.
Валерий Липневич
«Я нашел свое место на древе
вселенной...»
Имя
Вениамина Блаженного (Блаженных, он же Айзенштадт) на слуху где-то с начала 80-х,
когда в Минске вышли его первые книжки. Они значительно отличаются от вышедших уже в Москве. Впрочем, и
московские - в зависимости от редактора-составителя - отличаются одна от
другой. Пожалуй, наиболее цельная, выдержанная в стиле
христианско-религиозной духовности - все же «совписовская»
«Возвращение к душе», подготовленная Николаем Панченко и оказавшаяся в ряду
первых книг, где вольготно
было словам «Бог», «душа», «смерть». Собственно, она и определила образ
поэта.
Книга, составленная Алексеем Алехиным - при том, что
большинство стихотворений повторяются, - несколько иная. Не только в
формальном отношении, по возросшему количеству верлибров, но и в плане
содержательном. Например, стихотворение «В эту землю хотел бы сойти я живым»
со строками «Ибо только земное приемлет душа, / Ибо только земное душа моя
любит» не стыкуется с образом поэта-небожителя, к которому мы уже успели
привыкнуть. Так же не вписывается в «имидж» и стихотворение «Любовь»: «Чресла
мои не бесплодны. / Орган любви работает безотказно, / Работает, - пишу я, /
Ибо утолить женщину - это тоже работа, / Приятная, грубая, божественная
работа, / Мужчина и женщина принимают в ней равное участие, / - Ни с кем не
сравнимая Анна принималась за работу с ни с чем не сравнимым азартом, / За
тысячу верст чуяла она мое хотение, / Сбрасывала юбку, быстро ложилась / Ибо она хотела».
Язычески-чувственное начало, апология телесного низа, ориентация на обладание
миром, женщиной в новой книге постоянно контрастирует с вегетарианством духа,
с маской юродивого, убогого. Отчасти дело, разумеется, в том, что книга
Алехина - избранное, и в этом качестве призвана дать нам все лики автора, так
или иначе связанные с его лицом. Но в случае с В. Блаженным мы ощущаем
безусловную многоликость,
вызванную не только естественным движением времени. Это сознается и самим
автором: «Непонятно, зачем столько в каждом обличье обличий». Думаю, что не
было бы большой натяжкой определить стихотворения В. Блаженного как театр
одного актера, где каждая роль и стилистически оформлена несколько иначе. То это стихотворение «Жизнь»,
помеченное еще 1944 годом и напоминающее, как ни странно, то, что станет со
временем Владимиром Буричем («Отдаешь свои волосы
парикмахеру, / Отдаешь глаза - постыдным
зрелищам, / Нос - скверным запахам, / Рот - дрянной пище, / Отдаешь свое
детство попечительству идиотов...»), то это стихи, напоминающие Ксению
Некрасову («Маленькая кошка»), то обличительно-богоборческие, маяковские («Стихи ухода» - реминисценции из его
стихотворений достаточно часты (у Маяковского: «я где боль, везде», у
Блаженного: «мой дом везде, где побывала боль»). Но особенно часто варьируют
строки его
любимых поэтов - Пастернака и Мандельштама. Стихи «Как старость одинока и
надменна» тревожат тени классиков XIX века, прежде всего Тютчева. «Череп отца» заставляет вспомнить Ю. Кузнецова,
а «звездный странник» и прочая астральная риторика -
Т. Реброву. Чувствуется и присутствие Бодлера в
переводах В. Левика. В общем, перед нами явление безусловно культурное, опосредованное, и это
объясняет первое ощущение от его стихотворений - ощущение чего-то близкого и
хорошо знакомого. Реакции отталкивания, как в случае с первородным талантом,
не возникает. Тем более, что подано это человеком
безусловно одаренным. С лету запоминаются строки («Как
ненужную боль,
ненавидит земля человека»), строфы («У женщин не стареют голоса. / Или
с тобой одной такое чудо? / Откуда этот голос? Ниоткуда. / Но
почему он свежий, как роса?»). Хороши классически ясные короткие
стихотворения-выдохи:
Пока река не вспенится сурово,
Не обернется ямою земля, -
С удилищем беспечным рыболова
Сиди, над бездной леску шевеля...
