. Александр Шойхет 

Живу надеждой

     Проснулась я с ощущением тоски и серой безнадеги. В последнее время сны мои были тревожны... Я живу на улице Монтефиори. Рядом, в двух шагах - море, солнечная набережная и высокие отели. Если проснуться рано-рано и прислушаться, слышно, как море шумит. То самое, о котором мечтала с самого детства. И вдруг этот сон, швырнувший меня назад. Во сне жила я снова в Москве, у мамочки. Подхожу утром к крану, хочу напиться, а из крана вместо воды - красная теплая жидкость. Я замерла, а тут входит мамочка и спокойно так набирает это в чайник.
     - Мама! - кричу я, - это же кровь, ты что?!
     - Ничего, Риночка, - спокойно так говорит она, - мы уже привыкли. - И вдруг вижу, это вовсе не добрая заполошная мамочка, а директриса моей бывшей школы, сто кило злобного трясучего жира. - Ну, Риночка, - зловеще тянет
она.
     ...И тут я с визгом бросаюсь мимо, прочь из этого места... а сзади, вдогон, рев, свист, вопль: «А-а-а! Еврейка-а-а! Держи-и-и-и!...» А потом этот кошмар кончился, и я лежу уже под огромным, закрывающим небо деревом, в прохладе, и ветви мощного дуба успокаивающе шелестят листьями. А меж листьев вместо желудей маленькие головки Рабина кивают мне, шепчут, улыбаются...
     Я резко проснулась, и сразу накатило. Воспоминания. Я всегда боялась этого и запрещала 
себе. С самого приезда - прилета в «Бен-Гурион». Нельзя, уйдя в другое измерение, 
продолжать жить прежним. И стиснув зубы, я мысленно повторяла: «Я живу на 
Мон-те-фиори... Тель-Авив... Израиль... Зе-мля... Космос... Вселенная...» А оно лезло, 
напирало.
     В Москве я жила в Измайлово... Под окнами шелестели колеса машин, и толстые старые 
липы давали тень и прохладу. В шелесте лип мне чудилось море. Далекое. Средиземное. 
Мамочка ворчала, что я - ужас какая фантазерка. Меня и в школе так дразнили. Но тогда я 
была счастливой, особенно весной, в мае, когда яблони в школьном дворе осыпались белым цветом, и мы с подружками шли вечером смотреть салюты или просто гулять в центр.
     Я чувствую, как к горлу стремительно катит холодный комок. Вот он рассыпается и 
брызжет слезами из глаз. Я сижу на постели и реву. Всласть. С захлебами, как в детстве. Ненавижу шабаты! В шабаты я дома, не занята делом, и лезут в душу змеи... Обычно я встаю 
в полседьмого, злясь на весь свет и на Иоси, моего балабайта.
     Мой балабайт Йоси. В очках и с доброй интеллигентной улыбкой. Да-да, улыбка бывает интеллигентной. Видели вы таких балабайтов? Ему очень нужно, чтобы я приходила в кафе 
на час раньше, чем мы открываемся. Он любит посидеть с извечной чашечкой кофе и 
потрепаться со мной. Йоси говорит, что я не только красива, но и умна. И иврит у меня 
на уровне.
     Это мы уже слыхали, еще в той жизни. И подружки, и наши экспедиционные «дятлы», 
и мои прошлые мужики: «Ты умная и красивая, мудрая и великая!» Мне это и Евка, соседка 
моя по «хате», все время талдычит,
     Сегодня шабат, и она умотала к родителям в Холон. Хорошо ей. Родители, Сестренка младшая... Не так одиноко. Но, с другой стороны, она их содержит, потому как здесь для 
них нет работы. И пенсия им еще не положена. Вот и стала Евка, кандидат химических наук, «девушкой» по вызову.
     Посмотреть на нее - баба-стон! Все при ней! А мужики, что за ней приезжают на своих 
«Пежо» и «Вольво»? Очень элегантно смотрятся в трусах до колен и болтающихся майках. 
Бог ты мой! надутые глупые индюки! И такая баба за каких-то триста шекелей должна 
перед ними фигуры делать. А куда деваться? Тут и на себя-то не хватает, а еще и семью 
кормить. Можно, конечно, подъезды мыть, общественные писсуары... В кафе пойдешь, 
там то же самое - все зависит от хозяина!
