.
.
     ЛОВЧИЙ 

     В людской избе, на большой печи, в сумраке, зиму и лето лежал Леонтий, длинный и невероятно худой, заросший седой щетиной бороды, бывший бабушкин повар. В летние дни в людской часто бывало пусто, один Леонтий лежал на печи. На столе были прикрыты рядном черные хлебы. Я приходил, садился на лавку, отламывал корку, солил и ел. А Леонтий лежал и говорил: 
     - Да, барчук, не всегда я так лежал, мусором голову пересыпал. Не всегда и поваром был. Я у вашего дедушки по бабушке, у Петра Алексеича Чамадурова, ловчим был, стаей правил. 
     - Стаей собак? 
     - Так точно. Не телят же! Был сперва простым доезжачим, борзых, значит, вел, а вследствие времени ловчим стал. А ведь это вам не книжку прочесть, тут даже простого русака оследить, и то надо ум иметь. Вот хоть взять охотничий подклик - тут не одно хайло нужно! Тут кураж нужен. А я, бывало, как наддам: «О, гой!», так весь лес дрогнет! Опричь того был дедушка ваш охотник смертный, завзятый, - ему угодить не всякий мог. Была у него заветная наложница, девка именем Малашка, - я потом расскажу вам как-нибудь, как я из-за нее погиб, попал под страшный сюркуп... Уж как он людей своих терзал, до чего неприступен был! А эта Малашка просто веревки из него вила, он за нежное ее притворство на все был готов. «Она мне, Леонтий, миляе всех на свете!» Так прямо и говаривал мне. Я ему в ответ, что не может того быть, что, мол, это вы только замысловато шутить изволите, а он мне еще тверже того: «Нет, не шучу и ты изволь слушать меня с примечанием». Ну, а я все противных мыслей был, все думал про себя: погодите, погодите, сударь, покажет она вам себя в некий срок! Ведь на сусле пива не узнаешь, ведь сейчас-то она пока девчонка, а вот как станет в лета входить... Они же между тем в даль свои мечты не простирали, - мол, когда-то еще это будет! Мы такое заведение имели, после осенних охот был у нас завсегда большой публичный стол, так что ж вы думаете? - они эту девку с гостями сажали! Ну, а после Малашки нащет охоты с ума сходили, и охоту держали мы истинно знаменитую. Так собаку любить, как дедушка любили, никто во вселенной не мог. Они всякую охоту обожали, - и ла шас о леврье и о шьен куран, - иной раз интересовались даже и мокрой, а весной по брызгм... 
     - Какой мокрой? 
     - А всякой, значит, болотной. И каких только собак у нас не было! Были понтеры, были сетеры, были лягавые, а борзым и гончим и счет потеряешь - их за усадьбой целый стан у нас стоял. Ну и я гончих и борзых любил - может, не меньше дедушки. Из того и холостой на век остался, не увлекался самыми первыми красавицами. Да и некогда было, круглый год только стая на уме. Да и что эти красавицы, барчук! Все, как говорится, на один и тот же вкус, подобно курице, - что черный, что белый хохол. Все эти понтеры, сетеры, лягавые мне были не по чем, ружья я и не знал. Бывало, спросит дедушка: «Ну как, Леонтий, на твой взгляд моя новая лягавая?» Хороша, скажешь, сударь. Стоит мертво, подает отлично. Они опять изволят ко мне приставать: «Нет, ты скажи мне пожалуй хорошенько, что ты точно думаешь?» Да что ж, говорю, могу я точно думать? Не возьмите во гнев: не могу я ни понтера, ни сетера, ни лягавую любить, из какого гнезда они ни будь. 
     - Как из гнезда? 
     - А это всегда так, сударь, говорилось: из дурного гнезда собака, из хорошего гнезда собака... из какой фамилии, значит. 
     - А как еще говорилось? 
     - Да мало ли как. Теперь так уж не могут говорить. 
     - Ну скажи что-нибудь. 
     - Да что ж не к делу говорить? Это подобно тому, как песню петь не кстати. Вот была, к примеру сказать, самая главная песня у нас - лучше этой песни, на мой сгад, на свете нет, а петь ее надо было тоже ко времени. Эта была самая наша задушевная: «Выпьем, други, на кров!» Эту песню, сударь, пели на добыче: 

                                    Выпьем, други, на кров! 

