИГОНЫ

-Странно. Я до сих пор жива.
Страшно пускаться с отцом в дорогу.
Ношей на плечи легла синева.
Но продвигаемся понемногу.
Путь недалек. Расстоянья – смешны,
горше и дальше печали земные.
Столько препятствий от первой весны
до возвращения к Фивам...

Бедный Эдип. Он пошел – наугад –
 (легче в Аид спуститься стократ),
собственной дочери – сводный брат.

           О,
За что напророчено?
                Он поклонялся чудесным богам,
                верил:
                «Ошибся оракул»,
                мать целовал и к нежным ногам
                ее припадал и плакал.
(Вот и сейчас
слепое лицо
солнцу подставил,
             лобастый.
Я – одна – иду за отцом,
а он – живет – Иокастой).
-Пространство пустынно. Деревья мертвы.
Мы одиноки, живые. Зной заставляет
шепотом выть, впитывать вдохом воздушные капли и, выей,
чувствовать жизнь.
                   -Но скоро тебе умирать, властелин,
                   царь мой Фиванский.
                   На встречу с Хароном пойдешь один,
                   не помня дочерней ласки.
                   Я погребальный венок не сплету.
                   Но спою последнюю песню:
                   «Антигона идущая. И, на беду,
                   не отошедшая вместе...»
 

ЭВРИДИКА

Пространство поделив на до и после,
чертою разделив,
смотрю на небо, обращаясь в просинь
пока Незримый к выходу не просит,
иль переходу Тель-Авив –
              Аид.
Ничтожно сомневаясь в поощренье
своих земных прозрачнейших побед,
заранее прощания – прощенье
прошу, себя настроив на ответ
лишённый смысла, схожий с многоточьем
среди строки,
 (но... всё же... я дышала... и стихи
писались ночью).

Начало было.
Слово, жест,
             прикосновение губами.
Восточный сумрак рдел окрест,
гортанно дети напевали
чужую песню.
Ты воскрес
внезапно.
Черные сандалии
валялись около стола.
Тысячелетья превратились
в ничто.
Я столько зим ждала,
привыкнув к ожиданью
             или
подсчёту череды ночей
привычно-терпких,
и
ничьей
себя считала на года –
НИГДЕ, НИ С КЕМ И НИКОГДА...

                                                      Орфей – Эвридике
В ином измерении ты многолика, грустна, весела, делаешь все
что захочешь
по вечерам,
по утрам
собираешь цветы
и озёрные воды щекочешь
босыми ногами, идиллия, словом.
Нимфа, придумка, болванчик лесной,
Эвридика, незнаемая, НОВАЯ.
       А,
может быть, волосы дымом пропахли, дымом и серой,
птицы прозрачны, ахай-не ахай, свет не белеет серый.
       А,
может быть, спишь, в калачик свернувшись
на чистой постели,
родители ходят неслышно.
И снятся тебе только высь да тишь, но
звёздные высь да тишь,
где
имя твоё похоже
на рокот воды водопадной,
на «мур» всех кошачьих
людей и животных.
Ознобом по коже,
холодком под лопаткой.
(Вспомнишь –
заплачешь, слёзно заплатишь,
не помня о прочих,
без продыха.)

Смерть – это навсегда. Жизнь – это ненадолго. Свой срок 
случайно угадав
спешу умолкнуть. Мне под фракийскою звездой нелепо 
мокнуть,
к тебе спускаюсь за тобой – я в самоволку! Степным волчарой 
подскулю,
полынь глотая, чужую землю под скулу, в ночи растаяв.
Горизонтальною чертой мой мир отчерчен, к тебе спускаюсь – 
за тобой –
в пределы Смерти.
Заснув, проснуться, оглядев чужие стороны.
Крылом прикрыв черты свои,
умолкли соловьи
и вороны.
Помысля о небытие, готов свихнуться.
Побыть с тобой наедине – и в пропасть ухнуть.
Прикосновение к такой (живущей!) плоти
равно
Вселенную рукой задеть в полёте.

                     Эвридика – Орфею
Чую издалека.
Дух – существо всезнающее.
Поторопись, пока
церберы спят лающие.
Поторопись,
наперёд
знаю всё, что случится.
У нас впереди не год, прошёл – никогда не настичь его.
У нас впереди всего – мгновенье полёта птичьего.
У нас впереди – вздыхать, все – порознь,
но – точка:
отступит подземная рать
этой ночью.

