.
V I. СМОТРИ, КИВА, ТВОЙ ОТЕЦ. 

     Из предыдущих глав читатели знают, что в концлагере я встретился со своим двоюродным братом Кивой Кричевским. Его родители были расстреляны в этом самом яре, где мы сейчас...(хотел написать «работали», но слово явно неподходящее) из последних сил мучились. Я помнил, что отец Киви ходил на протезе. И когда мне как «гольдзухеру» приходилось осматривать трупы, я все время обращал внимание на ноги. Искал тех, у кого их не было. Все надеялся, что найду дядю... 
     И вот однажды, к концу какого-то очередного мерзкого дня, наткнулся я на нужного мне мертвеца. Конечно, узнать его было невозможно. Но вместо правой ноги - деревяшка. Стал искать документы. Их в сорок первом брали с собой, особенно мужчины. Ведь многие верили распространяемым среди евреев слухам: всех будут перевозить на новое место жительства. В одном из карманов нашел кошелек. До войны мужчины носили большие кожаные портмоне. В нем и оказался паспорт, подтверждающий, что это мой дядя Симон. А в другом отделении обнаружил семейную фотографию. С нее на меня смотрели такие знакомые лица - все мои родственники, живые и мертвые. 
     Как живой, смотрел на меня дядя, родной брат моей мамы. И сразу вспомнился наш разговор в сорок первом, в те скорбные дни, когда евреи шли в Бабий Яр. Как я его уговаривал не идти! Даже газету показывал, где было написано, что немцы расстреливают евреев в Минске... 
     - Это все пропаганда, - слышал я в ответ. - В девятнадцатом немцы нас не трогали и сейчас все будет в порядке. Вот увидишь... 
     Он был оптимистом, спорил со мной и верил, что все кончится хорошо: 
     - О чем ты, Зяма, говоришь! Немцы и теперь приходят ко мне стричься. Парикмахерские закрыты, а они узнали, что я мастер и где я живу. Вот идут, и идут. Очень вежливо и обходительно себя ведут. После стрижки просят, чтобы освежил их самым лучшим одеколоном... 
     - Не верьте им! Вы должны уехать из города. Ну, хотя бы в деревню! - продолжал я настаивать. 
     Он отрицательно качал головой и снисходительно усмехался. Свою наивность дядя продемонстрировал, когда в раздобытой где-то тележке 29 сентября повез в Бабий Яр большое парикмахерское зеркало... 
     «Ах, дядя, дядя! Помните, как я горячо шептал вам вослед? Не верьте им! Вы ошибаетесь, дядя!..» 
     На этом пришлось прервать свои мысли-воспоминания. Я отложил тело дяди в сторону и стал оглядываться, разыскивая Киву. Когда он подошел, сказал ему: 
     - Вот твой отец, Кива. 
     Он побледнел. Я передал ему паспорт и фотографию. Вдвоем с Кивой поднял останки его отца. Дальше он сам медленно понес его на печь. По белому, как мел, лицу моего двоюродного брата текли слезы. Он шел молча, поддерживая почерневшие останки отца. 

Кива Кричевский

     Я тоже плакал, но не имел права идти вместе с Кивой. Даже в этом случае мне пришлось заниматься только своим делом: добывать для рейха золото мертвецов...Правда, вспоминать мне никто не запрещал. Парикмахерская дяди была в том же доме, где он жил. Кива работал с ним вместе. Немцы увидели вывеску и стали опрашивать у соседей, где живет мастер... 
     Как тесен мир: в войну потерялись, теперь Кива нашел отца и вновь, уже навсегда, они расстаются...При этом мне вспомнилось, как несколько дней тому назад старый еврей-кожевенник нес на пожирание огня тело сына, Сеню-скелета. Но Киве я ничего об этом не сказал... 
     В очередной группе узников, пригнанной к нам в середине сентября, оказался Федор Ершов. Он признался, что попал к немцам из-за подозрений. На чем провалился, не рассказывал, в подробности не входил. К нам его привезли избитого и искалеченного. Да, я помнил допросы в гестапо. Он выдержал, не признался, что его оставили в Киеве для подпольной работы... 
     Чувствовалось, что Федор Ершов человек смелый, решительный. Он часто беседовал с нашим переводчиком Яковом Стеюком. Настойчиво твердил, что надо готовиться к побегу. Но тот в ответ помалкивал. И только тогда, когда большинство нашей группы пригляделось к новичку, дало согласие, Яша начал понемногу посвящать его в задуманные планы. 
     А вариантов было много. Владимир Кукля предложил захватить несколько машин или даже душегубку и с боем пробиваться через охрану. Но такое безрассудство никто не поддержал. 
     

