.
.
ПРЕКРАСНЕЙШАЯ СОЛНЦА
- Смерть, где жало твое? Воспомним, что сказала
Она, прекраснейшая солнца, возлюбленному своему, представ ему в ту самую
ночь, когда предали Ее тело могиле: не плачь обо мне, ибо дни мои через
смерть стали вечны; в горнем свете навсегда раскрылись мои вежды, что,
казалось, навсегда смежились на смертном моем ложе...
- В лето Господне тысяча триста двадцать седьмое
синьор Франческо прибыл в город Авиньон в Провансе, в числе многих прочих,
последовавших в изгнание за Святейшим Престолом. Через год же после того
случилось, что он встретил на пути своей юной жизни донну Лауру и полюбил
Ее великой любовью, приобщившей Ее к лику Беатриче и славнейших женщин
мира. В тот год, в шестой день месяца апреля, в пятницу Страстной недели,
слушал он утреннюю службу в церкви Сэн-Клэр, в Авиньоне; и вот, когда,
отстояв службу, вышел из церкви на площадь, глядя на других выходящих,
то увидел донну Лауру, дочь рыцаря Одибера, юную супругу синьора Уго, коего
достойный, но обычный образ не удержался в памяти потомства.
Он увидел ее в ту минуту, когда она показалась
в церковном портале.
- Та весна была в его жизни двадцать третьей,
в Ее - двадцатой. И, если обладал он всей красотой, присущей юным летам,
пылкому сердцу и благородству крови, то Ее юная прелесть могла почитаться
небесной. Блаженны видевшие Ее при жизни! Она шла, опустив свои черные,
как эбен, ресницы; когда же подняла их, солнечный взор Ее поразил его навеки.
Шестой день того апреля был сумрачный, дождливый,
один из тех, каких всегда бывает не мало ранней весной в Авиньоне, было
и в то время, которое называется теперь древним, и в котором все кажется
прекрасным: и весеннее ненастье, и старый каменный город, потемневший под
дождями, все его стены, церкви, башни и холодная грязь узких улиц, и все
люди, шедшие в них посередине, и вся их жизнь, весь быт, все дела и чувства.
- Это было в час крестной смерти Господа нашего
Иисуса, когда само солнце облекается вретищем скорби.
На страницах Вергилия, своей любимейшей книги,
с которой он никогда не расставался, которая всегда лежала у его изголовья,
он, в старости, пишет:
- Лаура, славная собственными добродетелями
и воспетая мною, впервые предстала моим глазам в мою раннюю пору, в лето
Господне тысяча триста двадцать седьмое, в шестой день месяца апреля, в
Авиньоне; и в том же Авиньоне, в том же месяце апреле, в тот же шестой
день, в тот же первый час, лето же тысяча триста сорок восьмое, угас чистый
свет Ее жизни, когда я случайно пребывал в Вероне, увы, совсем не зная
о судьбе, меня постигшей: только в Парме настигла меня роковая новость,
в том же году, в девятнадцатый день мая, утром. Непорочное и прекрасное
тело Ее было предано земле в усыпальнице братьев Меноритов, вечером в день
смерти; а душа Ее, верю, возвратилась в небо, свою отчизну. Дабы лучше
сохранить память об этом часе, я нахожу горькую отраду записать о нем в
книге, столь часто находящейся перед моими глазами: должно мне знать твердо,
что отныне уже ничто не утешит меня в земном мире. Время покинуть мне его
Вавилон. По милости Божьей, это будет мне не трудно, памятуя суетные заботы,
тщетные надежды и печальные исходы моей протекшей жизни...
Пишут, что в молодости он был силен, ловок,
голову имел небольшую, круглой и крепкой формы, нос средней меры, тонкий,
овал лица мягкий и точный, румянец нежный, но здоровый, темный, цвет глаз
карий, взгляд быстрый и горячий. «Уже был он известен своим высоким талантом,
умом, богатством знаний и неустанными трудами. Уже был одержим той беспримерной
любовью, что сделала его имя бессмертным. Но жил, вместе с тем, всеми делами
своего века, отдавал свой гений и на созидание всех благих его движений;
в обществе отличался расположением к людям, прелестью в обращении с ними,
блеском речи в беседах...»
Портрет в Авиньоне изображает его в зрелые
годы: капитолийские лавры, которыми он был коронован, как величайший человек
своего века, благородный флорентийский профиль, взгляд, полный мысли и
жизни...
