Ефрем Баух 

Иерусалим
 

                       Ровно девятнадцать столетий назад, в73 году 
                       новой  эры, через три года после разрушения 
                       первого Храма, пала Масада. 

        Вечер, и вот ужас; но раньше утра его не будет. 
                                                           Исайя, 17, 14.

Весна. Одуряюще сладко нисан. 
А город слепяще сливается с небом. 
И храм на горе - глыба золота с снегом 
В плавильне заката. И это не сон: 

Так взглянешь на солнце - всего лишь на миг - 
Все катит свой обод, снижаясь над долом... 
Его уже нет. Но за веками долго 
Не меркнет его ослепительный лик. 

Всего лишь на миг. И две тысячи лет. 
Рассыпались прахом народы и царства. 
А храм все не меркнет в заглазном пространстве, 
Как дальней звезды долетающий свет. 

Я вздрогну. Проснусь. На душе маета. 
А даль под луною податливей воска, 
И кедр шелестит на горе Елеонской, 
Пасхальною свежестью ночь налита. 

Откуда же страх, если брызжет фонтан 
И запахи сада текут вдоль балконов. 
Вей дышит усладой. И храм Соломонов 
Трепещет на лунном свету, как тимпан? 

Пустыня до неба. До самых краев. 
В бесстрашье, в бесстражье спят люди и камни. 
Что ж короток сон мне, постель коротка мне, 
И в шорохе слабом мне чудится рев? 

И ночь безмятежная душу мне ест: 
Стучат ли подковы? Звенят ли оковы? 
То ветра порыв? Или голос громовый 
Народов не спящих и дальних - окрест? 

При гибели дремлет беспечный Элам, 
Ливан благовонный - при водах забвенья. 
Настало их время. И нет продолженья 
Парчою и золотом вытканным дням 

На башнях, чьих стен был смертелен наклон - 
Лишь грудой развалин дымясь и хладея, 
Пал город, величье и слава халдеев, 
Ночь смерти прошла над тобой, Вавилон! 

Зачем же мне слух этот гибельный дан: 
Ловить в безмятежности горе и стоны? 
Грядущим страданьем, как смертной истомой, 
Гнетет мою душу пророческий дар. 

А, может быть, минет нас чаша сия, 
Пройдет стороною, порывом неясным, 
Ведь так под луной безмятежны пространства 
И шорох травы, и журчанье ручья? 

Но взвешена медь, тяжела и темна - 
Ждет колокол в полночь кровавого часа: 
Коль в мире подлунном есть горькая чаша - 
Сынов Иудеи не минет она. 

И вправду ли смысл моего бытия 
Несет это темное тяжкое знанье: 
В крови моей вечно - тревога изгнанья, 
В

рассеяньи - имя и мера моя? 

Я вздрогну, проснусь. Под луною - холмы. 
А тени деревьев роскошны и длинны. 
Но конницей алчущей полны долины - 
Дыханье и гул натекает из тьмы. 

Что делать? Уже не спасти алтарей. 
Храм знает, что сгинет - трепещет и стынет. 
Холодный, как лезвие, воздух пустыни 
Синеет в проемах окон и дверей. 

Что делать? Я вижу весь храм из окна. 
Рассветная дымка течет, холодея. 
И жизни покров уже снят с Иудеи, 
И лунной пустыней простерлась она. 

Стал плотью мой страх! Он чернеет вдали. 
Лес пик на вершинах колышется немо. 
Зловещий покой. И полны края неба 
Врагом, что приходит от края земли. 

Как вены, твои пресекутся ручьи, 
Руины бездомным наполнятся лаем. 
Пьет варвар из чаши твоей, Ершалаим, 
Смешны чужеземцу святыни твои. 

Прощай же мой город в дали голубой. 
Пройдут надо мной твои многие воды, 
О, Ерушалаим, разрушены своды! 
На тысячи лет нас разводят с тобой. 

Шофары твои полегли, не трубя. 
Младенцу погибшему в чреве отрадней. 
И горем обуглен, засох виноградник 
Вдоль скорбных дорог, что ведут от тебя. 

Крепки кандалы: не припасть, не обнять. 
Останемся жить? В авадонну ли канем? 
Ударило время - разбрасывать камни. 
Настанет ли время - собрать их опять? 

Сладка из прудов твоих древних вода. 
Последний глоток, чтоб вовек не напиться. 
Мне тысячи лет этот миг будет сниться... 
Ты дальше и дальше... И вот - ни следа... 

Я вздрогну, проснусь. Через тысячи лет. 
Нева под стеною, и сумрачны зданья... 
Тревогой рассеянья, горем изгнанья 
Наполнен покойный лампадный рассвет. 

Покой этот город ладонью накрыл, 
В нем ангел стал пленником каменных крыл, 
В нем звеньям чугунным неведома звень, 
И ленью свинцовою налиты листья, 
Гранит и вода. Шевельнуть даже кистью 
Такая медлительно-сладкая лень, 

Какая настала с ночи - на Седьмой - 
И мир сотворенный дымился сквозь пальцы, 
И спали безгрешно земли постояльцы 
У горьких истоков тяжбы вековой, 

Где - в дали грядущей - разрушен, палим, 
Сокрывши величье под кровлей убогой, 
Клубился отверстою в небе дорогой 
Кроваво пылающий Иерусалим, 

Чтоб вновь возрождаться, нам сердце залив 
Печалью веков и безветрием алым... 

Закат, как оплывшее пламя шандала, 
Шипит, опрокинувшись в Финский залив. 

                                  Ленинград, осень, 1973