Ефрем Баух
«ТЫ ВЕЧНОСТИ ЗАЛОЖНИК У ВРЕМЕНИ В ПЛЕНУ...»
О том, что современная ивритская проза представляет
собой одно из выдающихся явлений мировой литературы, написано уже достаточно.
Но при этом чаще всего подчеркивались поверхностные особенности этой прозы:
многоцветная пестрота жизни, принесенная авторами из разных мест диаспоры;
поиски общего знаменателя еврейского существования в Израиле; ностальгия
по прошлому и новая конфликтность. Как евреи вокруг золотого тельца, так
критики плясали вокруг слова «побег»: чем является ивритская литература
- побегом от своих корней или побегами единого корня, бегством - или бегом
в единой упряжке?
Однако на глубине литературного процесса сегодня
уже отчетливо и сильно ощущается голос той новой, богатой содержанием,
«параболической» (по динамическому развитию) и «фресковой» (по жажде зафиксировать
вечность) ивритской литературы, которая вырастает сейчас на наших глазах.
К ней можно отнести роман Канюка «Последний иудей», цикл Давида Шахара
«Дворец разбитых сосудов» (романы «День графини», «Лето по дороге пророков»,
«Нингель», День привидений»), цикл экзистенциалистских новелл Ицхака Авербуха-Орпаза
(«Оленья охота, «Смерть Лисандры», «Дикая трава»), продолжаемых его же
романами «Гвира» (Госпожа, матрона, государыня) и «Вечная невеста», незавершенную
книгу Садэ «О положении человека» и книгу Амалии Каханэ-Кармон «Магнитные
поля».
В этой статье речь идет о крупнейшем современном
прозаике Израиля - Ицхаке Авербухе-Орпазе.
ПРАМАТЕРЬ
Интересно было бы в деталях проанализировать
развитие и метаморфозы архетипа Праматери в течение веков у разных народов.
Но для этого необходимо обширное исследование.
В Танахе, как известно, главенствует мужское
начало: праматерь Ева вышла из ребра Адама. Зло здесь связано с женщиной:
в тот миг, когда Ева откусила от запретного яблока, все человечество ощутило
на губах вкус смерти («Зоар»). Пророки не устают проклинать блудниц и сам
Израиль, погрязший в блуде («Израиль» на иврите женского рода). Народ Израиля,
пришедший в Землю обетованную, сталкивается здесь с Ханаанским (финикийским)
культом храмовой жрицы-блудницы, неистовой богини Ашторет (Астарты), чьи
блудилищные гроты, подобно пчелиным сотам, лепились вокруг Тира и Сидона.
Несомненно, пророки проклинают именно тех, кто соблазнился этим культом.
В кабалистической книге «Зоар» образ Анти-Евы, предводительницы ведьм Лилит
обретает уже космические размеры: все зло в мир несет женское начало. А
где-то в варварской еще Европе новым перевоплощением амазонок, отзвуком
матриархата, возникают валькирии, женщины-воительницы, фурии мщения. Напротив,
в древнем Риме весталки (жрицы-девственницы) были предшественницами непорочной
девы.
С появлением христианства в мировое сознание
входит образ земной Праматери, ангельски-чистой девы Марии, богородицы,
занявшей главенствующую роль в католической («вселенской») церкви. К этому
образу восходит «Вечно Женственное» у Гете, нашедшее столь мистическое
развитие у Владимира Соловьева и оплодотворившее русскую символическую
поэзию начала нашего века, вплоть до «Прекрасной Дамы» Александра Блока.
Интересно, что в последнее десятилетие ивритская
литература тоже начинает обращаться к образу Праматери. Целая галерея женских
образов появляется в цикле романов Шахара, представляя собой различные
модификации Праматери (впрочем, скорее ханаанского толка, то есть жриц-блудниц
типа Ашторет).