Мы двуединый монстр, мы отшагаем исправно
поросли диких вёрст в
           поросли разнотравной.
Дышится, значит, жить
выпало нам двуедино,
тысячелетья – вжиг –
мимо.
Но ослабеет рука, ты – впереди, ведущий.
В будущем, наверняка, будет хуже – не лучше.
Оборотясь на меня, к мёртвым меня низвергнув,
плакать не смей, пьяня влажной печалью бездну...
В стан живодышащих путь
вместе нам непомерен.
Только, пожалуйста,
                        БУДЬ
       

ДО СОБСТВЕННОЙ СМЕРТИ
                        ВЕРЕН.

Послесловие
       Она далека, но похожа чуть-чуть на отраженье 
моё... Шарфик сиреневый брошу на грудь, ангел стишок 
пропоёт. Серый забор, синеглазый солдат (вроде – знакомый)
ключик протянет и скажет от дома, только нельзя оглянуться 
назад. Только нельзя оглянуться на мглу, облики, блики. Я не 
смогу, дорогой, не смогу путь повторить Эвридики. Станет 
уютно и вдосталь тепла, платья да броши. Вот по щеке 
потекла-утекла память о прошлом...
 

ПЕРСЕФОНА

Плыла сирень в моем саду, белели храмы.
Пылают угольки в аду – о, брак мой!
Я девять месяцев в году у мамы.
А на три месяца бреду обратно.
            Я надеваю пурпурное платье
             и полыхаю, и вперед, туда, где
             река забвения черна.
             Зачерпываю воду
             умыть лицо, лицо темнеет сходу.
             Читаю миф по вечерам, он про свободу,
             а в книге – больше ни черта.
             Ах, мне бы сказку про любовь до гроба,
             в которой счастливы любой и оба.
             Но в этом царствии уют
             посмертный,
             стихи о страсти не поют,
             поэты.
Сторожевая чепуха, поверки...
И днём и ночью всё одно, поверьте.
Бедняги, тянутся наверх. Им
не выбраться на землю после смерти.
Я – наблюдаю. (Помня про поверье
о том, что вниз спускаются орфеи.)
Забыла жжение железки слезной
и стала женщиной вполне серьезной.
 

*

-Не различая – море ли, небо ли,
все одинаково, оба – сиреневы,
плачу, нацелясь на жертву сиренову,
плачу до боли, до боли мигреневой.
            Вечная, плачу и вовсе без повода,
            плачем живу, не бываю иною.
            Я ненавижу идущую по воду,
            мне –
                    не разлиться с водою.
-Зелень.
Белые шкуры овечьи.
Мелькание спин (пастухи – загорелы)...
Бабам доступны,
но – человечьим,
им до меня нет дела.
            Песню завою. Поднимутся волны и ветр.
            О,
            таких голосов
                         не бывает
                                   у ваших самок.
            Выберу самого лучшего, САМОГО
            и – заманю в изумрудные недра.

-Спи, любимый, спи. У Хроноса
множество дорог.
Голосом укрою, волосом –
чтобы не продрог,
Нежности моей хватало
любому-любому.
Больше не ходи из дому,
за порог, сирен ватага
(пенны алы губы!)
завлечёт
туда, где влага,
и
погубит.
Сонное, бессильное
баюшки-баю,
бойся птицы-сирина,
бойся, говорю.
Под макушку положу белую ракушку.
Закружусь-наворожу-нашепчу на ушко:
            -Я растрёпа-полустарка,
            греческая выпь.
            Птичья доля – песни каркать.
            Бабья воля – выть.
            Нежеланная, жемчужной
            знаю спрос красе.
            Трудно никому не нужной,
            не такой как все.
-Ты останешься со мной на
тысячу приливов,
я смогу смеяться вольно
женщиной счастливой.
А когда волна отточит
косточки... –
превращусь бурлящей ночью
в точку и
надо мной склонятся
Хронос, Ахелой, Харон...
Снова птица,
               снова голос,
                     снова стон.

Не различая – море ли, небо ли,
всё одинаково, оба сиреневы,
плачу до боли, до боли мигреневой,
плачу по жертве сиреновой.
_____________
*  (греч.) – Сирена.

____________
<...........> <