.
I I. ЗНАКОМЫЙ ГОЛОС

     От усталости и пережитого стал дремать. Но сон не шел в голову. И вдруг слышу где-то в глубине землянки вроде знакомый голос. Я приподнялся: «Не ослышался ли? Может, почудилось?» Нет, говорил кто-то знакомый. Я встал и пошел вдоль нар, заглядывая в каждое лицо. Глаза у всех были печальные, напуганные и... голодные. Смотреть на эти лица было страшно. Ввалившиеся щеки, исхудалые морщинистые шеи, воспаленные и запекшиеся губы. Все оборванные, со следами побоев, а некоторые и опухшие от постоянного недоедания... 
     Землянка была до того длинная и переполненная, что пройти ее до конца я просто не смог. Решил, что мне этот голос просто послышался. Скорее всего я ошибся. Возвратился на место и снова лег. И тут опять явственно прозвучал тот же голос. Прислушался. На этот раз он доносился из самого конца, где находилась печка. 
     Пошел второй раз. Добравшись до печки, я просто глазам своим не поверил. У топки сидел двоюродный брат Кива Кричевский. Вместе с другими он пек у огня и тут же жадно съедал картофельные очистки... 
     Долго смотрел на него издали. Всегда аккуратно одетый, подтянутый, ведь был он парикмахером, а теперь...Его трудно было узнать. Но я решился подойти поближе, и меня пропустили. Хорошо, что догадался не называть его по имени. Оказывается, здесь он «Леня». В лагере уже третий месяц. Был на фронте. Попал в плен. Сидел в другом киевском лагере, на Керосинной. Бежал, хотел попасть к партизанам. На дороге его схватили и бросили сюда... Боже, за такое короткое время он стал очень худой. А что тут удивительного? В землянке таких было больше половины. Мы пошли с ним к выходу, и он стал тихим голосом делиться со мной своими невеселыми наблюдениями. 
     От брата я узнал, что в лагере всего четыре немца: 
начальник в звании штурмбаннфюрера... Фон Радомский. 
     - Среднего роста с высокой фуражкой такой, в форме эсэсовца и в очках? 
     Кива утвердительно наклонил голову и продолжал перечислять: заместитель начальника - галбфюрер, ротфюрер по кличке «рыжий» и переводчик Иван Рейн: Остальные судетские немцы или фолькс-дойч, как, например, комендант. Охрана состоит из полицаев. Они вооружены, но никого не трогают, только расстреливают, когда прикажут. 
     «Ничего себе, - подумал я, - никого не трогают...» 
     А издеваются над всеми в лагере - бригадиры и сотники. Эти из своих же заключенных, поэтому лютуют больше немцев, чтобы выслужиться. Приблизив губы к моему уху, он шепотом произнес: 
     - Запомни, в первый месяц здесь худеют. Во второй - пухнут от голода. Затем кто-то умирает прямо здесь на нарах, а кого-то пристреливают на работе... Последняя стадия - это доходяга... 
     Он замолчал. И мне после таких его слов нечего было сказать. Потом Кива спросил о своих родителях. Успели ли они эвакуироваться? Мне нечем было его утешить: их жизнь оборвалась в Бабьем Яре. Это случилось в первый же день - 29 сентября 1941 года... 
     Мы забрались на нары. От старожилов лагеря посыпались вопросы. Конечно, прежде всего об обстановке на фронте. Но я признался, что подробными сведениями не располагаю. Только то, что в гестаповскую тюрьму приносили новые узники... 
     - Рассказывай, рассказывай, - стали все просить. 
    

- Знаю только одно: наше положение улучшается. Гитлеровские войска оставляют одну территорию за другой. Армия Паулюса окружена под Сталинградом... 
     К образовавшемуся возле нас кружку подошел староста землянки Аркадий Иванов. Опасливо оглянувшись на вход, он предупредил , чтобы были осторожны с разговорами: 
     - Учтите, сегодня дежурный по лагерю сам Павловский! 
     В этот момент он и появился. Остановившись у дверей, Павловский велел всем разойтись по местам и готовиться к отбою. Возле меня он на мгновенье задержался, высокомерно кивнул и, ничего не говоря, пошел вдоль нар. А я его сразу узнал: с Юркой Павловским мы работали на военном заводе. 
     Вернувшись после обхода, дежурный по лагерю стал меня расспрашивать, как сюда попал. Ведь я не коммунист и не еврей. Пришлось ему сказать, что меня именно в этом подозревают. 
     Павловский, ничего не говоря, вышел из землянки. Через некоторое время снова появился. В одной руке он держал кусок хлеба, в другой - опорки от сапог. Без тени стеснения сказал, что ему очень приглянулись мои польские сапоги с высокими задниками: 
     - У тебя их все равно отнимут. Так пусть уж лучше знакомому достанутся... 
     Что мне оставалось ответить? Не говоря ни слова, я стал стаскивать с себя хромовые сапоги. А расплатился он со мной за такой принудительный обмен «честь по чести»: поношенными опорками и куском хлеба. Такая у меня произошла встреча с бывшим сослуживцем. 
     Наблюдавший эту сцену Кива стал, как мог, меня успокаивать: 
     - Не стоит, Захар, расстраиваться из-за сапог. Ты наши порядки еще не знаешь. Ведь бывший механик «по знакомству» мог у тебя и жизнь отобрать... 
     - Ладно, - махнул я рукой. - Давай лучше о другом... 
     Понизив голос, спросил, не знает ли он, как можно сообщить о себе домой в Киев. Кричевский посоветовал приготовить записочки. Как выведут на работы за территорию лагеря, надо их разбрасывать. Так делают все киевляне. Кто-нибудь обязательно их поднимет и отнесет по адресу... 
     Кива после этих слов куда-то исчез, а через некоторое время, когда я уже лежал на нарах, появился с улыбкой. Он раскрыл ладонь и показал грифель от карандаша. Потом достал из кармана кусок бумаги. 
     - Считай, что тебе повезло. Грифель в лагере - это огромная ценность. Человек тебе отдал, потому что он своих родственников в Киеве уже нашел. Но смотри, осторожно храни, спрячь как следует... Найдут, грифель могут покарать, вплоть до расстрела...