Ефрем Баух 

     «ТЫ ВЕЧНОСТИ ЗАЛОЖНИК У ВРЕМЕНИ В ПЛЕНУ...» 

     О том, что современная ивритская проза представляет собой одно из выдающихся явлений мировой литературы, написано уже достаточно. Но при этом чаще всего подчеркивались поверхностные особенности этой прозы: многоцветная пестрота жизни, принесенная авторами из разных мест диаспоры; поиски общего знаменателя еврейского существования в Израиле; ностальгия по прошлому и новая конфликтность. Как евреи вокруг золотого тельца, так критики плясали вокруг слова «побег»: чем является ивритская литература - побегом от своих корней или побегами единого корня, бегством - или бегом в единой упряжке? 
     Однако на глубине литературного процесса сегодня уже отчетливо и сильно ощущается голос той новой, богатой содержанием, «параболической» (по динамическому развитию) и «фресковой» (по жажде зафиксировать вечность) ивритской литературы, которая вырастает сейчас на наших глазах. К ней можно отнести роман Канюка «Последний иудей», цикл Давида Шахара «Дворец разбитых сосудов» (романы «День графини», «Лето по дороге пророков», «Нингель», День привидений»), цикл экзистенциалистских новелл Ицхака Авербуха-Орпаза («Оленья охота, «Смерть Лисандры», «Дикая трава»), продолжаемых его же романами «Гвира» (Госпожа, матрона, государыня) и «Вечная невеста», незавершенную книгу Садэ «О положении человека» и книгу Амалии Каханэ-Кармон «Магнитные поля». 
     В этой статье речь идет о крупнейшем современном прозаике Израиля - Ицхаке Авербухе-Орпазе. 

