18.6. В четверг на Шуламит 7 был вечер журнала «И.О.» 
                 (Вроде ослиного крика.) Были редакторы, Дана с Некодом и Малер, 
                 несколько авторов: Тарасов, Шмаков, потом Бокштейн 
                 неожиданно подошел. Почтил собрание Гробман с супругой. 
                 Как-то выехал на Дизенгоф верхом почти на осляти, закутанный 
                 в белую простынь (что за футуристический юбилей был, 
                 столетие Хлебникова?), за что удостоился от Володи 
                 эпиграммки-кувалды: Не так давно смотрели мудака./Накрыт 
                 простынкою он восседал/ на кляче на стоящей./ Столь тонок 
                 замысел однако ... и что-то там тарара./ да и мудак подобран 
                 настоящий». Кузнец и наковальня непринужденно беседовали, 
                 честь и хвала. Ворон ворону глаз не выклюет, так, разве что 
                 поклюет немного. По ходу дела явился Ёси Тавор с чересчур 
                 яркой блондинкой, сразу полез целоваться, изображать кореша, 
                 будто мы в одном полку служили или одну бабу трахали. 
                 (Однако, не на воду ли я опять посмотрел?..) Ну и, как водится, 
                 несколько случайных пенсионеров - всего народу с чертову 
                 дюжину. Какой-то развинченный массовик, содержатель 
                 притона по культработе с репатриантами, то ли от 
                 Профобъединения, то ли от Форума, открыв «собрание», 
                 попытался развернуть дискуссию на тему: чем новый журнал 
                 отличается от других и чем оправдывает свое существование. 
                 Редакторами декларировалась эклектика, как последнее слово в 
                 постмодернизме. Прозвучало несколько приговоров (кто в 
                 нашей литературе настоящий постмодернист, а кто только 
                 примазался). Я был явно примазавшимся и чувствовал себя 
                 несколько неуютно, хотя в последнее время упорно приучаю 
                 себя к мысли, что «эклектик» и «мудазвон» - все-таки не одно и 
                 тоже, ассоциация сия укоренилась в моем крестьянском мозгу 
                 еще в наивную пору любви к основательности, системности, и 
                 юношеских увлечений «серьезной наукой». (А любовь все живет 
                 в моем сердце больном...) Потому что, как говорят наши 
                 политики - а какова альтернатива? Соцреализм? 
                 Соцарт-трупоед, расположившийся в его могучей туше? А на 
                 свою эстетику Господь не сподобил. Вот и сейчас ёрничаю, что 
                 тоже, увы, как прием, затаскано. Нудный и неловкий ход 
                 метафизических прений нарушил Илюша. Он просто встал и 
                 стал читать свои переводы Малларме, сначала по-французски, а 
                 потом перевод. Народ, деморализованный эклектикой 
                 происходящего, отдал сцену. Когда появились признаки того, 
                 что чтение будет безостановочным, как транс планет, его 
                 усадили. Дали Тарасову. Володя, кажись, был подкуренный, уж 
                 больно возбужден. Потом читал Шмаков. Он сидел рядом со 
                 мной, русский человек с золотым зубом и фигурой портового 
                 грузчика, глаза на широком лице - две норы в голой степи, 
                 нервно курил. Стихи его мне понравились. Нежные ящерицы 
                 шарили в барханах, как в складках юбки... Познакомились. 
                 Рабочим сцены вкалывает в каком-то театре. Потом опять 
                 Илюша вскочил и стал жаловаться, что он только переводы 
                 читал, а это не считается, что вот он всегда такой, досадовал, 
                 вместо того чтобы свое читать - то переводы, то других поэтов, 
                 раз целый вечер читал Кропивницкого, просвещал, а сейчас 
                 Кропивницкого уже все знают, лучше бы свои читал. И стал 
                 читать свои. Его слушать - праздник. Но бунтовщика опять 
                 усадили - как же, Малер еще своей галиматьи не поведал. И 
                 Малер поведал. Потом Дана. Дана ослабла. Не чувствуется той 
                 эстетской пружины, с которой она явилась и удивила всех. 
                 Остались какие-то сухие авангардистские побрякушки... Вообще 
                 весь вечер она была раздражена, то ли он шел не так как 
                 хотелось, и народу было мало (несколько пенсионеров, 
                 понедоумевав, удалились, Ёси Тавор, продемонстрировав 
                 блондинку, смылся почти сразу), да, как презентация, все это 
                 носило жалкий характер, даже прозвучали упреки, в адрес 
                 Володи в основном, что, мол, не мобилизовал, Володя приводил 
                 цифры, скольким он звонил. Решили все это дело чем-нибудь 
                 вкусным заесть, долго блуждали, пока не осели в «Шварме» на 
                 Кинг Джордж, Дана искала кошер, посплетничали вволю, 
                 отвели душу, кто на Гробмане, кто на Генделеве, когда время 
                 пришло расплачиваться, возмутились счетом, стали шуметь, 
                 торговаться, Володя яростно матерился. Я бросил свою долю на 
                

                 Читаю Флавия. Бедный Ирод... 