Совершенно новая, однако, модификация - «Праматерь,
несущая мщение», - появляется сегодня в ивритской литературе на страницах
произведений Ицхака Авербуха-Орпаза. Уже в его романе «Гвира» можно было
услышать косвенные отзвуки языческого культа валькирий. В новом романе
Орпаза «Вечная невеста» архетип Праматери окончательно становится центральным.
Роман этот по сложности воспроизводимьк в нем тайных родственных связей
(не известных самим героям) напоминает юношескую трагедию Грильпарцера
«Праматерь». В центре повествования - рассказ о некой Этке, которая забеременела
от Натана Афарсемона, посланца из Эрец-Исраэль, и теперь без всякой надежды
ждет возвращения своего «жениха». Вместе с нею ждет какого-то таинственного
«доктора», который приедет и волшебным путем увезет ее в Эрец-Исраэль,
мать рассказчика (ребенка). Этку насилуют и убивают хулиганы городка, гои
и евреи; по сути, весь сюжетный скелет «Вечной невесты» растет и развивается
вокруг этого рассказа, притягивая к себе все другие мотивы. На этом скелете
Орпаз создает чудную мифическую фреску о Белой Бабке (Праматери), которая
выходит отомстить за невинно пролитую кровь. Белая Бабка у Орпаза - символ
всего проблемного и болезненного в его личной судьбе: совсем молодым писатель
покинул семью, порвав все связи с галутом и демонстративно сменив фамилию
Авербух на Орпаз. Позднее его мать погибла в Катастрофе. Узнав о примерной
дате ее гибели, он был потрясен: в эти дни в Тель-Авиве не переставали
плясать на карнавалах. Прошлое разом вернулось: Ицхак Орпаз вернул себе
фамилию Авербух, как возвращают намеренно забытую и потому мстящую часть
собственной жизни. С этого момента во всех его произведениях возникает
мотив Праматери, нашедшей полное выражение в Белой Бабке из романа «Вечная
невеста».
Перед нами - роман о ненависти и любви. Ненависть,
«серая, как мешок, и тяжелая, как ноша лет», выступает здесь, в разных
ипостасях: то как ненависть к собачьему миру, больному, безумному, охваченному
страстью к убийству; то как ненависть злого вожделения, которое отвергает
законы нравственности и человечности. Жители городка - по сути, полулюди-полуживотные:
каждый скрывает свою животную сущность, которая проявляется в страсти
убивать; им нужна не свобода, а лишь полное освобождение страстей - пожирать
и быть пожираемыми. Характерно, что у них «нет матери», они не знают своих
корней, и это особенно важно в «Вечной невесте», ибо сюжетно роман строится
как странствие-поиск на пути к материнской любви.
В «Вечной невесте» «Орпаз» в писателе наконец-то
примиряется с «Авербухом» - и не только потому, что обнажает еврейские
корни, необходимые для понимания израильской реальности, но, прежде всего,
потому, что показывает, как из ненависти еврея - жертвы убийц и палачей
- может вырасти самая общечеловеческая, самая гуманная литература.
Историю Белой Бабки, изложенную во второй,
центральной части «Вечной невесты», обрамляет повествование о странствии
трех фантастических персонажей - немого (ему отрезали язык), курицы Куки
и слепого (курица выклевала ему глаза) - по развалинам Эрец-Исраэль, напоминающей
страну после Апокалипсиса. Это повествование строится на глубоких ассоциациях
с «Ожиданием Годо» Беккета. Однако там, где у Беккета странствие совершается
в неком абстрактном месте, здесь оно перенесено в ужасающий пейзаж разрушенной
Эрец-Исраэль. Перед нами пустыня, и кажется, что даже сионистская мечта
о возрождении Израиля не в силах победить эту неизбежно наступающую смерть,
неотъемлемую от человеческого существования. И если герои Беккета ждут
напрасно, то герои Орпаза, в конце концов приходят к горе, на которой покоится
гроб погибшей, но вечно живой Белой Бабки. Силой ненависти Белая Бабка
поднимается из гроба, чтобы свести счеты со своими врагами. В реалистическом
повествовании такой счет свести, разумеется, невозможно. Не то - в мифе.
