ОЛЬГА РОГАЧЕВА

мир его праху 

пятое ноября девяносто пятого года
ветер гоняет горсти пыльного снега
комья пыльного хлопка пыльный репейник
вестник зимы в долинах горах дорогах
меж городами там зимы не бывает
пыльное солнце микрогали со скидкой
авива гефена слушают глуподростки
ни весны ни винограда тянет жарой морозом
завтра уроков нет
радиорадиорадио на дорогах
бедный израиль второго сорта с черного хода
пыльные лица трисыокуркикорки
спят считают гладят форму смеются плачут
не забыть укол дискета аккумулятор
не забыть взять воду не забудь пожалуйста воду
пьют считают едят снимают форму смеются плачут
и выключают радиорадиорадиотелевизор
снова газеты новостибоже
сколько можно кассету включи поиграй в компьютер
книги в конце концов открой пожалуйста книгу
любую открой любую всюду одно и тоже
не лги не желай не убий
господибоже когда закончится этот день
бедные люди бедное время бедная дата
боли избегнуть любой ценою избегнуть боли
не взрослеть
дни часы в дороге бедное время
радиорадиорадио на дорогах 
 

РОШ-А-ШАНА

В жаре – отыскивать точку поверх голов, 
Уставясь в нее, спросить про свою отгадку. 
Но ракурс, дай ему власть, сместиться готов, 
Дрожат слова, и день плывет по порядку: 
Нахальные лапы гуляющих воробьев 
И небо, прежде – скорлупка, сегодня – всмятку. 

Теперь так будет: дешевая эта синь, 
Текущая мне в ладони, глаза и уши, 
И щелочь по пятницам, 
                                     и мокрая муть простынь, 
И полная беззащитность в сломанном душе, 
И ныне, и присно, во веки веков – аминь, 
Пока не окажешься этой судьбы снаружи. 

И тут припомнится все, что не сберегла: 
И шепот волос, и вкус сигарет, и дождик. 
И улицы, избегающие угла, 
И черные ягоды под ногами прохожих, 
И на асфальте – смола, 
                                    и по крышам – смола, 
И в горле – смола. 
                  И в детских складочках кожных. 

Не верь, что мир неровен, а взгляд – дурной: 
Сладка земля, на яблоке – капли меда. 
И дети, возникшие из воздуха за спиной, 
Сменили кровь за три с половиной года. 
И остается то, что зовется мной: 
Три строчки, твой взгляд, неправедная свобода. 

*   *   * 
взгляд уткнется в обрыв перелески шоссе селенья
туча стелется под ноги просится на руки губит зренье
ни прорваться ни с век сорвать никуда не лезу
вспоминать тебя прикипать губами к железу
на морозе твоей страны под каменным небом
избегая судьбы держать его ты там не был
и не будешь и я не буду я здесь где туча
где увязнешь в небе и мне ли решать что лучше
слепота высоты огоньки в провале свет дней пологий
запах здешней зимы леса гари железа дождя дороги 

*   *   * 
Мне таинства с чужими не творить,
На потолке не сочинять узора,
В кромешном небе не  искать зари,
Не морщиться от  запаха лизола,
На ощупь сигарету не делить,
На вкус не различать свое дыханье,
Из простыни не сотворять талит,
Из каждого вставанья – расставанье.
Не знаю, кто накладывал печать 
На розовое, влажное, живое – 
Мне было легче в темноте сличать
Две жалобы, исчерканные воем,
В чужой воде не пробовать крючок,
Вернуть свободу плаванья – улову,
И, засыпая, опознать плечо –
Твое плечо. Но о тебе ни слова.
Что линии – излишество-изгиб,
Что лихорадке – лакомство прелюдий? 
Уходит ветер, сосчитав шаги.
Иди пешком – и к старости прибудешь.
Уходит ветер, в мареве горят
Обрывки дней, и вязнет воздух долгий.
Чего ты стоишь, музыка моя?
От чьей победы отделяешь дольки?..
...Над нами город руки простирал,
Стелил ступеньки, притворялся сонным,
И вечера сухая пастила
Разламывалась надвое балконом.
Отчаливало облако, боясь,
Что на него глазеть не перестану.
Луна зевала. Ветка в дверь рвалась.
Носок с прищепкой вместе падал в ванну.
И дом, обжитый сорок лет назад –
Семь слоников, графин, камейный Пушкин –
Песчинкой детства застревал в глазах
И, засыпая, гладил две макушки...
...Уходит ветер, куст плывет вослед –
По августу, над паркой злой землею,
И сквозь листву дрожит неяркий свет,
И я дрожу, и меньшего не стою,
Но