                 Новое открытие в мире физики: шашни между Марией Кюри и 
                 Эйнштейном. 

               Из «Второй тетради» 

                 Дикая влажность. Гнетущая. Только ближе к ночи можно 
                 вздохнуть. Утром, заскочив по дороге на почту (письма нет) и в 
                 банк, поехал к Володе. Рассказал ему о вечере Короля, о нашей, с 
                 Барашем и Верником, беседе о Бродском, который мне кажется 
                 позером (ввернул «невозвращенца», над чем и посмеялись), а им 
                 - последовательно и мужественно отстаивающим свою 
                 позицию. Поплакался ему, что заметка идет с трудом. «Да, - 
                 сказал Володя, - нелегко писать о живых, если хочешь быть 
                 честным.» По дороге на почту (обычный маршрут наших 
                 прогулок) он рассказал, что тоже пишет серию статей о 
                 русскоязычных литераторах, о Дане, о Бокштейне, о Генделеве, 
                 Волохонском, сетовал, что никто о нем не пишет, что вообще 
                 никто не пишет о текущем литературном процессе, ругал за это 
                 Гольдштейна, побеседовали о литературных позах, я говорю, что 
                 литературный мир в виде сада скульптур, мне неинтересен, 
                 хочется живого тепла взаимодействия, ведь плодотворный 
                 культурный процесс всегда результат усилий целой группы, 
                 «плеяды», как любили говорить на Руси, вспомнил (мы шли по 
                 бульвару Бен-Цви, загребая сандалиями песок) его восклицание 
                 многолетней давности: «Ты что, Наум, среди литераторов друзей 
                 ищешь?!», как смутился по-юношески его иронией, и только 
                 теперь ясно осознал, что да, ищу. И вспомнил про Мишу. Володя 
                 понимающе кивал. Сказал с горечью: «Все только преследуют 
                 свои интересы, вот что противно.» 

                 __________ 

                 Володя звонил. Его статью о Бокштейне напечатали в «Новостях 
                 недели». Доволен. Грандиозные планы заполнить все их 
                 приложения до пришествия Мессии. Зол, что не взяли статью о 
                 Генделеве: не хотят рекламировать конкурентов. 

                 - Суки вонючие! Я - поэт! Я пишу о поэтах! «Пишите о ком 
                 угодно, только не о Генделеве»! А о ком, о Бараше что ль писать? 
                 Да я не хочу его топтать! О Вернике? Больше двух строк не 
                 напишешь! Кстати, когда твоя книжка выйдет? 

                 ___________ 

                     А неделю-две назад была там его статья «Разговор о Дане». 
                 Недурно. Хотя вскользь. О Бокштейне - верно. Только за 
                 безвкусицу «птицечеловека» критиковать бессмысленно. В этой 
                 безвкусице - суть. Она оттеняет его метабред, придает ему 
                 подлинность. (Сам же пишет: «вдруг Оно живое?», и тут же - 
                 «лужи инфантильной тропики».) Иначе все было бы «сделано», то 
                 есть сухо, постно, натужно, а то и фальшиво, и всегда - мертво. 
                 Кто все время боится оступиться, у того походка неестественная 
                 (идет, как аршин проглотил). А Бокштейн чудесен 
                 естественностью, пусть даже и бредоносной. Его вообще 
                «критиковать» бессмысленно. Критиковать можно «сделанное», а 
                 не явления природы. Бокштейну надо слагать гимны. И почему 
                 «досадно», что «ни тени иронии»? Да вся эта современная 
                 «ирония» - кокетливость шлюх! Или, в лучшем случае, 
                 «прыщавые» комплексы недовылупившихся. 

                  __________ 

               Из «Шестой тетради» 

                 Вечер Бараша. Вторая книга. Называется «Панический полдень». 
                 27 стихотворений. А ему уже под сорок. Человек 15. Верник с 
                 супругой, Гробман с супругой, Вайман с супругой, Гольдштейн, 
                 опять без супруги, Бокштейн, всегда один, Драчинский, пара 
                 старичков, незнакомая поэтесса и бывшая красотка, раздававшая 
                 свою новую книгу с «ню» на обложке, и одна молодая красивая 
                 девушка в углу. К финишу подошли разжиревший Ханелис и 
                 бухой Тарасов. Запомнилось:»На нашем кладбище - весна». Вяло, 
                 уныло, грустно. Вечер состарившихся на необитаемом острове. 
                 Разболелась нога и не пошел со всеми к морю. «Будем говорить о 
                 стихах!» - пел Верник и в который раз цитировал Смелякова, 
                 про Любку Фейгельман.