Один солдат на свете жил -
Красивый и отважный.
Но он игрушкой детской был -
Ведь был солдат бумажный...
Немногие знают, что эта замечательная песня Булата
Окуджавы посвящена Илье Бокштейну, написана для него и про него. Впрочем,
не исключено, что это - не более, чем литературная легенда. Теперь-то их
точно будет много - подобных легенд, ибо сама жизнь Ильи Бокштейна казалась
каким-то фантасмагорическим воплощением легенды о Поэте, заключая в себе
некий урок и укор всем жаждущим хотя бы крупицею остаться в веках. И после
встречи с ним всегда оставалось какое-то чувство стыда за себя, за то,
что ты никогда так жить не сможешь, а значит - не сможешь так писать, и,
следовательно, рано или поздно подойдешь к речке по имени Лета и подмигнешь
старому перевозчику: дескать, ничего не поделаешь, твоя взяла...
Завистники любили сравнивать его с Велимиром Хлебниковым,
говорили, что многие его стихи напоминают творения «председателя земного
шара», твердили, что они построены на магии звука, но магия эта, дескать,
существует, пока Илья сам читает свои стихи, а когда встречаешься с ними
на бумаге - остается полный сумбур... Но он никогда не стремился быть на
кого-то или на что-то похожим, он просто писал так, как ему дышалось, думалось
и чудилось... Среди сотен его стихов были и «запредельные», закрученные,
почище, чем у Алексея Крученого, но были и другие - поражающие своей почти
классической прозрачностью, легкостью мысли, ажурной вязью метафор и отточенностью
образов. И те и другие включались в различные экологии и сборники, и Константин
Кузьминский - тоже культовая фигура в литературных кругах - однозначно
охарактеризовал Илью Бокштейна как гения. Того же мнения придерживается
Андрей Вознесенский, а в последней оксфордской антологии «Русская поэзия
XX века» было помещено восемь стихотворений Бокштейна. Ценность поэта,
конечно, не меряется в количественных категориях, но для справки: в этой
антологии нашлось место только для четырех стихотворений Марины Цветаевой.
Ну, что еще, тоже для справки? Илья Вениаминович Бокштейн
родился в 1937 году, его первые поэтические опыты относятся к 1958 году,
он был участником известного литобъединения «Спектр», в которое входили
многие прошлые и нынешние литературные мэтры. Принят был он в это литобъединение,
кстати, заочно - после того, как Ефим Друц прочитал перед его участниками
короткое стихотворение Бокштейна:
Я - еврей.
Не мадонной рожден.
Не к кресту пригвожден,
И тоски мне не выразить всей.
Цепи рода во мне,
Скорбь народа во мне,
Я застыл у безмолвных дверей.
Бокштейн принадлежал к числу тех официально не признанных
поэтов, которым был изначально заказан вход во все редакции, так ка ни
по поэтике, ни по духу они не вписывались и не могли вписаться в установленные
советской номенклатурой рамки. Но его знали - те, кто хотел знать. И любили
- те, кто умеет любить.«Я твердо решил, что если моя поэзия представляет
какую-либо ценность для человечества, то оно, человечество, рано или поздно
отберет и издаст то, что ему нужно. А сам я никому навязываться не собираюсь»,
- сказал он как-то в беседе с автором этих строк. Рисовался ли он в тот
момент? Нет. Скорее, в очередной раз рисовал, каким должен быть Поэт, продолжал
писать свою Легенду о Поэте.
В 1972 году Илья Бокштейн приехал в Израиль и с
того времени почти безвыездно жил в Яффо, в хостеле, в крошечной комнатке,
захламленной книгами по ззотерике, истории литературы, религий, архитектуры,
словарями, всевозможными раритетами. Никто не знал, что и когда он ест
и ест ли вообще, есть ли у него женщина и была ли таковая когда-нибудь,
на какие деньги он живет. Никто даже не знал, сколько ему лет - то ли тридцать,
то ли сорок, то ли все семьдесят... Он любил появляться на различных «русских»
тусовках, усаживался в уголке, а потом выскакивал оттуда, словно тролль
из табакерки, и начиналось: «А вы знаете?..»
«Хотите, я вам почитаю стихи?» - робко спрашивал
он у собеседника и, не дожидаясь ответа, со вкусом читал - свои и чужие,
рассуждал о сути поэзии, ссылаясь на знакомые, малознакомые и совсем незнакомые
имена, цитируя, споря, соглашаясь сам с собой, снова цитируя... В конце
концов от него уставали и начинали думать, как бы поскорее избавиться...
