.
I I. ДВА НЕУДАЧНЫХ ПОБЕГА

     В рекордный срок, всего за один месяц, мы построили шестнадцать огромных землянок. Называли их «следственными», потому что камеры городской полиции и гестапо были переполнены. Из-за этого эсэсовцы и стали из города возить задержанных в лагерь. Они упрятали за колючую проволоку почти 2000 человек. Этих заключенных вместо работы целыми днями заставляли маршировать или выполнять лагерную «зарядку» и петь песни. 
     Со своими друзьями по несчастью я продолжал постоянно думать о побеге. Что бы ни делал, всегда возвращался к этой мысли: бежать! В конце концов все остановились на моем предложении. Выполняя его, наши жены познакомились с полицаем Шевченко. С тем самым, который при моей первой встрече с Аней разрешил взять ее передачу. Я помнил его сочувствие к нам, заключенным. Именно он своим советом тогда помог мне перебраться в бригаду плотников, и наверняка благодаря этому я все еще был жив... 
     Интуиция меня не подвела. На следующем свидании обе Ани (моя и Лени Долинера) сказали, что Николай был у них в гостях. Беседа проходила в нашей квартире. Договорились о деталях побега. 
     План заключался в следующем. Когда Шевченко будет набирать желающих идти за материалами, должна выйти вся наша группа. «Обязательно, - наставлял Николай, - пусть прихватят с собой такого доходягу, которого все равно скоро пристрелят...» 
     Во время работы он нас отпустит. А доходягу за побег пристрелит. Мол, надо же ему оправдаться и показать, что принял строгие меры... А дежурящего надзирателя - бригадира Ивана Мороза нам придется самим прикончить холодным оружием... 
     В конце дня мы собрались на крыше своей землянки и тихо обсуждали создавшуюся ситуацию. Большинство было против предложения Шевченко. Выдвигались веские аргументы.. Брать на себя такой грех - быть косвенно виновными в убийстве ни в чем не повинного человека - на это мы не могли пойти. Кроме того, за наш побег могут расстрелять часть заключенных из нашей землянки. Что касается Мороза, то мы бы расправились с ним безо всякого угрызения совести... 
     Вскоре нашу группу ввели в штаб готовящегося всеобщего побега. Мне стало известно, что удалось выйти на связь с партизанами. Из отряда пришел на встречу брат Талалаевского по кличке «Дед». Мы помогли ему с ночлегом в наших киевских квартирах. 
     Снова воспрянули духом. Но если план удастся, то нашим женам придется уходить с нами. А каково их мнение? 
     «В любой момент готовы, - заявили они во время очередного свидания. - Лишь бы  подальше от ужасов, которые в Киеве творятся и вокруг...» 

Разрушенный центр Киева в годы оккупации

     Между тем, в немецких газетах - их мы получали в качестве оберток продуктовых передач - все чаще стали писать о «выравнивании линии фронта». А это означало, что идет успешное наступление советских войск. Лагерные кровопийцы, особенно эсэсовцы, ходили обозленные. Так что нам на работе стало еще хуже. 
     Воскресные дни, обычно, в лагере были свободные. Мы отдыхали, сидя на крыше нашей землянки. Иные ремонтировали свою нехитрую одежду, чинили обувь, ловили вшей... 
     И вдруг, после очередного туманного сообщения о «выравнивании линии», в выходной заявился штурмбаннфюрер и приказал построить весь личный состав лагеря. По тому, как он нетерпеливо ходил взад-вперед по площадке, чувствовалось, что стервятник жаждал новых жертв, новой крови. Через переводчика он сообщил: стало известно, что многие заключенные заражены чесоткой. 
     - Поэтому приказываю, - резко выкрикнул он на немецком, - всем немедленно раздеться до пояса! 
     Строй разобщили. В сопровождении коменданта фон Радомский пошел между рядами, внимательно всматриваясь в худые и бледные тела, заставлял показывать ладони, поднимать руки выше головы, чтобы видны были подмышки. Отобрав двадцать шесть человек, он отправил их в «больницу», - так именовался изолятор. На следующий день, когда все ушли на работу, сам же Радомский их и расстрелял. Опять излюбленным своим приемом: заставил каждого лечь на землю лицом вниз... 
     Через несколько дней то, чего я опасался, случилось: 
до меня тоже добралась чесотка. К счастью, началась она с ног. Надо было искать пути спасения. Когда пришла Аня, я попросил побыстрее раздобыть ихтиоловую мазь. 
    

