.
Михаил Беркович

Баборя

     После ужина шоферня уселась на верхние нары играть в картишки. А что еще делать вечером перед выходным в двадцати пятиместной палатке, поставленной рядом с запретной зоной особняком, чуть поодаль от других, больших палаток и бараков? Тряпочное жилище почти полностью вросло в греющий сугроб лесотундры. Только крыша осталась торчать на стылом ветру. Если глядеть на этот вигвам снаружи, то признаки жизни в нем можно было обнаружить лишь по черному дымку, что шел из трубы бочкообразной буржуйки 
     Внутри же, тем не менее, кипели игроцкие страсти. И хотя шоферню не привлекали ни жестокий, хулиганский стос, ни интеллигентский рамс, ни даже примитивное колхозное очко, раскладывался тривиальный подкидной дурак, игра шла, азартно. 
     Потому что на интерес, на «носики». Садились вокруг самодельной колоды - трое на трое. Остальные располагались кругом же, за спинами играющих, болели, ждали своей очереди и нетерпеливо подсказывали, за что получали, случалось,  по мордам. 
     Душой этих невинных забав были двое: высокий и худой, как скелет механик дядя Володя Воронин, завязавший вор, и низкорослый шофер Алексей Васильев. Оба всегда блистали в центре игрищ. Первый строго следил за соблюдением правил, второму, на все времена и при любом составе участников, поручалась роль взимателя платы. Нечто вроде судебного исполнителя. Когда партия заканчивалась, Васильев выстраивал перед собой всех троих проигравших и лупил каждого по носу колодой карт, приговаривая: «Не умеешь - не садись!» 
     Сенька Ройзман в дурака играть не любил, да и интерес не устраивал. Его увлекала гитара. Но та гитара, которую он купил когда-то через вольнашку в Ракпасе Севжелдорлага, расклеилась, не выдержав палаточного сырого микроклимата, расклеилась. Остался Ройзман без музыкального инструмента. И он направился в КВЧ. Культурно-воспитательная часть расположилась в одной секции недавно построенного финского барака. 
     Сенька поднялся на высокое деревянное крыльцо, открыл дверь, впустив в помещение мощный поток морозного пара, огляделся. Стеллажи с книгами, шкафы с настольными играми домино, шашки, шахматы... Ну, и музыкальные инструменты: балалайки, мандолины... 
     - Тебе что? спросил узколицый в очках зав. 
     - Гитару бы, ответил Сенька. 
     В это время на плечо ему легла чья-то рука. Ройзман оглянулся рядом с ним стоял этакий красавчик-парень в лохматой собачьей шапке, небрежно нахлобученной на лоб. 
     - Иди сюда! грубо потребовал красавчик. 
     Сенька не сдвинулся с места. Ждал, когда очкарик, зав. КВЧ подаст ему гитару. Тот принес, Ройзман взял инструмент, тронул струны проверить звучание. 
     - Тут не надо, строго сказал очкарик. 
     Сенька вышел на крыльцо. А там его ждал тот самый красавчик в собачьей шапке. 
     - Ты почему, потрох,  не пошел, когда я тебя звал? - зло спросил он. 
     - А почему я должен был идти? - ответил вопросом на вопрос Сенька. 
     Красавчик с размаху ударил Ройзмана кулаком в лицо. Тот перекинул гитару в левую руку, правой двинул снизу, в подбородок. Удар получился сильным, и хилый красавчик упал с крыльца в снег. Тут же вскочил на пружинистые ноги, и заорал во все горло: 
     - Ножа! Сука, дайте ножа! 
     И побежал в сторону новых бараков. Сенька сразу же смекнул, что на кого-то напоролся, что красавчик не обычный зек, а некто с «запахом». Расстроенный, поплелся в свою палатку. Было отчего. Кто бы ему сказал, что, направляясь в КВЧ, он может встретиться лицом к лицу с бедой? Но зона есть зона. Там никогда нельзя полагаться на нормальное течение жизни. Любой лагерь всегда полон неожиданностей... 