И избавлялись, вспоминая о каком-то важном деле и вскакивая на подножку
первого попавшегося автобуса. Вот и избавились... «Один солдат на свете
жил - красивый и отважный...»
Он был действительно красив, его внешность, казалось,
вобрала в себя все сорок веков еврейской истории, и в ней отчетливо проглядывались
лукавые мудрецы, простодушные торговцы, старьевщики с глазами пророков
и его дед по матери - резник московской синагоги, о чем он сообщал так,
словно речь шла о пророке Элиягу...
Память и эрудиция у Бокштейна были феноменальными.
Пожалуй, он был одним из самых крупных знатоков русской поэзии в Израиле,
а если говорить о поэзии русского андеграунда - то наверняка самым крупным.
Как-то по Тель-Авиву пробежал слух, что Бокштейна приглашают прочесть цикл
лекций в МГУ. Потом все долго смеялись и говорили, что это была самая забавная
шутка года. Но думаю, если бы такое предложение поступило, он бы этот цикл
прочел и прочел бы блестяще.
При жизни у Ильи Бокштейна вышла только одна книжка -
«Блики волны». Все остальное так и осталось в рукописях. В 1995 году какой-то
российский бизнесмен и меценат, приехав в Израиль, увидел стихи Бокштейна,
ахнул, ксерокопировал многие из них и пообещал в ближайшее время издать
трехтомник «Избранного». Но трехтомник так и не вышел - сразу после возвращения
в Москву бизнесмен разорился и издать уже ничего не мог...
А он продолжал бродить по городу - юродивый, как
Глазков, неприкаянный, как Рембо, нищий, как Модильяни, - «какать» тут
можно очень долго, только неблагодарное это занятие. Он бродил по городу,
как Илья Бокштейн, и этим все сказано. Вельможа, наследный принц, а может
быть, и сам король царства, которое не от мира сего, и потому могущий позволить
себе одеваться в выцветшие рубашки и старые, давно просящиеся в мусорный
ящик штаны.
В последние месяцы своей жизни Илья Бокштейн любил
захаживать к секретарю Союза израильских писателей Леониду Финкелю и по
его просьбе записывал свои стихи. Отличаясь крайней педантичностью во всем,
что касалось его творчества, он в конце каждого стихотворения ставил не
только точную дату - включая час - написания стихотворения, но и место
его написания. В последний свой визит он это почему-то сделать забыл. Или
- не захотел. Или почувствовал, что время испытания принца закончилось,
еще немного - и он окажется в той стране, где нет ни дат, ни мест, но где
сидят за столом праведники, кушают чудное мясо Левиафана, пьют вино Эдемского
сада и говорят друг с другом о Торе, а может - читают стихи...
Умер он, как рассказывают, в точном соответствии
с законами жанра. Последние месяцы он жаловался на боли в ноге. Друзья
настоятельно советовали ему обратиться в больницу. Но уговорить Бокштейна
заняться собственным здоровьем было невозможно...
В конце концов, когда он пришел в больницу, у него
обнаружили абсцесс мозга в последней стадии. Илья Бокштейн скончался в
реанимационном отделении больницы «Вольфсон», так и не дождавшись операции.
Да и операция-то, по мнению врачей, была уже бесполезна.
После него осталась крохотная комната в хостеле
Яффо, заваленная книгами и рукописями, которые еще предстоит разобрать
- если начальство согласится подождать и впустит туда тех, кто считал себя
его другом. На собравшемся спустя два дня после его смерти заседании тель-авивского
пен-клуба затеплили в память о нем свечу и оставили пустым кресло, в котором
он обычно сидел. К тридцати дням со дня его смерти Союз писателей Израиля
намерен провести литературный вечер Ильи Бокштейна - он и мечтать не смел
о чем-то подобном при жизни. Но главное - это все-таки рукописи. Кто знает,
может быть, лучшим стихам Ильи Бокштейна действительно уготовано место
в золотом фонде русской и мировой поэзии...
Он переделать мир хотел,
Чтоб был счастливым каждый.
Но он на ниточке висел -
Ведь был солдат бумажный.
А он. судьбу свою кляня,
Не тихой жизни жаждал...
И все просил: «Огня! Огня!..»
Забыв, что он - бумажный...
Петр Люкимсон
|