ПРАМАТЕРЬ

     Интересно было бы в деталях проанализировать развитие и метаморфозы архетипа Праматери в течение веков у разных народов. Но для этого необходимо обширное исследование. 
     В Танахе, как известно, главенствует мужское начало: праматерь Ева вышла из ребра Адама. Зло здесь связано с женщиной: в тот миг, когда Ева откусила от запретного яблока, все человечество ощутило на губах вкус смерти («Зоар»). Пророки не устают проклинать блудниц и сам Израиль, погрязший в блуде («Израиль» на иврите женского рода). Народ Израиля, пришедший в Землю обетованную, сталкивается здесь с Ханаанским (финикийским) культом храмовой жрицы-блудницы, неистовой богини Ашторет (Астарты), чьи блудилищные гроты, подобно пчелиным сотам, лепились вокруг Тира и Сидона. Несомненно, пророки проклинают именно тех, кто соблазнился этим культом. В кабалистической книге «Зоар» образ Анти-Евы, предводительницы ведьм Лилит обретает уже космические размеры: все зло в мир несет женское начало. А где-то в варварской еще Европе новым перевоплощением амазонок, отзвуком матриархата, возникают валькирии, женщины-воительницы, фурии мщения. Напротив, в древнем Риме весталки (жрицы-девственницы) были предшественницами непорочной девы. 
     С появлением христианства в мировое сознание входит образ земной Праматери, ангельски-чистой девы Марии, богородицы, занявшей главенствующую роль в католической («вселенской») церкви. К этому образу восходит «Вечно Женственное» у Гете, нашедшее столь мистическое развитие у Владимира Соловьева и оплодотворившее русскую символическую поэзию начала нашего века, вплоть до «Прекрасной Дамы» Александра Блока. 
     Интересно, что в последнее десятилетие ивритская литература тоже начинает обращаться к образу Праматери. Целая галерея женских образов появляется в цикле романов Шахара, представляя собой различные модификации Праматери (впрочем, скорее ханаанского толка, то есть жриц-блудниц типа Ашторет). 
     Совершенно новая, однако, модификация - «Праматерь, несущая мщение», - появляется сегодня в ивритской литературе на страницах произведений Ицхака Авербуха-Орпаза. Уже в его романе «Гвира» можно было услышать косвенные отзвуки языческого культа валькирий. В новом романе Орпаза «Вечная невеста» архетип Праматери окончательно становится центральным. Роман этот по сложности воспроизводимьк в нем тайных родственных связей (не известных самим героям) напоминает юношескую трагедию Грильпарцера «Праматерь». В центре повествования - рассказ о некой Этке, которая забеременела от Натана Афарсемона, посланца из Эрец-Исраэль, и теперь без всякой надежды ждет возвращения своего «жениха». Вместе с нею ждет какого-то таинственного «доктора», который приедет и волшебным путем увезет ее в Эрец-Исраэль, мать рассказчика (ребенка). Этку насилуют и убивают хулиганы городка, гои и евреи; по сути, весь сюжетный скелет «Вечной невесты» растет и развивается вокруг этого рассказа, притягивая к себе все другие мотивы. На этом скелете Орпаз создает чудную мифическую фреску о Белой Бабке (Праматери), которая выходит отомстить за невинно пролитую кровь. Белая Бабка у Орпаза - символ всего проблемного и болезненного в его личной судьбе: совсем молодым писатель покинул семью, порвав все связи с галутом и демонстративно сменив фамилию Авербух на Орпаз. Позднее его мать погибла в Катастрофе. Узнав о примерной дате ее гибели, он был потрясен: в эти дни в Тель-Авиве не переставали плясать на карнавалах. Прошлое разом вернулось: Ицхак Орпаз вернул себе фамилию Авербух, как возвращают намеренно забытую и потому мстящую часть собственной жизни. С этого момента во всех его произведениях возникает мотив Праматери, нашедшей полное выражение в Белой Бабке из романа «Вечная невеста». 
     Перед нами - роман о ненависти и любви. Ненависть, «серая, как мешок, и тяжелая, как ноша лет», выступает здесь, в разных ипостасях: то как ненависть к собачьему миру, больному, безумному, охваченному страстью к убийству; то как ненависть злого вожделения, которое отвергает законы нравственности и человечности. Жители городка - по сути, полулюди-полуживотные: 
каждый скрывает свою животную сущность, которая проявляется в страсти убивать; им нужна не свобода, а лишь полное освобождение страстей - пожирать и быть пожираемыми. Характерно, что у них «нет матери», они не знают своих корней, и это особенно важно в «Вечной невесте», ибо сюжетно роман строится как странствие-поиск на пути к материнской любви. 
    