     И вот уж истинно картина была: лежит на поляне взятый зверь, кровяной, гордый, уж с пленкой на глазах, с закушенным языком, а округ него целой ассамблеей охотники - вдаришь в рог и грянут все хором: «Выпьем, други на кров!» И вот какое дивное дело бывало почесть всегда: как нарочно о ту пору солнце выглядывало! То все дождь сеет, а тут как раз стихнет, разойдется мга, засинеет в небе и солнце глянет: весь мокрый лес озарит, согреет, сделает такой апофеоз - во век не забудешь! А дедушка стоят во всем своем охотницком наряде замечательнее всех, с чаркой в руке, а возле них - их самый главный фаворит Победим... 
     - Это его гончий кобель? 
     - Так точно-с. 
     - Так ведь ты как-то говорил, что Победим уж старый был? 
     - Что ж что старый! Прямо герой был даже и в ту пору! Он раз в одно поле... 
     - Это значит сразу? 
     - Никак нет. За один день, лучше сказать, за одно полевание. Он за этот день взял целых пятерых лобанв! Был из себя приземистый, брудастый, иначе сказать, усатый, и мастью муругий, - вроде как черный, только с красниной, - лапы стойкие, в локотках с кривизной немножко, а уж про грудь и говорить нечего: Еруслан! И весь в цапинах и хватках - волки не раз пятнали. Мы его на Бушуя у князя выменяли, молодым еще, он тогда еще не опсовел как следует, а уж видно было, что из него будет. А Бушуй, хоть и знаменит был, да уж стал на балалайке поигрывать... 
     - Как это на балалайке? 
     - Паршиветь с годами стал. Сядет - и ну лапой бить по бокам, по ушам! 
     - А что значит не опсовел? 
     - А это всегда так говорится про молодого кобеля, - значит, еще не стал настоящим псом. Да и про суку тоже: молода, мол, еще не опсовела. Эта как про зверя говорят, про волка: прибылй, значит, молодой, а если старый, то это в просторечии лобн, матерый. Если же взять, к примеру, зайца, так он бывает, во-перьвых, февральский, настовик... 
     - Почему настовик? 
     - По той причине, что о ту пору снег уж крепко занастел, коркой, 
нстом покрылся, а он любит по этому нсту жировать, иначе сказать, играть, петли делать. Вон лисица, та любит мышковать, мышей по полю промышлять, вроде как дворовая сучка по полю за ними мышкует, сычует, - ведь сычи и совы тоже за ними охотятся, - а заяц, он только с жиру играет, жирует. И это настовик называется, а старый русак, он голубой: он уж, значит, выцвел, серую шерстку спустил. 
     - Ну, хорошо, а как же это Победим в одно поле пять лобанов взял? 
     - А так и взял. Очень лют был. И характера самодурного, угрюмого. Пока не разровнялась охота, идет будто скучный, равнодушный. Он от свор, от стаи всегда одиночкой ходил, беспременно возле дедушки, и все будто чтой-то думает, хмурится, никуда не спешит. Да и дома такой же. Бывало кричишь на корм: «Атрыш!» - чтобы, значит, не кидались собаки не во время к корму, а он и не слушает - стоит отвернувшись, сам, мол, знаю время. Кричишь наконец того: «Надбруц!» - значит, разрешаешь на корыто с запаркой кинуться - он опять не спешит, подходит будто нехотя и уж тут не стой другая собака возле него близко - так рыкнет да оскалится, что дай Бог ноги унести! Вот я и говорю: все, бывало, сам по себе ходил, возле дедушки. И умен до того, что только не говорит: будто и не смотрит, а всякий дедушкин взгляд видит, знает и от его стремени, пока работы нету, ни на шаг. А уж это, по охотницким замечаниям, много значит. Так и говорится: умница собака, от стремени без дела ни на пядь. 
    