      Мне еще повезло с «моим». Но «мой»-то знал, что со мной номер не пройдет! А может 
он просто чудак, этот Йоси? Как Саня, мой бывший. Нет! Я же запретила себе об этом... 
А оно возвращается... Не отпускает. Правда, мне
только в шабаты тяжело. А Евка, каково ей каждый день. Однажды у нее была жуткая 
истерика, и я ее настойками всякими отпаивала... А она, такая милая, веселая, умница, 
каталась по дивану, била руками-ногами и кричала: «Ненавижу! Ненавижу их всех! У-у-у! М-м-муж-ж-жики! Твар-р-р-и-и...»
     Потом, когда все прошло, я узнала. У нее просто не было никогда любви. А у меня было. 
В той жизни... Мне хорошо. Я одинока. Мне никого не надо содержать. И я могу мыть 
подъезды. А Евку мне жаль. Хоть она и хорошая баба. Потому как она чуть не стащила меня 
на ту же тропу. Заманчивую тропу больших, «легких» шекелей.
     А было как? Очень просто. Сократили меня на моей работе. На полставки. И вот мой 
хозяин... Как это странно звучит, не правда ли? Мой хозяин... И вот этот тип, ни слова 
по-русски, торгующий мебелью, он нас финансирует. В газетном деле, как свинья в 
бриллиантах. Я же графиком работаю. Он решил, что меня можно три раза в неделю использовать. И платить за трехразовое использование 500 шекелей. Здорово, правда? А 
плачу я за комнату почти 600. И как, спрашивается, жить? А это, говорит, твои проблемы. 
У нас тут так принято. Каждый сам решает.
     А тут, как назло, еще и письмо из Союза меня догнало. Ленка, подруга моя 
экспедиционная. Написала, что «Саня Ульянов, твой бывший супруг, и «наш грозный 
начальник», погиб на одной из баррикад возле «Белого дома». Подробностей никаких не 
знает, но так говорили очевидцы.
     Я сначала не поверила. Ведь в газетах и по «телику» передали про троих. Хотя потом... называли и другие цифры. Разве в России можно узнать правду? Да и кому она нужна, 
правда?..
     А еще Ленка сообщала, что Боренька Варшавский снова женился и работает в кооперативе «Шанс»... Тот самый Боренька, с которым я изменила моему Сане в последней своей 
экспедиции. За полгода до отъезда. Правда, у нас тогда все было плохо. А Боренька тоже собирался. Только не мог решить куда...
     Саню я так просила - уедем, уедем отсюда... Но он только смеялся. А однажды серьезно ответил мне: «Не могу я, Ринка, туда... Я ведь там «той». Чужак, значит. Не моя это земля, 
А

человек на своей земле умереть должен». Почему умереть? Человек должен жить! Но 
больше ничего я тогда не добилась. А Боренька обещал приехать в Израиль: «Ты езжай, 
Риночка. А я к тебе приеду». Вот только когда?
     И вот это Ленкино письмо все перевернуло в моей душе! Сразу все. И смерть его 
нелепая, И безденежье. И тоска. Надо было срочно все это глушить в себе. А как? Вот-тут 
Евка моя решила помочь, исключительно из дружеских чувств.
     Ну и поехала я с ней, ее «хавером» Пинхасом и их знакомыми в один китайский кабак. Но 
как только ступила на эту верандочку всю в цветных ширмочках и фонариках, сразу поняла, почувствовала - не будет здесь ни радости, ни забытья, И ком к горлу, ледяной, снеговой 
ком...
     Не помню, как за столиком оказалась. А вокруг - веселье. Израильтяне, они народ 
веселый, не то, что мы, евреи, с нашей мировой скорбью. Евка мне шепчет на ухо: «Рин! Развеселись быстро. Здесь не принято так в кабаках сидеть. Вот этот, справа, твой 
потенциальный «хавер»... Ты ему жутко нравишься. Соглашайся, Здесь ломаться не принято. 
Если пришла, значит... А зовут его Цахи...»
     Тут же этот Цахи-муцахи ко мне подсел, вернее, привалился, то да се, «кама зман ата 
баарец», да где работаю, «тов или не тов бэ Исраэль...» Что-то я отвечала, а потом смотрю, 
а на столе жратва невиданная и водка «Смирновская» родная и «шампань» во льду. Ну, 
думаю, вот сейчас напьюсь в лучших традициях Анапской экспедиции. А там будь что будет.