Как хорошо в прохладе деревенской
Курить свой одинокий табачок...
Но вздернет и тебя Рыбак Вселенский
На острый окровавленный крючок.
Длинные стихотворения кажутся мне менее удачными, в них заметны усилие,
рукотворность, разум подчиняет чувство и тащит его за собой - что также
выдает глубинное присутствие и Маяковского, и Пастернака, и Цветаевой.
Насилие в крови у XX века,
и поэтому постоянно обнаруживается в пробах стиха, жаждущего
во что бы ни стало остаться поэзией, но застывающего, окаменевающего в
протянутой руке творца.
В.
Блаженный все же сумел найти свою «экологическую нишу» - и утвердить себя как
явление безусловно значительное, заметное:
Дурачок я и есть, говоря откровенно,
Но я все же особых кровей дурачок:
Я нашел свое место на древе вселенной -
Неприметный такой и засохший сучок.
Бог и
любовь, бедность и смерть - вот неизменный круг его тем и вариаций. Подобная «узость»
и выделяет его из сонма советских поэтов, для которых экзистенциальная
тематика в лучшем случае заслуживалась отработкой по обязательной программе.
За свободу писать то, что хочется, В. Блаженный заплатил сполна. В какой-то
мере он являет собой того реального героя, который у многих авторов оставался
только лирическим - существующим лишь на бумаге.
Ухожу равнодушно от ваших возвышенных истин,
Корифеи искусства, мазурики средней
руки,
Как похабный
товар, продающие лиры и кисти,
У замызганных стоек считающие медяки.
Именно подобная свобода, граничащая с абсолютной,
и дает ему право обращаться с Богом даже несколько панибратски - как старик
со стариком. Хотя его отношения с Богом вовсе не так однозначны, как у тех,
кто пришел от казенного атеизма к казенной же вере. В наличии собственно
религиозной веры можно даже усомниться - к счастью, подобное замечание еще
(или все-таки уже) не может дать повод для оргвыводов.
Дело, вероятно, в том, что поэту нужно существовать в неких идеологических
рамках, постоянно проверяя их на прочность и подлинность. Поэтическое
сознание В. Блаженного существует, пожалуй, не столько в рамках христианской
религии, сколько христианского
мифа, активно приспособляемого им для собственных нужд. Естественно, что его
Бог - всего лишь коллега, не всегда обладающий даже большей креативной силой. Богу в его стихотворениях не спрятаться
за ликом дьявола, чтобы снять ответственность за постоянно свершающееся зло.
Поэтому Бог – «разнузданный» и «палач». При желании В. Блаженного можно
подверстать к гностикам, к тому же манихейству. Но корни его воззрений, как
мне кажется, в народном эклектическом сознании, что-то усваивающем из каждой
религии и
идеологии. Тем самым относящимся к ним достаточно терпимо и снисходительно и
благополучно меняющим их одну на другую. «Мужик с топором» В. Блаженного,
«бредущий по божьему небу», - вполне наш, узнаваемый, советский. Обилие
христианской риторики (слова Бог, Христос, Всевышний и производные от них
встречаются более ста раз на 80 стихотворений) менее всего свидетельствует о
вере, скорее, - о потребности в словах-емкостях, наполняемых своим
собственным эмоциональным содержанием. Потребность в таких словах особенно
возрастает во время смены одних риторических систем другими.
Существуя в течение долгих лет в стороне, но параллельно
литературному процессу, не смешиваясь с ним, следя за ним по его вершинным
явлениям и опосредованно фиксируя их, В. Блаженный сумел реализовать
отпущенный ему дар и войти в литературный обиход именно тогда, когда возникла
потребность в нем - то есть в том, чтобы снова подчеркнуть: совесть - главная
компонента таланта и единственная традиция русской поэзии.
«Дружба Народов», №2, 1999