И не потому, что миф оживляет мертвых, но потому, что он показывает: ничто
в этом мире не умирает и не может умереть, ибо преступление связано с воздаянием.
Паломничество, странствие и возвращение -
главный стержень творчества Авербуха-Орпаза. Атмосфера странствия чем-то
напоминает атмосферу «Паломничества в страны Востока» Германа Гессе. Это
особенно ощутимо в повести «Странствия Даниэля» и романе «Вечная невеста»,
романе, который представляет несравненно более широкую, чем прежние его
произведения, всеобъемлющую метафору, некое свободно развивающееся словесное
полотно, пространство невероятной мощи. В нем события то ли происходят,
то ли нет, в наше ли время, в иное, в нашем ли измерении, в ином ли: сцена
распахнута, повествование организуется автором в едином фокусе сопротивления
и приязни Женщине с большой буквы - «Вечной невесте».
Автора преследует некий архетип - видение
из детства - девы, женщины, матери: женщина у окна скрывается между шторами;
белое лицо, раскосые глаза; исчезнувший ее жених должен явиться в любой
миг; в шаге от нас малыш, то ли сын, то ли брат; он зачарованно смотрит
на нас, полный страха, беспомощности и непонятного ему самому очищающего
света.
И свет этот смягчает всю огромную фреску романа,
воспринимаемую как некая интрига между восемнадцатым веком и детскими играми
взрослых, комическая пародия на мифологический сюжет, доводимая до крайней
самоиронии.
Завершая роман, автор как бы задает своему
герою, «паломнику-атеисту», новую цель: в отличие от паломников Беккета
и Камю (также оказавшего влияние на Орпаза) он стремится - домой. В прямом,
почти реалистическом смысле он возвращается к матери, которую покинул;
в смысле мифическом - к Праматери и к ее любви, которой движется весь мир.
Новый вариант притчи о возвращении блудного
сына.
Финал романа странен в своей простоте. То
ли увиденные ребенком похороны. То ли - рождение - воскресение. То ли смертельное
желание пишущего прекратить болтовню, словоизвержение перед лицом Судьбы,
в последний миг.
«...Приблизились к гробу, и человек, ведущий меня за руку, выглядел,
как жених, взошедший из недр земли. Я был готов ко всему. Люди на гребне
скалы слева и на склоне горы справа - группами - группами - следили за
нами. При более пристальном взгляде можно было различить, что они в движении
- проходят в самих себя и рядом с собой, каждая в собственной своей тьме...
Глаза их, погасшие, остекленевшие, колыхались, как маятники - вперед-назад,
на миг вспыхивая, как угольки. Не думаю, что это конец. Быть может, начало.
Несомненно, это конец, если мы уже добрались сюда, но я бы на эту карту
не ставил. В любом случае я бы это оставил на другое время, но, кажется,
уже поздно. Ладно, будь что будет. Я был абсолютно равнодушен, я внес свою
лепту, почти неощутимую, в усилие открыть крышку гроба... Я откуда-то знал
эту женщину, можно сказать, всегда знал, но не закричал тут же, как это
предполагалось, мама-мама...
Видела ли она меня, здесь ли я, до времени,
и вот уже - последний свет, и когда я начну: издам свой первый крик. Глаза
ее устремлены недвижно на жениха, и они стоят друг против друга, держатся
за руки, и молчат, и я вижу - по движению света и праха - они начинают
врастать в землю. Я поднял свои коротенькие руки младенца, содрогаясь всем
своим тельцем, кричу - отец мать отец мать. Но земля уже захватывает меня,
втягивает в себя.
Еще нет. Я знаю, где остановиться, даже
если не учили меня этому... Прекрати болтать. Я говорю себе. Язык мой не
успокаивается, не оставляет мне выбора, но я научусь, я прекращу. Надо
знать, надо уметь прекратить. Итак, я прекращаю. Только завершить еще несколько
дел, всегда остается завершить несколько дел и освободиться. Всегда остается
несколько дел».
|