.
Михаил Беркович

Время умирать

     Этап небольшой, всего семь человек. Н зато какие люди!  Как говорится, смотрите, кто идет! А идет  цвет воровского мира Севжелдорлага. Легендарные урки. Вон низкорослый, заросший черной шерстью, как обезьяна, Чиля - одесский трамвайный щипач. В сороковые годы о его филигранной технике вся Одесса шумела. 
     Летом сорок шестого, на толковище, на еврейском кладбище, неподалеку от городской тюрьмы, психопат и невростеник Жорка Свищ  набросился на него, визжал, брызгал слюной   намекая, будто Чиля стучит. Доказательствами не  козырял, а только  утверждал, что так не бывает и быть никогда не может, чтобы карманщик, за пять лет ни разу не сел. А если такого быть не может, значит, попадался. Выводы делайте сами: за что менты так любят Чилю, что он  не сидит даже в допре?
     Чиля тогда сказал негромко, но так сказал, что  нервному Свищу стало холодно:
     - Жерик, - сказал тогда Чиля, - ты меня знаешь, Жерик?  Я таких шюток не люблю.  Чтоб я так жил, если мы вдвоем  уйдем сегодня из этого  кладбища. 
     Он вынул из-за голенища хромового сапога маленький месор (свиней колоть) и  стал чистить  ногти.
     - Я  не буду бить морду, Жерик, если ты заберешь назад эта гразь. 
     Свищ не какой-нибудь, осел - авторитетный карманщик. Вор сообразительный, такие намеки он понимает. Поэтому мгновенно смикитил, что настало время подумать о шкуре. Чиля, хоть и свой же, еврей, но он - Чиля. Особенно, когда  чистит месором ногти.
     - Прости меня, Чиля. - заизвинялся Свищ. - Но ты же сам виноват: если человек ворует пять лет и не сидит в допре,  кто ему поверит? 
     - Ты сейчас у меня поверишь, - жестко сказал Чиля и сделал шаг вперед.
     - Я  же взял слова назад! - заверещал Свищ. Он не славился особой отвагой.
     Урки громко рассмеялись. Хотя за такие слова полагалось бить морду. А за этим следовали большие выводы. Потому что с набитой мордой не бывает воров в законе, с набитой мордой урка похож на коммуниста, исключенного из партии за взятки. Такое правило.  Так что Свищ чудом избежал отлучения от клана. Все кончилось миром. А Чиля вскоре все-таки сел и тем окончательно снял с себя всякие подозрения.
     Рядом с Чилей шел его старый друг и напарник, высокий, элегантный Витек Сохатый. Рассказывали, будто он на толковище  похлестался, что снимет бока с руки генерала, начальника областной милиции. Генерал страдал такой чудаковатостью - ездил на работу в трамвае. Там и ехать-то - всего ничего, но вот такой каприз.
     Легенда говорит, что Сохатый все-таки снял бока и даже в карман их успел положить. И к выходу направиться - тоже успел. Но один чудак увидел и все испортил. Толкнул в бок генерала и глазами указал на  облегченную руку и на Сохатого.  Витька тут же спеленали. Но в те золотые годы и за генеральские часы,  давали столько же, сколько за часы простого слесаря с завода Марти - шесть месяцев. Чего ж не воровать! 
     Третий одессит,  больше походил на лавочника. Погоняло он носил - Сухарь. Звали  Сухаря Семочкой, а фамилия, как говорят в Одессе, ах, отстаньте - не наше это дело - копать так глубоко, ибо вору достаточно и погоняла. Худощавый Сема ни фактурой, ни силой  похвастаться не мог. Да она ему и не требовалась. Потому что сильные руки редко бывают ловкими.
     Следом за Сохатым  шел хотя и не одессит и даже не еврей, но  один из авторитетнейших майданщиков Союза Женя Борода. Такая почетная кликуха говорила сама за себя. У горцев аксакалы все носят бороды. Борода  - признак мудрости. Жене не повезло в жизни. Где-то в самом начале воровской карьеры встретил он напарника. Кольку Стерву. Вор нахрапистый, ловкий на руку, но злой, хитрый и коварный. Бегал с ним Борода  всего-то с полгода. А потом они попались. По-глупому. Прямо в поезде взяли обоих. Дали по полтора года. Но Женя каким сел, таким и вышел, а Стерва ссучился. И пути их разошлись. Но хотел, очень хотел Борода встретить напарничка, поспрошать как живет, хорошо ли ему в сучьем стане. Только вот - не скрещивались до сих пор пути-дорожки... 
     Рядом с Бородой топал  Леха Валет. Этот тоже давно мечтал встретиться со Стервой. Должок веруть шибко хотелось. Не простой должок. Был у Лехи старший брат Васятка Дышло.  Любил Леха брата. Из-за него и Валетом стал. Раз взял с собой на майдан, другой и - «Опять по пятницам пойдут свидания...»