к таинству чужому не влекусь –
Мы эту землю обживали сами.
Уходит ветер, замирает куст,
Исход у лета, и хамсин в нисане.
Затянет днем изнанку волшебства.
Покинет птицу голос человечий.
О чем еще? Апрель. И я жива.
И ты живешь. А прочее – при встрече.
 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Город закончился, стихло метро,
в мокрой траве остывает перо,
птица теряет свободу,
месяц грозит небосводу.
плач пересмешника, шепот колес, 
посвист бескормицы, тряска полос
светом ударит по стеклам – 
беженским обликом блеклым.
Холодно спать в не своем октябре,
боязно прятать лоскут в серебре,
к сердцу его прижимая...
Стынет ладошка немая.
Мне бы вернуться, вернуться домой,
в город застывший, напрасный, но мой,
соли прибрежной напиться,
злиться заморскою птицей.
Мне бы с тобой повстречаться еще – 
веткой промокшею, ветром у щек,
неба глотком в амальгаме,
пылью, песком под ногами.
Мне бы... но рельсы текут по кустам,
детям, бессонницам, милым устам,
сласть обернется потехой.
Ты не успеешь доехать.
Скоро ли? Выглянешь – лес, голоса,
серого света четыре часа,
спи, берегись, просыпайся,
с облака вниз не спускайся.
Слышишь? Домой  – на бегу, на века,
йодом, мазутом полны облака, 
спи на сквозном и заветном,
ранку укачивай ветром.
В облаке греется птичье крыло,
Богу отрадно, любви тяжело,
месяцу быть в небосводе,
мне – сообразно свободе.
Ближе к станице, южнее маня,
доля-сестрица торопит меня,
сердится, плачет, смеется,
в руки никак не дается.
Спи, не боли у детей и зверья
теплая темень родного жилья,
мира, услады, покоя – 
есть на земле и такое.
Въедешь на облаке. Спи, я слежу:
как убаюкала, так разбужу,
знаю, кому тяжелее,
знаю, кого пожалею... 
 

СУДНЫЙ ДЕНЬ (ЙОМ-КИПУР В МОСКВЕ) 

В день, когда я вернулась, убили еще четверых.
До свиданья, до новых таможен, тележек, тунгусов,
впрочем, диких по-прежнему. Островом стал материк.
На рябиновых листьях – следы комариных укусов,
проступает по ягодке осень, мороз достает
до застежек на лифчике... дальше идти разучилась.
До свиданья, до новых заслуг перед жизнью, холодных щедрот,
выдаваемых мной сгоряча за последнюю милость,
впрочем, неудивительно. Редечный дождик сквозит.
Под салями кассеты вопят о любви и разлуке,
и отечества запах, дешевый поместный транзит,
протрезвеет, несвежей газетой испачкает руки.
Нас с пути не свернешь! До чего хороши облака!
Проплывают, гляди, над говяжьим, с подливочкой, храмом.
Золоченую крепкую луковку тронет Господня рука
И простит, и помилует, с ложки накормит – за папу, за маму,
и, пока что живой, ты отыщешь пельменную, в ней – уголок,
над безгрешной тарелкой вздохнешь о чеканке устава
и, склонившись над собственной тенью, 
столовским ножом ее срежешь у ног
и в соборных лесах отмахнешься от римского права.
Пусть себе говорят! Пусть плеснется на поздний асфальт
и коньяк за лимон, и омоновский кукольный пристав,
и четвертой волны торопливый скрипичный дискант,
и компьютерный вирусный кашель в домах оптимистов.
Я запомню все это, я милую долю с ладони сглотну,
я и капли не дам темноте сентября на затравку.
До свиданья, до новых зарубок, себе оставляю одну –
в счёт кленовых венозных прожилок
на красном листе, 
укрывавшем московскую травку.

*   *   * 
Все то же самое, что в двадцать пять, что в сорок:
неделя рассыпается на ворох
бессмысленного яркого тряпья.
И в зеркале покачиваясь, я
не узнаю себя, да зеркало ли это
или на темной стенке блики света
застыли... а светило пронеслось
и нет его, и мы по жизни врозь.

Так ласточка беззвучно гнезда лепит,
и высыхает глина, пережив
себя, насельников, чуть слышной жизни лепет,
тепла мгновенный перелив.
И я, сестра моя, и я леплюсь к стене,
и я боюсь и холода, и жара,
и шва меж ними, и борьбы теней
под крыльями, и бархатного жала
соседей по судьбе и суете,
их резких песен, их молекул меда,
их траектории в зрачках детей,
привычных к мелким нарушеньям кода. 
Прости меня, ты во сто раз смелее.
Склонив крыло над лепесточком глиняным,
душа запомнит медный привкус клея
и не утратит собственного имени.
Спасение созвучно благодати.
Прости, когда мне воздуха не хватит. 

____________
<...........> <