В старости он пишет:
- Уже ни о чем не помышляю я ныне, кроме Нее:
пусть же торопит Она нашу встречу в небе, влечет и зовет меня за собой!
Но пишет и другое, - в письме к одному другу:
- Я хочу, чтобы смерть застала меня за книгой,
с пером в руке, или, лучше, если угодно Богу, в слезах и молитве. Будь
здоров и благополучен. Живи счастливо и бодро, как подобает мужу!
Через несколько месяцев после этого письма,
20 июня 1374 года, в день своего рождения, сидя за работой, он «вдруг склонился,
уронил голову на свое писанье».
Тот день, когда они впервые увидали друг друга,
был роковым и для нее:
- Было и Ее сердце страстно и нежно; но сколь
непреклонно в долге и чести, в вере в Бога и Его законы!
- Владычица моя, Она прошла мимо меня, одиноко
сидевшего в сладких мыслях о моей любви к Ней. Дабы приветствовать Ее,
я встал, смиренно склоняя перед Нею свое побледневшее чело. Я трепетал;
Она же продолжала свой путь, сказавши мне несколько ласковых слов.
Двадцать один год он славил земной образ Лауры;
еще четверть века - ее образ загробный. Он сосчитал, что за всю жизнь
видел ее, в общем, меньше года; но и то все на людях и всегда «облеченную
в высшую строгость.» Все же вспоминает он и другое:
- И Она побледнела однажды. Это было в минуту
моего отъезда. Она склонила свой божественный лик, Ее молчание, казалось,
говорило: зачем покидает меня мой верный друг?
Внешне он жил в радостях и печалях простых
смертных; знал и женскую любовь, тоже смертную, простую, не мешавшую другой,
«бессмертной», имел двух детей. Имела и она их, супругой была верной и
достойной. «Но душа Ее всю жизнь ожидала загробной свободы - для любви
Ее к Иному...»
Черная чума 1348 года, в несколько недель
поразившая в Авиньоне шестьдесят тысяч человек, поразила и ее. В темный
вечер, при смоляных факелах, своим бурным, трещащим пламенем «разгонявших
заразу», люди в смоляных балахонах, с прорезами только для глаз, похоронили
ее там, где она за три дня до смерти завещала. Ночью же душа ее, наконец
обретшая свободу для своей любви «к Иному», поспешила к нему на первое
свиданье:
- Ночь, последовавшая за этим зловещим днем,
когда угасла звезда, сиявшая мне в жизни, или, точнее сказать, вновь засияла
в небе, ночь эта начинала уступать место Авроре, когда некая Красота, столь
же дивная, как и Ее земная, коронованная драгоценнейшими алмазами Востока,
встала предо мной. И, нежно вздыхая, подала мне руку, столь долго желанную
мною; узнай, сказала Она, узнай ту, что навсегда преградила тебе путь в
первый же день ее встречи с тобою; узнай, что смерть для души высокой есть
лишь исход из темницы, что она устрашает лишь тех, кои все счастье свое
полагают в бедном земном мире...
В Парижской Национальной Библиотеке хранится
манускрипт Плиния, принадлежавший Петрарке. На одной странице этого манускрипта
сделан рукой Петрарки рисунок, изображающий долину Воклюза, скалу, из которой
бьет источник, на вершине скалы - часовню, а внизу - цаплю с рыбой в клюве;
под рисунком его подпись по-латыни: «Заальпийское мое уединение.»
В этой долине, недалеке от Авиньона, было
его скромное поместье.
Где жила когда-то, в этом столь глухом теперь,
старом и пыльном Авиньоне Лаура? Будто бы, возле нынешней мэрии, в уличке
Дорэ. Погребена она была в церкви братьев Меноритов, в одной из капелл.
Но в какой? Церковь эта разрушена в революционное время, полтора века тому
назад; известно, однако, что в ней было две капеллы - Святого Креста и
Святой Анны. В которой из них была ее гробница? Полагают, что в последней,
так как она была сооружена ее свекром, синьором де Саде. В 1533 году король
Франциск Первый, проезжая Авиньон, приказал вскрыть полуразрушенную гробницу,
находящуюся в этой капелле, убежденный горожанами Авиньона, что именно
в ней покоятся останки Лауры. В гробнице оказались кости. Но чьи? Точно
ли Лауры? Имени, написанного на гробнице, прочесть было уже невозможно.
Авиньен, апрель, 1932 г.
<...................................>
_______________________________________________________________________________________
|