     Свела судьба и Васятку со Стервой.  Стали они на какое-то время напарниками. Это после Дышла Стерва Бороду нашел. Ну вот бегали они вдвоем. Васятке надоело воровать: мать все слезами умывается, мол,  что же ты, сынок, фамилью позоришь. Да разве ж от этой заразы так просто отвяжешься?
     А тут как раз такое случилось, что подтолкнуло Васятку завязать. Встретилась ему девка-краса, 
у которой чудо-коса, и - все в его судьбе сразу перевернулось. Так ведь иногда бывает в жизни. Даже если она воровская. Девку звали Аннушкой. Черноброва, черноглаза, нрав искристый, как доброе вино. И фигуристая и говорливая - нет, никогда не встречал  Дышло такого чуда.  Одна беда - шибко честная.
     Ну, познакомились, пришлись друг дружке по нраву и всякое такое прочее. И о работе разговор зашел. Он ей про майдан стал говорить - не понимает слова такого. А как поняла - сразу же испугалась. Нету, говорит, такого, чтобы в нашем рабочем роду воры завелися. Поворачивается спиной и уходит. 
     Дышло день терпел, два терпел, на третий позвал Аннушку и говорит, мол,  хошь на куски режь, ток не гони. Я, говорит, давно завязать собирался, а теперя точно завяжу. 
     - Чего ты там собрался завязывать? - не поняла дурака Аннушка.
     Васятка помялся, потоптался на месте: как же ей втолковать, ежели  фени не знает?
     - Да работать пойду, а с воровством завязал! - не сказал - выкрикнул Васятка и подтвердил самой страшной клятвой:
     - Век свободы не видать! 
     Для большей убедительности он щелкнул ногтем большого пальца по верхнему зубу и провел тем пальцем по горлу. 
     - Ну ежели так, - сказала девка-краса, - тогда другое совсем дело. Но тока, чтоб  навсегда.
     Откуда ж ей было знать, что с той работы, где трудится ее Васятка, редко кого с миром отпускают. Тут все зависит от того, кто его сотрудники. А у Дышла в сотрудниках известно кто ходил. Гад принципиальный, никаких вольностей никому не позволял. Как узнал он про Васяткину любовь, аж поперхнулся: «Это где, - говорит, - видано, чтобы урки из-за сучек  завязывали?»
     Дышло ему свое, мол, никакая не сучка она, мы с ей поженимся и вобче устал я бегать по майданам. А тот и слушать ничего не желает. Короче говоря, коса и камень. Но Васятка не зря такое погоняло носил - Дышло. Как упрется - намертво. В общем, слесарем на зовод пошел. 
     Встретил однажды Стерва с дружками Васятку и говорит:
     -Зайдем в кабак, вмажем по паре, потолковать надо. 
     Говорит, а глаза сквозь узкие щелки глядят, не сулят добра глаза стервины. Но куда денешься - потолковать, дак потолковать. Сидят за столиком под навесом летнего ресторанчика, водочку потягивают, огурчиками закусывают. Васятка берет огурчик двумя пальцами, а Стерва ему и говорит:
     - Некультурный ты какой-то, Дышло, изделалси. Рази ж вилки на столе нету?
     Дышло улыбнулся последней своей улыбкой, наколол колечко и - в рот. Глазом моргнуть не успел, как Стерва резким ударом ладони загнал ему вилку в горло. Васятко и не вскрикнул, только захрипел, съехал со стула. Тут  шпана смылась, а за Васяткой скоро приехали...
     С той поры и стал Валет искать встречи. На правах кровника. Сколько раз в мечтах видел Стерву насаженым на  спицу. Да только где ж к нему подступишься, коли давно уж не человек он - зверина.  Никто  и не помнит, сколько душ на его счету. Сперва судили, а потом и это перестали: зачем тратить бумагу на протоколы, ежели за душу-живу два-три месяца дают. У него ж - вышка, четвертак. Больше не положено. Вот пришьет кого, с того дня и обновляют ему приговор. Опять двадцать пять. Такие сапоги.
     И знал этот зверь, что охотников до его погнаной шкуры много. А жить ему шибко хотелось. Такие люди никогда не задумываются, зачем жить. Место  имел  он в общей секции, но не дай бог подойти к его нарам, когда спит. Вскочит, как ошпаренный - два ножа  в руках и  дрожит весь. Ежели заподозрит что - в лучшем случае ткнет ножом и об твою же морду вытрет, а то и зарезать - не моргнет.
     Как-то один смельчак надумал завалить Стерву. Спрятался за дверью тамбура в столовке, ждет. Жрать-то и звери хотят. Стоит в щелочку поглядывает, месор в ладони нянчит. А того с утра предчувствие мучило. Ходил по зоне - сам не свой. Подошел к тамбуру, остановился и говорит: 
     - Ну, выходи, гад, ты мне с утра седни день споганил. 
     В общем, зарезал своего врага Стерва. Тому бы  забежать в столовку, выпрыгнуть в окно и - на вахту. А он, как кролик навстречу удаву полз... Так, что попробуй - возьми такого. 
 