- А еще какие у вас знаменитые кобели были? 
     - Гончие, то есть? Был Будило, Карай, Вопило, Пылай... Были сучки отменные, чистопсовые, все больше краснопегие: Вьюга была, Стрелка, Заира... Эта Заира воейковскую Ласку с ушей обрывала! 
     - Перегоняла? 
     - Так точно. 
     - У ней щипец хорош был? 
     - Не кстати, сударь, говорите. Слыхали звон, да не знаете, где он. Щипец, а попросту говоря, пасть, это только у зверя бывает. Это как всякий хвост поленом называется, а лисий - трубой. Хвост не охотницкое слово. 
     - А лисий след - нарск? 
     - Не нарск, а нрыск, - тут надо на «на» упирать. Она рыскает, вот и выходит нрыск. 
     - А где ее ждут? На лаз? 
     - И опять ни к чему вы говорите. Тут опять на 
«зу» надо упирать - на лаз! - а главное, это не лисицу, а волка ждут на лазу, там, значит, где он вылезает, да и то не всегда - мало ли где его ждут! И что ж это вы все меня сбиваете, слова не даете сказать? Вот я уж и забыл, о чем была речь. 
     - Ты про Победима хотел рассказать. 
     - Ну да, а вы все сбиваете. Вот я и говорю - приказали раз дедушка большой охоте быть. Раз говорят мне: «Знаешь, Леонтий, я даже ночь вчерась не спал, упражнен будучи с самой ужины воображением на счет наших охот. Разбился в идеях, куда ж 
нам на полеванье итить? Надоели мне наши скаредные места. Конечно, легче в безделицах упражняться, нежели в делах изрядных, одначе это не мой вкус. Будем брать поле в Верховьи». Уж очень, говорю, непролазные места, сударь. Тем лутче, говорят, молчи и слушай мое готовое. Потом, после ужины... 
     - После ужина? 
     - Это теперь так выражаются, а мы говорили по-своему, по-старому. Ну так вот, дали после ужины повторительный приказ камердинеру, чтобы как можно скоряй кофий им нарани подали. Опочивать изволили рано, по разговорах со мной вскорости к себе ретировались, поутру же были изрядно строг, все в полслова приказывал. Чем свет опять меня зовут. Леонтий, говорят, повторяю тебе - мы нынешний год срамимся до девятой пуговицы, большой охотой все манкируем, с поля иной раз уходим, не видав ни шерстинки. Я отвечаю, что, мол, не наша в том вина, время все стояло теплое, 
всякая зверь хоронилась, не в рыск была... 
     - На «ку» надо упирать? 
     - Так точно. Значит, не рыскала. Ездили, говорю, раза два по белотропу... 
     - Это по первой пороше? 
     - Ax, сударь, замучили вы меня! Ну, конечно, так. Ездили, говорю, по белотропу, а он под копытом таял - разве эта охота? Все перемчки, изгарь, сырая прхолодь... Вот теперь другое дело и зверь уж вылез как следует... 
     - Откуда вылез? 
     - Из лесу. Это когда он позднюю осень почует и в лесу больше не хоронится, а в поле выходит. Опять же, говорю, и Победим хворал, а мы все на Катая надеялись, с ним роль хотели разыграть. (Дедушка тогда только что выменяли у Рудина на Резвую этого Катая и увлекались, понятно). Катая, говорю, нельзя покорить, собака ладная и с ногами, работает правильно, да разве Победиму чета? 
     - А какой Катай был? Чернопегий, краснопегий или полвопегий? Брудастый? 
     - Ишь как вы навострились, сударь! А спроси вас, какой такой полвопегий, ан и не знаете. 
     - Нет, знаю. Белый в желтых пятнах. 
     - Правильно-с. А брудастый? 
     - Ты это уже говорил. Усатый. 
     - Опять верно. А подуздый? 
     - А это когда нижняя челюсть маленькая. 
     - В аккурат верно. А Катай был чернопегий и брудастый. Ну хорошо, только опять мы с вами с дороги сбились, надо вам досказать про Победима. Вышли в тот день дедушка на крыльцо раным рано, огляделись - ну, говорят, с Богом, н конь! Двинулись мы всем нашим многолюдством, прошли по венцу нашей горы, выровнялись на простор, поднялись дедушка на своем буланом на темя и приказали зачинаться полю... 
     - На какое темя? 
     - Ах, Царица Небесная! Ну как это сказать? На возвышенное место, попросту говоря... Шли сперва по мелочам, по мелкому, значит, кустарнику, потом свалились в луга к лесу, перешиб я луга рысью и стал подвывать. Только отголосу не слышу никакого, - верно, думаю, они на добыче. Выскочила, было, лисица да скатилась в овраги и сразу понорлась, ушла в свое нырище, не стали мы на нее и время терять. Потом подзрил я русака, хлопнул арапельником - заложились за ним Стрелка с Заирой по грани, сладились... 
     - По грани? Это по рубежу, значит? 
     - По меже, по рубежу... Спеют, спеют... 
     - Настигают? 
     - Понятное дело. Спеют за ним почесть ухо в ухо, только стал он вдруг отростать от них... »... 
     - Как это отростать? 
     - Уходить, сударь, уходить. Да Заира неглупей его была - наддала маленько, сбила его с грани и покатилась вместе с ним, а тут стая и накрыла их. Дедушка кричат: «Прими!», а я уж давно принял... 
     - Заколол? 
     - Конечно, заколол, да кто ж так-то говорит? Приказная строка какая-нибудь! Да не в том дело, сударь, я все это к тому, что окромя этих пустяков ничего мы в тот первый день не сделали до самого вечера. Ввечеру ветрели охоту Рудина, сбили обе стаи в одну и пошли к нему на наслег, подвалили к усадьбе... 
     - На ночлег? 
     - На наслег, сударь, на наслег. А у Рудина... 
     Но мне, как это часто бывает с детьми, вдруг становилось скучно, хотелось в сад, на пруд. Я начинал вертеться, уже плохо слушал, что было у Рудина, и наконец под каким-нибудь предлогом ускользал из избы, пообещав Леонтию придти дослушать его завтра. И Леонтий опять оставался один в сумраке на печи, в пустой избе, со своими думами о временах дедушки. 

     1946 г. Париж.