     - Чего ты такой вроде бы как не в себе? - сказал Воронин. 
     - Да счас в рыло одному въехал, - вздохнул Сенька. 
     - Ну и что? - усмехнулся механик. 
     - А он заорал: Дайте ножа! и убежал. 
     - Какой он? - спросил с тревогой дядя Володя. 
     - Какой? - напряг память Сенька: он и запомнить-то толком не успел своего обидчика. - Высокий, худой с бабьей мордой, в лохматой собачьей шапке. 
     - Что же ты наделал, Сенька? Ты же Баборю ударил! 
      - Кто такой Баборя? - спросил вконец расстроенный Ройзман. 
     - Дурья твоя башка! Баборю он не знает! Урка в законе, бугор полуцветняков. Тебя же пришьют дурака! - сердито говорил знающий в таких делах толк Воронин. 
     - А ну-ка, лезь на нары. И чтобы от меня никуда. Они скоро придут. Будут звать потолковать не ходи. 
     Воронин начал воровать еще до революции. Но блатным он был каким-то необычным, странным: даже клички не имел. А вор без погоняла, как собака без ошейника,  беспризорной считается. И все-таки воры его уважали. 
     Редчайший случай: вору в законе позволили без крови отойти от преступного мира. К тому же и после того, как он завязал, урки относились к нему почтительно. Он имел шесть судимостей. 
     Как Воронин стал автомобилистом, когда успел освоить профессию механика - об этом Сенька ничего не ведал, но знал, что ни один шофер, ни один автослесарь не мог ослушаться дяди Володи. В общем, Воронин лагерный авторитет. 
     Едва механик успел затащить к себе на нары Ройзмана, как в палатку гуськом потянулись члены Бабориной бригады. Их было много. Все молоды. У каждого полы бушлата запахнуты без пуговиц, и каждый грел в рукаве нож. Они с двух сторон обогнули буржуйку и остановились в центре палатки, возле сколоченного из половой рейки стола. 
     - Где Сенька-жид? - спросил возглавлявший этот крестный ход правая рука Бабори Петюнчик Чалый. 
     -   Зачем он вам? - отозвался с нар дядя Володя. 
     - Мы по его душу пришли 
     - Чем это он вас огорчил, чем не угодил? 
     - За ним старые грешки числятся, - на ходу врал Петюнчик. - Он в Печорлаге не одного урку куму сдал. А сегодня Баборю оскорбил. 
     Воронин спрыгнул с нар так, словно его ветром сдуло, встал лицом к лицу с Чалым бледный, решительный. 
     А ты его. Петюнчик, видел в Печорлаге? спросил Воронин. Пену гонишь, сученок? За Сенькой-жидом ничего не числится. Это я знаю, я Володя Воронин. И в Печорлаге он ни дня не был. Он сюда из Ракпаса пришел, и нигде никого не сдавал. 
     - А на Баборю тоже не он маховики подымал? - ехидничал Петюнчик. 
     -   Механик на минуту умолк. Потом сказал тихо: 
     - Он не знал Баборю. Так получилось.
     И снова сорвался на крик, да так, что жилы на шее вздулись: 
     - Баборя первым его ударил. Чалый! 
     - Ты не забыл, дядя Володя, что Баборя вор в законе? - не отступал Чалый. Где жид? Покажите его... 
     - Вон он на нарах, примирительно сказал Воронин и тут же опять перешел на крик: Ты не тронешь его. Чалый! Ишь ты храбрец, какой сыскался! Смотри, какое шобло соколиков притартал на одного фраеренка. 
          - Что очко заиграло? - спросил Чалый, обращаясь к Ройзману. Маховики распускать не бздишь, а тут за широкую спину? Слазь, потолкуем. 