 

*       *       *

     По дороге шлялась сырая, ноябрьская  метель. Насквозь продувала пасмурный, но не холодный день. Липкие снежинки слепили глаза, проникали под ворот. И зеки и конвой прикрывали лица руками, но разве ж защитишься от поземки! Снег глухо рипел под ногами. У всех было похоронное настроение. Шли молча. И только на подходе к воротам Чиля подал голос: 
    

- Ну, что, Витек, мине кажица, ми приехали. Это уже все? Или будет еще што-нибудь? 
     -Заткни фонтан, Чиля, - мрачно огрызнулся Сохатый, - или ты так боишься сук? 
     - Когда их мало, а нас много, чтоб я так жил, если я их боюсь... Но сегодня нас мало, Витек, а их... 
     -  Заткни фонтан, я  сказал! 
     Никто больше не проронил ни слова. 
     Все дело в том, что вели их на штрафную колонну. Все они отлично понимали, что приехали на свою последнюю станцию. Натянули  жилы лагерному начальству своей неуемной карточной игрой, постоянными нарушениями лагерного  режима. И начальство решило от них избавиться. Проще всего это сделать руками сук. Для того их собрали из трех колоний в один вагон-зак   даже шмонать не стали: ничего уже им не поможет. С той поры, как они вошли в вагон-зак, охрана смотрела на них  не иначе, как на мясо воровской поножовщины.
     И потому  не торопились они  войти в зону. Молчали. Особенно угрюмо выглядели остальные трое, о которых мы еще не говорили. За ними не числилось никаких рыцарских подвигов. Так, молодые блатари, совсем еще недавно прибившиеся к клану. Севка Голодный, Ваня Балык и Никола Крапленый. 
      На вахте вежливый старший надзиратель, изучив личные дела прибывших, поинтересовался для приличия, какие у кого просьбы. Никто ни о чем не просил. И тогда он сказал: «Пошли» и - двинулся впереди этапа. Он повел их в седьмой барак, стоявший недалеко от запретной зоны, как бы в отдалении от других бараков.
     Время было дневное, зеки находились в рабочей зоне, но внимание к новичкам проявляли все, кто остался  - больные, дневальные, всякая там обслуга. Все давно знали, что прибывают блатные. Их привели в барак, дали отдельную секцию. На восемь-то человек - жирновато, обычно в секции размещают до тридцати зеков. Но тут все было ясно. Всем.
     Вечером в секцию пожаловали шестерки. Молодые жулики, служившие сукам на побегушках. Самый  видный из них был  Чуня. Высокий парень лет девятнадцати от роду с бегающими зелеными глазами. Такое впечатление создавалось, будто Чуня каждую минуту что-то ищет. Вечно куда-то заглядывает, что-то высматривает и каждую минуту  цыркает сквозь резцы длинной струей слюны. 
     - Ты че приканал, сученок? - сказал, глядя вупор Борода. - Суки подослали?
     - Ты че! - возмутился Чуня, - я к сукам не хожу. Под фраера канаю. Я - в бригаде. А к вам - побурить. 
     Нет, не хватило на сей раз мудрости Бороде   вытолкать Чуню из секции. Хотя и это  не спасло бы.  Но может, хоть как-то постояли бы за себя. Только что о том говорить после драки...
     День-другой играл Чуня с урками в картишки. Играл все по мелочи, по крупному - духу не хватало. А на третий день, дело уже к вечеру шло, прибежали сученята:
     - Урки, - шмон! 
     Сохатый первым спрыгнул с  нар, подбежал к печке, поднял конфорки и сунул на верх духовки свой самокальный тесак. Благо печка не топилась. Чиля нашел место для своего месора под  плинтусом. Женя Борода открыл окно, выскочил на улицу и воткнул нож в снег рядом с остекляневшем на морозе кленом. В общем,  народ тертый - все знает, сквозь землю на два метра видит, а того  утумкать не могли, что Чуню со товарищи суки подослали. Все у них было продумано, все предусмотрено. Только  блатные попрятали свои тесаки, как в секции нарисовался Стерва со свитой. 
     - Здорово, Женичка! - крикнул с порога Стерва и быстро шагнул к Бороде. - Давненько мы с тобой не толковали, а?
     Борода бледный, как стена стоял возле печки и дико глазел на два свинокола, которые Стерва крутил в руках. 
     - Ну, дак, потолкуем, а? - куражился Стерва. - Как будем - на равных али как? 
     - На равных не будем, - тихо сказал Борода.
     - Гребуешь? А здря! Смотри, как мы тута живем богато. Само время тебе нашу веру принять.
     - Нет, Стерва, - сказал не поднимая головы Борода, - я вором родился и вором умру.
     - Ну это мы щас поглядим...
     А в это время в секции уже началось побоище. Легче всех отделался Чиля. Леха Колун с ним не толковал. Он евреев терпеть не мог. И афоризм хороший еврей - мертвый еврей, был его идеологическим оружием. Он ткнул свою финку Чиле под левый сосок и тот сел, не ойкнув. Вторым лег на пол Ваня Балык. 
     Шла обычная  резня, которая случалась почти всегда, когда сходились в одной колонне урки и суки. Все уже лежали на полу в собственной крови. Пытался, правда, Герка Клык обратить Сохатого в свою веру, но тот - идейный, мол, нам с тобой, Гера, говорить не об чем, потому что я чесный вор, а ты есть сука поганая. После этих слов все и кончилось для Сохатого. 
     Вот и Борода теперь твердит те  же слова, про свою воровскую честь. Это ведь надо же додуматься до такого, чтобы  честь воровской стала! Кто и когда придумал такое - никто наверное не знает, но вот ведь есть оказывается такая честь и за нее даже жизнь кладут люди. И если возможны честные воры, то как же теперь называться тому,  кто трудом своим кормится? И что же это за люди, которые способны отдать жизнь свою за честь вора?
     Но что в этом разбираться, если такое наворочано самой жизнью. И вот в  бараке пьяный кровью бандит тешит душу свою победой над таким же, как он сам. Он хочет сломить дух  Бороды: ведь не из стали же он сделан. Значит должен сломаться. А не ломается. И это упорство приводит Стерву в  ярость. Он бьет своим самокальным ножом в лицо, в шею, в грудь... Он свалил его на пол, спиной к верху и, втыкая кончик ножа в спину, коленом нажимает на ручку  - прикалывает тело к полу. И кричит:
     - Принимай веру! Принимай! Принима-а-ай!
     Он ждет, он надеется, но настал такой момент, когда Борода уже не может отвечать на его крики, матерки, удары.  И когда Стерва понял, что нет больше такого человека - Женя Борода, - он встал, выхватил у кого-то из полуцветняков окурок изо рта и вышел из барака... 
 