Получив это ценное лекарство, ночью стал тайком смазываться им. Но зловонный запах скрыть невозможно. Утром все недоуменно спрашивали друг у друга: кто это ихтиоловой мазью спасается от чесотки? Пришлось помалкивать. Причина известная - боялся, что кто-то может меня выдать. 
     Вскоре я, конечно, избавился от этой опасной в наших условиях болезни. В разряд «смертельных» ее зачислил ненасытный изверг-эсэсовец. Фон Радомский ее убивал, в прямом смысле слова, вместе с человеком. 
     Заболел чесоткой и артист Веселый. Возможно, из-за нового назначения. Его определили в бригаду, которая выполняла самую грязную работу - чистила единственную лагерную уборную и разносила ее содержимое по огородам, находящимися поблизости. 
     Возглавлял ассенизаторов любимчик штурмбаннфюрера Виктор Кондратьев. До этого холуй присматривал за лошадью начальника, но за какой-то проступок его понизили в должности. Трудно даже описать, как этот бригадир издевался над человеческим достоинством. Все шестнадцать человек с утра до вечера ходили у него по уши в дерьме. 
     Бочки он заставлял наполнять до краев. К ним крепились короткие палки для переноски. Два человека клали их себе на плечи. И вот эта гадость хлюпала и разбрызгивалась в разные стороны, обливая заключенных с головы до ног. При этом шеренга ассенизаторов должна была еще петь, соблюдая строй. 
     Как-то от Кондратьева поступил приказ исполнить песню водовоза из кинофильма «Волга-Волга». При этом бригадир заставил Веселого петь ее с нецензурными словами, назвав песню «Почему я говновоз...». Артист попытался отказаться, ссылаясь на то, что не знает новых слов. В ответ последовали удары нагайкой, а затем Кондратьев произнес перед Веселым циничный монолог: 
     - Представь себе, что ты на сцене театра. Где твое профессиональное достоинство! Ты же ведь артист. Вы все должны уметь петь. Давай, давай, пой! 
     В это время подошел к ним ротфюрер. Его заинтересовало, что происходит. Веселый встал вдруг на колени, распахнул рубаху и закричал по-немецки: - Герр ротфюрер, их битэ зи, шисен мих!* 
     Вместо ответа эсэсовец ударом ноги  повалил артиста на 
землю. Но тот сразу же вскочил и снова стал просить, чтобы его пристрелили. 
     -Я не хочу и не могу больше так жить! - обращаясь ко всем стал он взволнованно говорить. - Лучше умереть! 
     Веселый все время был выносливым и сдержанным человеком. Но эта в прямом смысле вонючая работа его доконала. А тут еще чесотка напала...Поэтому-то лопнуло у человека терпение. 
     Как же отреагировал на такую просьбу рыжий офицер? Расстрелы здесь были таким обыденным делом, что тот просто отмахнулся от артиста и указал на бригадира. А Кондратьев снова глубокомысленно заявил: 
     - Умереть ты всегда успеешь. Это я тебе гарантирую! А теперь, Веселый, давай, запевай! 
     Вечером Веселый вернулся в землянку и не стал ни с кем разговаривать. Вид у него был очень расстроенный. От его напарников мы услышали о происшедшем. Все стали его успокаивать. Дождавшись момента, когда сочувствующие разошлись, я подошел и незаметно сунул ему баночку с ихтиоловой мазью: 
     - Возьми. Это от чесотки... 
     Каждый из нас боролся за жизнь, как умел. Но бывало и такое, что она становилась невыносимой. И тогда хотелось только одного: быстрее умереть, избавиться от мучений. 

---

* Господин ротфюрер, прошу вас, расстреляйте меня! (нем.)