     Сенька дернулся, было сойти, но твердая рука механика легла ему на ногу: 
     - Сиди, я сказал, падла! Не видишь у каждого перо в рукаве? 
    В палатке установилось долгое, томительное молчание, которое нарушил Воронин: 
     - Уводи свое шобло отсюда, сказал механик. Из-за фуфла хипиш подняли. Идите, не баламутьте людей. Я с Баборей сам потолкую, он поймет старого вора. 
     Эти слова смягчили Петюнчика. Во-первых, уважением к Баборе, во-вторых, словосочетанием старого вора. 
     - Ладно, - немного выждав, сказал Чалый, - поканали в барак. А ты, сучка, он поднял голову на Сеньку, еще раз распустишь маховики, и я тебя съем, падаль. Дядя Володя не спасет. 
     Шпана уходила из палатки, так же как и пришла: гуськом, с двух сторон обтекая печку. Когда они ушли, Воронин сказал: 
     - Смотри, Сеня, теперь из палатки никуда. Эти ребята пришьют, рука не дрогнет. Как же ты так? Ну, новичку бы простительно, а ты-то уже пятый год чалишь... 
     Он безнадежно махнул рукой и поднялся на нары. Сенька молча пошел на свое место. 

* * * 

     Утром Воронин потребовал от Ройзмана: 
     На развод будешь ходить только рядом со мной. 
     Теперь уже Сенька и не мечтал о КВЧ, целую неделю на территории зоны один не появлялся. Но из зоны уходил все-таки один, потому что шофер начинал работу часа на полтора раньше слесарей и их механика.  Да и долго ли можно торчать из-за чужой спины? Не ходить же в сортир под конвоем дяди Володи! К тому же, опасность, как он полагал,  потеряла остроту. 
     Каждый день Сенька делал одну и ту же работу возил узловатые стволы изуродованных морозами лесотундры деревьев с делянок на железнодорожную станцию и на пилораму. Лес этот шоферня называла северной морковкой:    стволы были короткие и толстые в комле. 
     Сенька работал на стареньком «Захаре» - ЗИС-5. Кузов с машины был снят, а вместо него установили на раму рогатку - приспособление для перевозки короткомерного леса без прицепа. Делянок было несколько, но все они находились примерно на одном расстоянии от станции километров двадцать. Зимник постоянно утюжили бульдозеры с широкими ножами. Так что дорога позволяла делать в день три и даже четыре рейса. 
     По норме на трехтонном Захаре полагалось каждый день вывозить по десять кубометров леса. Если брать с перегрузом в одну тонну, то норму можно было выполнить за два рейса. Если же норма выполнена на 121 процент, то день пребывания в лагере засчитывался за два. Это - потолок для механизаторов. Ради зачетов Ройзман не жалел ни себя, ни своего Захара, и старался всегда перевыполнять норму. 
     В лагерном гараже все машины были одной марки, но все они работали с прицепами, и лишь один Ройзман ездил на рогатке. С шести участков лес вывозили машины с прицепами. У большинства были закрепленные участки, Ройзмана же посылали туда, где скапливался короткомер - не длиннее четырех метров. Потому он бывал на всех участках, кроме шестого, где почему-то не было короткомера. 
     Шестой участок перешел на новую делянку, и там росло много коротких пихт. Диспетчер однажды сказал: 
     - Поезжай на шестой. Там для тебя есть работенка на два-три рейса. 
     Ройзман поехал. Только по дороге вспомнилось, что нашестом должна работать бригада Бабори. На других участках он не встречал полуцветных. 
     Подруливая к кольцу, Сенька увидел, что зеки заканчивали грузить лесовоз Ивана Лебедева, за ним готовится подъехать к штабелю Алексей Васильев. Перед въездом на кольцо Ройзмана остановил начальник конвоя. Сенька открыл дверцу и вышел, как положено, на подножку. 
     - Чегой-то я тебя раньше не видел здеся? - сказал конвоир. 
