.
.
ТРИ РУБЛЯ
В тот летний вечер я приехал из деревни в наш
уездный город по железной дороге, часу в девятом. Было еще жарко, от туч
сумрачно, надвигалась гроза. Когда извозчик помчал меня, подымая пыль,
от вокзала по темнеющему полю, сзади вдруг что-то вспыхнуло, дорога впереди
на мгновенье озарилась золотом, где-то прокатился гром и крупными звездами
зашлепал по пыли и пролетке быстрый, редкий дождь, тотчас же прекратившийся.
Потом пролетка, сорвавшись под изволок с мягкой дороги, задребезжала по
каменному мосту через пересохшую речку. За мостом дико чернели и металлически
пахли городские кузни. На дороге в гору горел запыленный керосиновый фонарь...
В гостинице Воробьева, лучшей в городе, мне,
как всегда, отвели комнату со спальней за перегородкой. Воздух в этой комнате
с двумя затворенными окнами за белыми коленкоровыми занавесками был горяч
как в печи. Я приказал коридорному отворить окна настежь, принести самовар
и поскорей подошел к окну: в комнате дышать было нечем. За окном уже чернела
темнота, в которой то и дело вспыхивали молнии, теперь уже голубые, и катился
точно по ухабам гул грома. И, помню, я подумал: до того ничтожный городишко,
что даже непонятно, зачем так грозно вспыхивает над ним этот великолепный
голубой свет и так величественно грохочет, сотрясается мрачное, невидимое
небо. Я пошел за перегородку и, снимая с себя пиджак и развязывая галстух,
услыхал, как влетел с самоваром на подносе коридорный и стукнул в круглый
стол перед диваном. Я выглянул: кроме самовара, полоскательницы, стакана
и тарелки с булкой, на подносе была еще чашка.
- А чашка зачем? - спросил я.
Коридорный ответил, заиграв глазами:
- Там вас одна барышня спрашивает, Борис Петрович.
- Какая барышня?
Коридорный пожал плечом и манерно усмехнулся:
- Понятно, какая. Очень просила впустить,
обещала рубль на чай, если хорошо заработает. Видела, как вы подъехали...
- Из уличных, значит?
- Ясное дело. Таких у нас никогда незаметно
было: приезжие обыкновенно за барышнями к Анне Матвеевне посылают, а тут
вдруг какая-то сама входит... Ростом замечательная и вроде гимназистки.
Я подумал о скучном вечере, который предстоял
мне, и сказал:
- Это забавно. Впусти ее.
Коридорный радостно исчез. Я стал заваривать
чай, но в дверь тотчас постучали, и я с удивлением увидал, как, не дожидаясь
ответа, в комнату развязными шагами больших ног в старых холщовых туфлях
вошла рослая девушка в коричневом гимназическом платье и соломенной шляпке
с пучком искусственных васильков сбоку.
- Вот шла и забрела на огонек к вам, - с попыткой
иронической усмешки сказала она, отводя в сторону темные глаза.
Все это было совсем не похоже на то, что я
ожидал, я слегка растерялся и ответил не в меру весело:
- Очень приятно. Снимайте шляпку и присаживайтесь
чай пить.
За окнами вспыхнуло уже фиолетово и совсем
широко, гром прокатился где-то близко и предостерегающе, в комнату пахнуло
ветром, и я поспешил затворить окна, обрадовавшись возможности скрыть свое
смущение. Когда я обернулся, она сидела на диване, сняв шляпку и закидывая
назад стриженые волосы продолговатой загорелой рукой. Волосы у нее были
густые, каштановые, лицо несколько широкоскулое, в веснушках, губы полные
и сиреневые, глаза темные и серьезные. Я хотел шутливо извиниться, что
я без пиджака, но она сухо посмотрела на меня и спросила:
- Сколько вы можете заплатить?
Я опять ответил с деланной беспечностью:
- Успеем еще сговориться! Выпьем прежде чайку.
- Нет, - сказала она, хмурясь, - я должна
заранее знать условия. Я меньше трех рублей не беру.
- Три так три, - сказал я с той же глупой
беспечностью.
- Вы шутите? - спросила она строго.
- Нисколько, - ответил я, думая: напою ее
чаем, дам три рубля и выпровожу с Богом.
Она вздохнула и, закрыв глаза, откинула голову
на отвал дивана. Я подумал, глядя на ее бескровные, сиреневые губы, что
она, верно, голодна, подал ей чашку чаю и тарелку с булкой, сел на диван
и тронул ее за руку:
- Кушайте, пожалуйста.
Она открыла глаза и молча стала пить и есть.
Я пристально смотрел на ее загорелые руки и строго опущенные темные ресницы,
думая, что дело все больше принимает нелепый оборот, и спросил:
- Вы здешняя?
Она помотала головой, запивая булку:
- Нет, дальняя...
И опять замолчала. Потом стряхнула с колен
крошки и вдруг встала, не глядя на меня:
- Я пойду раздеваться.
