. 

Валерий Липневич

 «Я нашел свое место на древе вселенной...»

     Имя Вениамина Блаженного (Блаженных, он же Айзенштадт) на слуху где-то с начала 80-х, когда в Минске вышли его первые книжки. Они значительно отличаются от вышедших уже в Москве. Впрочем, и московские - в зависимости от редактора-составителя - отличаются одна от другой. Пожалуй, наиболее цельная, выдержанная в стиле христианско-религиозной духовности - все же «совписовская» «Возвращение к душе», подготовленная Николаем Панченко и оказавшаяся в ряду первых книг, где вольготно 
было словам «Бог», «душа», «смерть». Собственно, она и определила образ поэта.
     Книга, составленная Алексеем Алехиным - при том, что большинство стихотворений повторяются, - несколько иная. Не только в формальном отношении, по возросшему количеству верлибров, но и в плане содержательном. Например, стихотворение «В эту землю хотел бы сойти я живым» со строками «Ибо только земное приемлет душа, / Ибо только земное душа моя любит» не стыкуется с образом поэта-небожителя, к которому мы уже успели привыкнуть. Так же не вписывается в «имидж» и стихотворение «Любовь»: «Чресла мои не бесплодны. / Орган любви работает безотказно, / Работает, - пишу я, / Ибо утолить женщину - это тоже работа, / Приятная, грубая, божественная работа, / Мужчина и женщина принимают в ней равное участие, / - Ни с кем не сравнимая Анна принималась за работу с ни с чем не сравнимым азартом, / За тысячу верст чуяла она мое хотение, / Сбрасывала юбку, быстро ложилась / Ибо она хотела».
     Язычески-чувственное начало, апология телесного низа, ориентация на обладание миром, женщиной в новой книге постоянно контрастирует с вегетарианством духа, с маской юродивого, убогого. Отчасти дело, разумеется, в том, что книга Алехина - избранное, и в этом качестве призвана дать нам все лики автора, так или иначе связанные с его лицом. Но в случае с В. Блаженным мы ощущаем безусловную многоликость, 
вызванную не только естественным движением времени. Это сознается и самим автором: «Непонятно, зачем столько в каждом обличье обличий». Думаю, что не было бы большой натяжкой определить стихотворения В. Блаженного как театр одного актера, где каждая роль и стилистически оформлена несколько иначе. То это стихотворение «Жизнь», помеченное еще 1944 годом и напоминающее, как ни странно, то, что станет со временем Владимиром Буричем («Отдаешь свои волосы парикмахеру, / Отдаешь глаза - постыдным 
зрелищам, / Нос - скверным запахам, / Рот - дрянной пище, / Отдаешь свое детство попечительству идиотов...»), то это стихи, напоминающие Ксению Некрасову («Маленькая кошка»), то обличительно-богоборческие, маяковские («Стихи ухода» - реминисценции из его стихотворений достаточно часты (у Маяковского
: «я где боль, везде», у Блаженного: «мой дом везде, где побывала боль»). Но особенно часто варьируют строки его
 
любимых поэтов - Пастернака и Мандельштама. Стихи «Как старость одинока и надменна» тревожат тени классиков
XIX века, прежде всего Тютчева. «Череп отца» заставляет вспомнить Ю. Кузнецова, а «звездный странник» и прочая астральная риторика - 
Т. Реброву. Чувствуется и присутствие Бодлера в переводах В. Левика. В общем, перед нами явление безусловно культурное, опосредованное, и это объясняет первое ощущение от его стихотворений - ощущение чего-то близкого и хорошо знакомого. Реакции отталкивания, как в случае с первородным талантом, не возникает. Тем более, что подано это человеком безусловно одаренным. С лету запоминаются строки («Как ненужную боль, 
ненавидит земля человека»), строфы («У женщин не стареют голоса.
/ Или с тобой одной такое чудо? / Откуда этот голос? Ниоткуда. / Но почему он свежий, как роса?»). Хороши классически ясные короткие стихотворения-выдохи:

                      Пока река не вспенится сурово,
                      Не обернется ямою земля, - 
                      С удилищем беспечным рыболова
                      С
иди, над бездной леску шевеля...