 

*     *     *

     Васька Баланов - возчик со штрафняка - привез в морг пятой колонны семь жмуриков. Отправляли его уже по темноте, но пятая от штрафняка  недалеко. Васька  взял двух меринов  цугом и поехал. Сам уселся на передние сани, сзади к ним привязал уздечку второго мерина, крикнул:
     - Но, лешие!  - И утонул в вечернем мраке...
     На вахте его не шмонали: со штрафняка сообщили, кого он привез. Зав отделением больницы  Николай Данилыч вышел, накинув бушлат на плечи, приподнял по очереди две попонки в санях и бросил коротко:
     - Давай всех в морг!
     Ваське что - стаскал, побросал кучей, одного на другого и - подался налегке восвояси. Николай Данилыч  запер морг на висячий замок и пошел спать. Утром он открыл заведение и стал, при дневном-то свете осматривать жмуриков. А что там смотреть - у всех одна причина смерти. Все  хорошо закоченели в тех позах, в каких оставил их Васька  Баланов. 
     А вон тот, что посреди кучи, высокий и худой не закоченел, почему-то. Странно... Николай Данилыч глянул на него попристальней и заметил кровавый пузырек на груди.
     - Э, - сказал сам себе Николай Данилыч, - да он же дышит! 
     И он выбежал из морга, вернулся с санитаром и носилками. Они принесли дышащего покойника в отделение. И там Николай Данилыч занялся  этим  человеком. Им оказался Женя Борода.  Николай Данилович знал о нем все, как и знал, что этот человек ничего не умеет делать, что он способен только воровать, а это значит, что он будет сеять в мире беду.  Но врач все-таки выходил его, не позволил умереть. Такая профессия у Николая Даниловича... 

                                                                                                                              Сентябрь 97г.