.
Литература и метаязык
Логика учит нас плодотворному разграничению
языка-объекта и метаязыка. Язык-объект - это сам предмет логического исследования,
а метаязык - тот неизбежно искусственный язык, на котором такое исследование
ведется. Логическое мышление как раз и состоит в том, что отношения и структуру
реального языка (языка-объекта) я могу сформулировать на языке символов
(метаязыке).
Наши писатели в течение долгих веков не представляли,
чтобы литературу (само это слово появилось недавно) можно было рассматривать
как язык, подлежащий, как и всякий язык, подобному логическому разграничению.
Литература никогда не размышляла о самой себе (порой она задумывалась о
своих формах, но не о своей сути), не разделяла себя на созерцающее и созерцаемое;
короче, она говорила, но не о себе. Однако в дальнейшем - вероятно, с тех
пор, как начало колебаться в своих основах буржуазное благомыслие,- литература
стала ощущать свою двойственность, видеть в себе одновременно предмет и
взгляд на предмет, речь и речь об этой речи, литературу-объект и металитературу.
Развитие это прошло, в общих чертах, следующие фазы. Сначала сложилось
профессиональное самосознание литературного мастерового, вылившееся в болезненную
тщательность, в мучительное стремление к недостижимому совершенству (Флобер).
Затем была предпринята героическая попытка слить воедино литературу и мысль
о литературе в одной и той же субстанции письма (Малларме). Потом появилась
надежда устранить тавтологичность литературы, бесконечно откладывая самое
литературу «на завтра», заверяя вновь и вновь, что письмо еще впереди,
и делая литературу из самих этих заверений (Пруст). Далее суду подверглась
сама «спокойная совесть» литературы (1):
слову-объекту стали намеренно, систематически приписывать множественные
смыслы, умножая их до бесконечности и не останавливаясь окончательно ни
на одном фиксированном означаемом (сюрреализм). Наконец, попытались, наоборот,
создать смысловой вакуум, дабы обратить литературный язык в чистое здесь-бытие
(2)(tre-l),
в своего рода «белое»(
3) (но отнюдь
не непорочное) письмо - я имею в виду творчество Роб-Грийе.
Благодаря всем этим попыткам наш век (последние
сто лет), быть может, будет назван веком размышлений о том, что такое
литература (4) (Сартр ответил на
этот вопрос извне, чем и обусловлена двусмысленность его литературной позиции).
Поскольку же такие поиски ведутся не извне, а внутри самой литературы,
точнее, на самой ее грани, в той зоне, где она словно стремится к нулю,
разрушаясь как язык-объект и сохраняясь лишь в качестве метаязыка, где
сами поиски метаязыка в последний момент становятся новым языком-объектом,
то оказывается, что литература наша уже сто лет ведет опасную игру со смертью,
как бы переживает свою смерть; она подобна расиновской героине (Эрифиле
в «Ифигении»), которая умирает, познав себя, а живет поисками своей сущности.
Этим, собственно, и определяется ее трагизм: наше общество, стоящее ныне
как бы в историческом тупике, оставляет литературе лишь характерно эдиповский
вопрос: кто я?, запрещая ей при этом подлинно диалектическую постановку
вопроса: что делать? Истина нашей литературы - не в области действия, но
она не принадлежит уже и области природы: это маска, указывающая на себя
пальцем.
1959, «Phantomas».
______________________________________________________________________________________
|