В «Вечной невесте» «Орпаз» в писателе наконец-то примиряется с «Авербухом» - и не только потому, что обнажает еврейские корни, необходимые для понимания израильской реальности, но, прежде всего, потому, что показывает, как из ненависти еврея - жертвы убийц и палачей - может вырасти самая общечеловеческая, самая гуманная литература. 
     Историю Белой Бабки, изложенную во второй, центральной части «Вечной невесты», обрамляет повествование о странствии трех фантастических персонажей - немого (ему отрезали язык), курицы Куки и слепого (курица выклевала ему глаза) - по развалинам Эрец-Исраэль, напоминающей страну после Апокалипсиса. Это повествование строится на глубоких ассоциациях с «Ожиданием Годо» Беккета. Однако там, где у Беккета странствие совершается в неком абстрактном месте, здесь оно перенесено в ужасающий пейзаж разрушенной Эрец-Исраэль. Перед нами пустыня, и кажется, что даже сионистская мечта о возрождении Израиля не в силах победить эту неизбежно наступающую смерть, неотъемлемую от человеческого существования. И если герои Беккета ждут напрасно, то герои Орпаза, в конце концов приходят к горе, на которой покоится гроб погибшей, но вечно живой Белой Бабки. Силой ненависти Белая Бабка поднимается из гроба, чтобы свести счеты со своими врагами. В реалистическом повествовании такой счет свести, разумеется, невозможно. Не то - в мифе. И не потому, что миф оживляет мертвых, но потому, что он показывает: ничто в этом мире не умирает и не может умереть, ибо преступление связано с воздаянием. 
     Паломничество, странствие и возвращение - главный стержень творчества Авербуха-Орпаза. Атмосфера странствия чем-то напоминает атмосферу «Паломничества в страны Востока» Германа Гессе. Это особенно ощутимо в повести «Странствия Даниэля» и романе «Вечная невеста», романе, который представляет несравненно более широкую, чем прежние его произведения, всеобъемлющую метафору, некое свободно развивающееся словесное полотно, пространство невероятной мощи. В нем события то ли происходят, то ли нет, в наше ли время, в иное, в нашем ли измерении, в ином ли: сцена распахнута, повествование организуется автором в едином фокусе сопротивления и приязни Женщине с большой буквы - «Вечной невесте». 
     Автора преследует некий архетип - видение из детства - девы, женщины, матери: женщина у окна скрывается между шторами; белое лицо, раскосые глаза; исчезнувший ее жених должен явиться в любой миг; в шаге от нас малыш, то ли сын, то ли брат; он зачарованно смотрит на нас, полный страха, беспомощности и непонятного ему самому очищающего света. 
     И свет этот смягчает всю огромную фреску романа, воспринимаемую как некая интрига между восемнадцатым веком и детскими играми взрослых, комическая пародия на мифологический сюжет, доводимая до крайней самоиронии. 
     Завершая роман, автор как бы задает своему герою, «паломнику-атеисту», новую цель: в отличие от паломников Беккета и Камю (также оказавшего влияние на Орпаза) он стремится - домой. В прямом, почти реалистическом смысле он возвращается к матери, которую покинул; в смысле мифическом - к Праматери и к ее любви, которой движется весь мир. 
     Новый вариант притчи о возвращении блудного сына. 
     Финал романа странен в своей простоте. То ли увиденные ребенком похороны. То ли - рождение - воскресение. То ли смертельное желание пишущего прекратить болтовню, словоизвержение перед лицом Судьбы, в последний миг. 
«...Приблизились к гробу, и человек, ведущий меня за руку, выглядел, как жених, взошедший из недр земли. Я был готов ко всему. Люди на гребне скалы слева и на склоне горы справа - группами - группами - следили за нами. При более пристальном взгляде можно было различить, что они в движении - проходят в самих себя и рядом с собой, каждая в собственной своей тьме... Глаза их, погасшие, остекленевшие, колыхались, как маятники - вперед-назад, на миг вспыхивая, как угольки. Не думаю, что это конец. Быть может, начало. Несомненно, это конец, если мы уже добрались сюда, но я бы на эту карту не ставил. В любом случае я бы это оставил на другое время, но, кажется, уже поздно. Ладно, будь что будет. Я был абсолютно равнодушен, я внес свою лепту, почти неощутимую, в усилие открыть крышку гроба... Я откуда-то знал эту женщину, можно сказать, всегда знал, но не закричал тут же, как это предполагалось, мама-мама... 
     Видела ли она меня, здесь ли я, до времени, и вот уже - последний свет, и когда я начну: издам свой первый крик. Глаза ее устремлены недвижно на жениха, и они стоят друг против друга, держатся за руки, и молчат, и я вижу - по движению света и праха - они начинают врастать в землю. Я поднял свои коротенькие руки младенца, содрогаясь всем своим тельцем, кричу - отец мать отец мать. Но земля уже захватывает меня, втягивает в себя. 
     Еще нет. Я знаю, где остановиться, даже если не учили меня этому... Прекрати болтать. Я говорю себе. Язык мой не успокаивается, не оставляет мне выбора, но я научусь, я прекращу. Надо знать, надо уметь прекратить. Итак, я прекращаю. Только завершить еще несколько дел, всегда остается завершить несколько дел и освободиться. Всегда остается несколько дел».
 
п