                      Как хорошо в прохладе деревенской
                      К
урить свой одинокий табачок...
                      Но вздернет и тебя Рыбак Вселенский
                      Н
а острый окровавленный крючок.

     Длинные стихотворения кажутся мне менее удачными, в них заметны усилие, рукотворность, разум подчиняет чувство и тащит его за собой - что также выдает глубинное присутствие и Маяковского, и Пастернака, и Цветаевой. Насилие в крови у XX века, и поэтому постоянно обнаруживается в пробах стиха, жаждущего во что бы ни стало остаться поэзией, но застывающего, окаменевающего в протянутой руке творца. 
     В. Блаженный все же сумел найти свою «экологическую нишу» - и утвердить себя как явление безусловно значительное, заметное: 

Дурачок я и есть, говоря откровенно,
Но я все же особых кровей дурачок:
 
Я нашел свое место на древе вселенной -
Неприметный такой и засохший сучок.

     Бог и любовь, бедность и смерть - вот неизменный круг его тем и вариаций. Подобная «узость» и выделяет его из сонма советских поэтов, для которых экзистенциальная тематика в лучшем случае заслуживалась отработкой по обязательной программе. За свободу писать то, что хочется, В. Блаженный заплатил сполна. В какой-то мере он являет собой того реального героя, который у многих авторов оставался только лирическим - существующим лишь на бумаге.

            Ухожу равнодушно от ваших возвышенных истин,
            Корифеи искусства, мазурики средней руки,
            Как похабный товар, продающие лиры и кисти,
            У замызганных стоек считающие медяки.

     Именно подобная свобода, граничащая с абсолютной, и дает ему право обращаться с Богом даже несколько панибратски - как старик со стариком. Хотя его отношения с Богом вовсе не так однозначны, как у тех, кто пришел от казенного атеизма к казенной же вере. В наличии собственно религиозной веры можно даже усомниться - к счастью, подобное замечание еще (или все-таки уже) не может дать повод для оргвыводов. 
     Дело, вероятно, в том, что поэту нужно существовать в неких идеологических рамках, постоянно проверяя их на прочность и подлинность. Поэтическое сознание В. Блаженного существует, пожалуй, не столько в рамках христианской религии, сколько христианского 
мифа, активно приспособляемого им для собственных нужд. Естественно, что его Бог - всего лишь коллега, не всегда обладающий даже большей креативной силой. Богу в его стихотворениях не спрятаться за ликом дьявола, чтобы снять ответственность за постоянно свершающееся зло. Поэтому Бог – «разнузданный» и «палач». При желании В. Блаженного можно подверстать к гностикам, к тому же манихейству. Но корни его воззрений, как мне кажется, в народном эклектическом сознании, что-то усваивающем из каждой религии и
 
идеологии. Тем самым относящимся к ним достаточно терпимо и снисходительно и благополучно меняющим их одну на другую. «Мужик с топором» В. Блаженного, «бредущий по божьему небу», - вполне наш, узнаваемый, советский. Обилие христианской риторики (слова Бог, Христос, Всевышний и производные от них встречаются более ста раз на 80 стихотворений) менее всего свидетельствует о вере, скорее, - о потребности в словах-емкостях, наполняемых своим собственным эмоциональным содержанием. Потребность в таких словах особенно возрастает во время смены одних риторических систем другими.
     Существуя в течение долгих лет в стороне, но параллельно литературному процессу, не смешиваясь с ним, следя за ним по его вершинным явлениям и опосредованно фиксируя их, В. Блаженный сумел реализовать отпущенный ему дар и войти в литературный обиход именно тогда, когда возникла потребность в нем - то есть в том, чтобы снова подчеркнуть: совесть - главная компонента таланта и единственная традиция русской поэзии.

                                                                                       «Дружба Народов», №2, 1999

______________________________________________________________________________________________

.

п

т