     - Ну, вот и познакомились, - отшутился Сенька и пояснил: - Я за коротышом. 
     Конвоир внимательно посмотрел на Ройзмана, спросил с недоверием: 
     -   Водки под сидушкой, случаем, нету? 
     Вместо ответа Ройзман откинул сиденье: 
    

- Проверь, гражданин начальник. 
     Довольный почтительным обращением конвойный, улыбнулся и молча пошел к вышке. Сенька воткнул вторую скорость и нажал на акселератор. Колеса слегка буксанули и понесли машину дальше по кольцу; Она еще не успела остановиться у штабеля, еще Сенька оглядывал правый борт, чтобы не зацепить чего ненароком, как что-то сипьно ударило по левой подножке. Сенька глянул и остолбенел: перед ним, улыбаясь, во всю ширь рта, благоухал Баборя. 
     - Здорово, потрох! - сказал он тоном, в котором Сенька не смог разобраться: сулит добро или зло? 
     - Здорово, Баборя! - как можно спокойнее ответил Ройзман. 
     Ему хотелось улыбнуться, но хватило ума сдержался. Иначе Баборя бы мог обидеться. А тут он полный хозяин. 
     - Ты точно меня не знал? - спросил Баборя. 
     - Точно. 
     - Врешь, потрох, меня все знают. 
     - Не вpy, - все так же спокойно ответил Сенька, сдерживая улыбку. 
     - Ладно, смягчился Баборя, водяры притартай. - Он полез в карман за деньгами. 
     - Как я тебе привезу? - сказал Ройзман и показал большим пальцем за спину: - он же шмонает. 
       - Я тебя, водила, не спрашиваю, шмонают или нет, - оскалился урка. Губы его сошлись в узелок, синие глаза стали злыми, как у бешеной собаки. - Ты мне водяру притартай, потрох. А, как - твое дело. 
     Он сунул Ройзману смятую пятерку и тут же соскочил с подножки, не сказав больше ни слова. Для Бабори все было ясно, как шиш с маслом: есть фраер Сенька-жид, проштрафившийся перед преступным миром, подняв руку на вора в законе. И после этого фраер остался в живых. А это значит, что он теперь в долгу, как в шелку, и обязан делать все, что ему будет сказано. 
     Когда груженая Сенькина рогатка выехала с территории шестого участка, рабочий день уже близился к обеду. В это время густота полярной ночи слегка рассеивалась, оборачивалась серым вечерним сумраком, который держался над тундрой каких-то два три часа. Сенька каждый день ждал его наступления и был очень рад ему, потому что этот сумрак вселял надежду, что, в конце концов, придет когда-то и настоящий рассвет. Сенька пока еще не знал, что ему в следующем, 1952 году не дождаться полярного рассвета, потому что он будет встречать, как и все нормальные люди, рассвет ежедневно. 
     Но сейчас его не радует разжиженная темнота. Не радует и легкий бег по накатанному зимнику основательно нагруженной машины. Сенька держит в руке Баборину новенькую пятерку и даже не слышит добродушного урчания мотора, только механически глядит на освещаемую фарами дорогу. Он думает о Баборе, о себе, об этой, трижды проклятой, лагерной жизни, порядков которой он так и не сумел осмыслить. Он злился на себя за бесхребетность. 
     Сенька никогда не имел пристрастия к водке, терпеть не мог пьяных. Будь его воля, он бы ни за какие коврижки не стал покупать, кому бы то ни было водку. И дело совсем не в том, что с той поры, как в его руке оказалась Баборина пятерка, он обязан грубо нарушить режим, причем, несколько раз. И за каждое нарушение в отдельности может быть строго наказан. Засекут, не только загонят под конвой, а значит, переведут на общие работы, но и лишат всех зачетов. 