Это было неожиданнее всего, я хотел что-то
сказать, но она повелительно перебила меня:
- Затворите дверь на ключ и опустите шторы
на окнах.
И пошла за перегородку.
Я с бессознательной покорностью и поспешностью
опустил шторы, за которыми продолжали все шире сверкать молнии, будто стараясь
поглубже заглянуть в комнату, и все настойчивее катились сотрясающиеся
гулы, повернул в прихожей дверной ключ, не понимая, зачем я все это делаю,
и уже хотел было войти к ней с притворным смехом, перевести все в шутку
или соврать, что у меня страшно разболелась голова, но она громко сказала
из-за перегородки:
- Идите...
И я опять бессознательно повиновался, вошел
за перегородку и увидел ее уже в постели: она лежала, натянув одеяло до
подбородка, дико смотрела на меня совершенно почерневшими глазами и сжимала
постукивающие зубы. И в беспамятстве растерянности и страсти я дернул одеяло
из ее рук, раскрыв все ее тело в одной коротенькой заношенной сорочке.
Она едва успела поймать голой рукой деревянную грушу над изголовьем и потушить
свет...
Потом я стоял в темноте возле раскрытого окна,
жадно курил, слушал шум отвесного ливня, низвергавшегося в черном мраке
на мертвый город вместе с ярким и быстрым трепетом фиолетовых молний и
дальними ударами грома, думал, вдыхая дождевую свежесть, смешанную с запахами
города, накаленного за день: да, непонятное соединение - это жалкое захолустье
и это божественно-грозное, грохочущее и слепящее в ливне величие, - и все
больше дивился и ужасался: как же это я все-таки не понял до конца, с кем
я имею дело и почему она решилась продать за три рубля свою девственность!
Да, девственность! Она окликнула меня:
- Закройте окно, очень шумит, и подите ко
мне. Я вернулся в темноте за перегородку, сел на постель и, найдя и целуя
ее руку, стал говорить:
- Простите, простите меня...
Она бесстрастно спросила:
- Вы думали, что я настоящая проститутка,
но только очень глупая или сумасшедшая?
Я поспешно ответил:
- Нет, нет, не сумасшедшая, я только думал,
что вы еще мало опытны, хотя уже знаете, что некоторые девицы в известных
домах надевают гимназическое платье.
- Зачем?
- Чтобы казаться невиннее, привлекательнее.
- Нет, я этого не знала. У меня просто нет
другого платья. Я только нынешней весной кончила гимназию. Тут внезапно
умер папа, - мама умерла давно, - я из Новочеркасска приехала сюда, думала
найти тут через одного нашего родственника работу, остановилась у него,
а он стал приставать ко мне, и я ударила его и все ночевала на скамейках
в городском саду... Я думала, что умру, когда вошла к вам. А тут еще увидала,
что вы хотите как-нибудь отделаться от меня.
- Да, я попал в глупое положение, - сказал
я. - Я согласился впустить вас просто так, от скуки, - я с проститутками
никогда не имел дела. Я думал, что войдет какая-нибудь самая обыкновенная
уличная девочка, и я угощу ее чаем, поболтаю, пошучу с ней, потом просто
подарю ей два-три рубля...
- Да, а вместо этого вошла я. И почти до последней
минуты старалась держать в голове одно: три рубля, три рубля. А вышло что-то
совсем другое. Теперь я уже ничего не понимаю...
Ничего не понимал и я: темнота, шум ливня
за окнами, возле меня лежит на постели какая-то новочеркасская гимназистка,
которой я до сих пор не знаю даже имени... потом эти чувства, что с каждой
минутой все неудержимее растут во мне к ней... Я с трудом выговорил:
- Чего вы не понимаете?
Она не ответила. Я вдруг зажег свет, - передо
мной блеснули ее большие черные глаза, полные слезами. Она порывисто поднялась
и, закусив губу, упала головой ко мне на плечо. Я откинул ее голову и стал
целовать ее искаженный и мокрый от слез рот, обнимая ее большое тело в
спустившейся с плеча заношенной сорочке, с безумием жалости и нежности
увидал ее пропыленные смуглые девичьи ступни... Потом номер был полон сквозь
спущенные шторы утренним солнцем, а мы все еще сидели и говорили на диване
за круглым столом, - она с голоду допивала холодный чай, оставшийся с вечера
и доедала булку, - и все целовали друг другу руки.
Она осталась в гостинице, я съездил в деревню
и на другой день мы уехали с ней на Минеральные Воды.
Осень мы хотели провести в Москве, но и осень
и зиму провели в Ялте - она начала гореть и кашлять, в комнатах у нас запахло
креозотом... А весной я схоронил ее.
Ялтинское кладбище на высоком холме. И с него
далеко видно море, а из города - кресты и памятники. И среди них, верно,
и теперь еще белеет мраморный крест на одной из самых дорогих мне могил.
И я уже больше никогда не увижу его - Бог милосердно избавил меня от этого.
1944 г.
<....................................>
______________________________________________________________________________________
|