     И может, в этот раз все и получилось бы, как Евка хотела (ей, помимо всего, моя 
«праведность» глаза колола!), да облом вышел. Сначала, как бухнула я водку в «шампань» и выхлестала до дна этот коктейль, у израильтян глаза на лоб, а меня ни в какую! Не берет и 
все тут. Только злость во мне набухать стала. А тут еще и Пинхас по Евкиной просьбе «шир 
русит» заказал. И поплыл как во сне над головами: «Танцевала в подворотне о-осень ва-а-а-альс-босто-о-о-он...»
     И поплыли во мне воспоминания... как танцевали мы с Саней в первый раз вот под этот самый «вальс-бостон» давно-давно, в Новый год, на Ленкиной даче под Москвой. И какие у 
него были тогда странные, лилового цвета глаза, и как он улыбался, и... А тут Цахи этот, приспичило видно ему, схватил меня в охапку и на колени к себе. Я обалдела, рванулась, 
а он завопил вдруг на отвратительном русском: «Дьевушка! Кошька! Ти хочешь деньги?»
     Я замерла, смотрю вокруг, Евка моя ржет, угодливо так, Пинхас ее ухмыляется, остальные развалились на стульях и смотрят на нас с Евкой, как на вещи. И тут до меня через весь угар дошло! Ведь для них я - вещь. Как на прилавках «таханы мерказит». Там также навалены 
груды лифчиков, колгот, косметики, всякой жратвы, И все ходят, щупают, смотрят, 
выбирают. И меня, и Евку, и других наших девочек, вот также и сейчас, вот в этих кабачках,
верандочках, «малончиках», обнюхивают, осматривают, примеряют...
     Я - вещь! Только живая. Из мяса. И в подтверждение я почувствовала, как его лапа лезет 
ко мне... И развернулась! Тыльной стороной ладони! Наотмашь! По его сальной морде! 
Тресь! И еще раз - тресь! Аж по залу гул пошел... И тишина, как в морге. Ну, после всего повскакали, сразу, со всех выходов - официанты, кто-то заквакал: «Миштара! Миштара!», 
Евка зарыдала, завопила что-то, кто-то меня за руку...
     А я уже осатанела, в руках бутылка из-под «шампани», и ору им всем: «Кто первый 
сунется, убью!» По-русски орала, а ведь сразу поняли. И сразу все утихло. Цахимуцахи 
куда-то исчез. Пинхас с официантами побазарили немного, посмеялись. Народ в зале 
успокоился. Музыка вновь заиграла. Пинхас в этом кабаке был свой человек и все быстро 
утряс. А после мне такси вызвал. И водителю объяснил, куда меня везти. И даже денег тому 
дал! Вот как.
     И всю дорогу, пока ехала, ревмя-ревела и вспоминала... Как вот сейчас вижу и 
вспоминаю. То, что запрещала себе с самого «Бен-Гуриона». Как прибегала после лекций 
в его холодный нетопленый дом. Как он кормил меня жареной картошкой, и мы пили чай 
с вареньем. И какой у него был сказочный красавец-кот Тимофей с грустными 
человеческими глазами. И наши вечера при свечах. Я играла ему и Тимофею на гитаре и 
пела: «Идет бычок, качается, о чем ему мечтается, наверно позабыли мы слова-а...» И еще 
эту: «Ты - мое дыхание, утро мое раннее»... И, конечно, его любимую: «Мы связаны, 
Агнешка, с тобой одной судьбою...»
     Я забываю его облик. Ведь даже фотографии его не взяла. Поссорилась. Сейчас, отсюда, 
мне все видится уже по-другому. Иногда я закрываю глаза и... Одна и та же картина - бегу 
я по лестницам старого дома вверх (лифт не работает), звоню в дверь - два коротких, один длинный - и вот он на пороге. Длинный свитер, драные треники, а рядом кот Тимофей, 
трется, мурлычет. Он говорил мне: «Ринка, человек храним верой, живет надеждой и спасен любовью...» Вот я живу надеждой. Может, вовсе не убили его? Может, и ошиблась Ленка?
     Все! Надо вставать и жить дальше. Сначала уберусь я в квартире. Потом постираю, 
накопилось за неделю. На пляж надо сходить. Живу рядом с морем, а времени нет. Надо отдохнуть, расслабиться. Завтра снова подъем, утренний треп с Йоси, потом никайон с 
восьми до восемнадцати... Я ведь живу на Монтефиори... Тель-Авив... Израиль... Земля... Космос... Вселенная... 

==============================
==================