Хотя немцы торопились, мы не спешили. Времени у нас еще было много, так как не все горы трупов сожгли. Работа вручную продвигалась медленно. И все были уверены, что немцы стремятся полностью замести следы своей безумной и беспримерной акции. 
     Здесь уместно рассказать еще об одном нашем приобретении. Первые дни в Бабьем Яре мы все Показались без обуви. Ходить по мокрым и скользким трупам - одно мучение. Из-за цепей и босых ног многие падали, растягивали сухожилия... 
     Кто-то нашел верный выход. Мы начали снимать с мертвецов сапоги и ботинки. Они были сплющены, кожа жесткая - ногу не всунешь. Тогда один из кожевенников предложил засыпать в них влажную землю и трамбовать, чтобы придать этой обуви необходимую форму. Так и делали, затем одевали и носили. Обутые ноги не так часто спотыкались. 
     А эсэсовцы с целью ускорения работ стали в Бабьем Пре строить еще две печи. Теперь они кроме старых трупов, которые сгорали быстрее, чем свежие, ежедневно доставляли шесть-семь машин новых жертв. Вот и пришлось «инженеру» Топайдо срочно наращивать пропускную способность своего кон веера смерти. 
     А картины мы там видели страшные. Когда верхние трупы под напором струи горючего охватывало пламя, они начинали шевелиться. Матери разжимали мертвые руки и из этих объятий часто выпадал детский трупик. У многих из нас, глядя на это воистину адское зрелище, • нервы не выдерживали, слезы начинали течь ручьем. А новички, не привыкшие к таким чудовищным видам, часто сходили с ума... 
     И еще об одном своем наблюдении хочу рассказать. В Бабьем Яре при осмотре умерщвленных женщин с детьми - в поиске драгоценностей - обратил внимание, что ни у одного ребенка не было огнестрельных ранений. Гитлеровцы были экономны, даже на пулях. Расчет у палачей оказался изуверский: погибая, мать, естественно, прикрывала своим телом дитя и...невольно душила его... 
     Месяц интенсивной работы принес эсэсовцам ощутимый результат. Огненные печи выжгли огромное количество трупов. И одну группу узников перевели на другие раскопки. Недалеко находился большой противотанковый ров. В нем, после захвата города, оккупанты расстреляли самых активных защитников Киева. Первыми были моряки днепровского отряда Пинской военной флотилии. За их героическую стойкость на рубежах могучей реки, гитлеровское командование приказало всех раненых и больных уничтожить. Вслед за ними в ров сбрасывали плененных коммунистов, политсостав Красной армии. Общая цифра этих жертв, как я узнал позднее, превышала 20.000 человек. 
     Вскоре стали откапывать захоронения и на территории психиатрической больницы имени академика Павлова. Там в начале войны нацисты заморили голодом 800 душевнобольных. Их эсэсовское начальство тоже распорядилось - сжечь, чтобы следа не осталось. 
     Когда я еще находился в Сырецком концлагере, по моей просьбе Аня принесла свою и Светочкину фотографии. Каждый день, находясь уже в яре, вынимал их из укромного места и впивался глазами в дорогие лица. « Ох! Увижу ли я вас?..» - мысленно спрашивал себя. Для меня это была магическая процедура, спасавшая от безысходности. Сразу становилось легче, пропадало гнетущее настроение. 
     Однажды, выполняя по заданию офицеров-охранников обыск трупов, на одной из женщин я увидел на цепочке медальон. Решил припрятать находку. Мне это удалось. Возвратившись в землянку, вставил в оправу медальона фото дочери. Про себя произнес такой зарок: «Если Светка счастливая, то и мне суждена жизнь...» Понимаю, что это предрассудок. Но в том аду, мы все невольно становились суеверными. 
     Проявлялась наша вера в судьбу по-разному. Почти все верили в сновидения, в какие-то приметы. Поэтому по утрам рассказывали друг другу, что кому приснилось. И прислушивались к тем, кто знал и умел толковать сновидения.