     Нет, в этот момент не страх волновал Сенькину душу, а тот факт, что Баборя заставил его пойти против самого себя. Сенька в лагере ненавидел не столько колючую проволоку, и скудную, всегда однообразную жратву, даже бесправие свое полное, более всего он ненавидел преступный мир: и тех, кто в законе и тех, кто давно ссучился. Они были омерзительны ему по той простой причине, что он своим умом с детских лет понимал, простую истину. На этой планете существует только один путь для добывания хлеба насущного - труд. А эта публика - крысы, вши, клопы и прочее такое, с чем человек обязан бороться, если хочет жить на Земле. 
     Ройзман никак не мог понять, почему исправительная система Советского Союза, государства, которое строит самое справедливое общество в мире социализм, создает благоприятные условия для процветания этих человеконасекомых? Почему их так старательно распределяют по бригадам по два-три,  чтобы работягам не накладно было их кормить? Почему начальство спокойно взирает на то, что все они не хотят работать, а сидят у костров, курят, попивают чаек, и бригадиры обязаны выводить им средний процент? Иначе бригадиру смерть. 
     Сначала Ройзману казалось, будто начальство не знает о таком положении, но чем дольше находился в лагере, тем больше убеждался в том, что здесь кроется какой-то потаенный умысел. Но попробуй понять, для чего нужно коммунистам так трогательно заботиться о воровском мире? 
     За четыре года пребывания в лагере Сенька встречал много всяких бывших и настоящих блатных. Одни были добрее, другие злы до кровожадности. И каждый носил в себе свой мир. Но ни один из них не заслуживал сочувствия: вор достоин только всеобщего презрения. Таково было кредо Сеньки Ройзмана. Однако отстаивать его в лагере он бы не рискнул: слишком высока плата, которую пришлось бы уплатить за такую роскошь. Можно было навлечь на себя изощренное глумление, напороться на нож, быть замученным голодом и непосильной работой. Да мало ли что еще? 
     У Ройзмана было еще кредо: не швыряться жизнью безголово. И потому он ни одному вору никогда не высказал своего истинного отношения ко всем жуликам, без исключения. И потому, на чем свет стоит, кляня себя, Сенька сжимает в руке лощеную Баборину пятерку... 
     Тяжелые мысли его перебил довольно крепкий удар в правое крыло. Он приподнялся в кабине, глянул на правую фару и увидел между крылом и капотом ком снега. Странно, откуда он мог взяться? Выключил скорость и стал плавно давить на педаль ножного тормоза. Захар остановился. Сеня вышел через правую дверцу, прошел к крылу, ком лежал. Он протянул руку и убедился, к своему крайнему удивлению, что на крыле лежала убитая куропатка. Глупая птица запуталась в свете фар и бросилась на машину. Сенька положил куропатку в кабину и продолжил путь. 
     Он въехал в поселок, повернул не к станции, а к центру, где на краю площади стоял гастроном. Поставил машину в проулок, и некоторое время наблюдал за площадью. И, поскольку на площади не видно было никого из военных, Ройзман выбрался из кабины и решительно направился в гастроном. Через несколько минут с вожделенной бутылкой поехал на разгрузку. 
     Назад он гнал Захара на предельной скорости. Всю дорогу бутылка покоилась в рукаве, у предплечья. На этот раз конвоир ни о чем не спрашивал, не стал обыскивать, только махнул рукой, мол, проваливай к своему штабелю. Сенька медленно подъехал под погрузку. Какие-то два парня положили на раму покаты - длинные бревна, по которым катали лес со штабеля на машину. Делали это стальными крючками. Грузили четверо, попарно. Сначала одна пара катит хлыст, потом другая. Таким образом, получался своеобразный безостановочный конвейер. За двадцать-тридцать минут машину загружали полностью. 
     Едва покаты легли на раму, как в окне кабины нарисовался Баборя. 
     -   Ну, что, потрох? - сказал он, пропуская сквозь зубы плевок на крыло. 
     - Держи, протянул ему бутылку Ройзман. 
     Баборя схватил ее, спрятал за пазуху и тут же смылся с глаз долой. Там, за штабелем, ждали Баборю Петюнчик Чалый и его тень Вовка Куцый. Это был совет бригады, ее верховное главнокомандование, под чью дудку плясали все остальные полуцветняки. 
     Погрузка шла к концу, грузчики уже поставили стойки, осталось бросить два хлыста. В этот момент на подножке снова появился Баборя. Синие его глазенки блестели, девичья мордашка слегка румянилась. 
     - Ты молоток, потрох, - сказал он. - Тока ты, это... ну... еще притартай, протянул он руку с такой же пятеркой, как первая. 
     - Нет, сказал Ройзман. 
     В синих Бабориных глазах мелькнула искра гнева. 
     - Привезешь, потрох, - словно не слыша отказа, сказал вор. - Привезешь! А то я тебе рога враз обломаю. 
     -  Ломай, - стараясь не выйти из себя, сказал Ройзман. - Больше не привезу. 
     - Сеня, жид, тебе жить надоело? - угрожал Баборя. - Тебя же не фраер просит, водила, тебя урка просит, ты понял, потрох? 
     Чего уж тут было не понять? Но у Сеньки что-то заклинило внутри, и он повторил: 
     - Не привезу! 
     - Ну, смотри, потрох, - зловеще прошипел Баборя, и тут же исчез с подножки, словно его и не было. Сенька включил скорость и тронул в путь. 
     Вечером в гараже, принимая путевой лист. Воронин спросил: 
     - Ты что опять не в себе? 
     - Не в себе, - согласился Шварц. 
     - Ну, не тяни, не тяни, - нетерпеливо добивался механик. 
      - Да Баборя опять. 
     - Чего ему? 
     Шварц рассказал. 
     - В зону со мной пойдешь, сказал Воронин и, подумав, добавил: -   Не тронет он тебя больше. Не за что. 

* * * 

     Воронин оказался прав. Угроза Бабори так и осталась угрозой. Ройзман его больше не видел. А через неделю Воронин сказал: 
     - Ну что, жид, с тебя причитается? 
     - За какой грех? удивился Ройзман. 
      - За клевую весть: Баборя на волю идет. 
     - Когда? 
     - Не завтра-послезавтра. Помиловка ему пришла. Через бабу евойную. 
     Дядя Володя не шутил. Профессиональный вор Баборя действительно освобождался по помилованию, которого добилась его невеста. А возможно и не невеста подружка по малине, кто их знает блатных! Она писала лично товарищу Сталину, клялась ему в любви и просила дорогого отца нашего сжалиться над ее девичьей судьбой, отпустить ее жениха на свободу, чтобы они могли, наконец, создать семью и всю жизнь молиться за здоровье великого вождя. Она уверена, что дорогой Иосиф Виссарионович желает ей и ее жениху счастья. 
     Обычно, если зек сам посылал ходатайство о помиловании, на него запрашивали характеристику. А тут ничего никто не требовал. Очевидно, товарищ Сталин действительно желал счастья Баборе и его невесте. А если так, какие могут быть еще характеристики! 
     И полный жизненных сил Баборя, не досидев половину из положенных ему судом шести лет, вышел на свободу. Этого Ройзман тоже никак понять не мог: он был убежден, что профессиональные воры вообще никогда не должны выходить за ворота тюрем и лагерей, они должны умирать за колючей проволокой. Только так можно избавить общество от них. А тут такая трогательная забота! 
     Через два дня Баборя уехал в управление лагерей оформлять документы. Он был необычайно весел и счастлив. Больше он в зоне не появился. А через два месяца вышел на свободу и Сенька Ройзман. Вышел, не досидев из отмеренных ему пяти лет, пять месяцев и десять дней, которые ему скостили за перевыполнение плана на вывозке леса.  ========================
<.............................................>