ЖЕРТВА 

     Семен Новиков, живший с братом своим, сухоруким Никоном, петровками горел. Братья согласились поделиться, и Семен, выселяясь из Брода, рубил себе избу на большой дороге. 
     Под Ильин день плотники отпросились ко двору. Надо было ночевать на постройке Семену. Поужинав вместе с большой семьей брата, в тесноте, среди мух, он закурил трубку, накинул полушубок и сказал своим: 
     - У вас тут духота. Пойду на постройку, там ночую. 
     - Ты хоть собак-то возьми, - ответили ему. 
     - Вона! - сказал Семен и пошел один. 
     Ночь была месячная. За думами о будущем дворе Семен и не заметил, как поднялся из села по широкому прогону на гору и отмахал по большой дороге с версту - до своей запотолоченной, но еще не покрытой избы, стоявшей на опушке хлебов, в пустом поле, черневшей окнами без рам и тускло блестевшей против месяца концами свежих бревен по углам, паклей, торчавшей из пазов, и щепой на пороге. Низкий июльский месяц, поднявшийся за оврагами Брода, был мутен. Теплый свет его рассеивался. Спелые хлеба тускло, сумрачно белели впереди. А к северу было и совсем хмуро. Там заходила туча. Мягкий ветер, дувший со всех сторон, иногда усиливался, порывисто бежал по ржам и овсам - и они сухо, тревожно шелестели. Туча на севере казалась неподвижной, но часто подергивалась золотым быстрым блеском. 
     Семен, по привычке сгибаясь, вошел в избу. В ней было темно и душно. Желтый месячный свет, глядевший в пустоты окон, не мешался с темнотой, только увеличивал ее. Семен кинул полушубок на стружки - посреди избы, как раз на одной из полос света, лег на спину. Пососав потухшую трубку и подумав еще маленько, заснул. 
     Но вот понесло в окна ветром, глухо заворчало вдали. Семен очнулся. Ветер усилился - он бежал теперь по горячечно шумящим хлебам непрерывно, и свет месяца стал еще тусклей. Семен вышел из избы за угол, в сухо и знойно шуршавшие, бледные, как саван, овсы, посмотрел на тучу. Она, темно-аспидная, заняла полнеба. Ветер дул прямо в лицо, задирал, путал волосы и мешал смотреть. Мешали смотреть, слепили и молнии, загоравшиеся все жарче и грозней. Семен, крестясь, стал на колени: вдали, среди овсяного моря, выделяясь на стене туч, двигалась на Семена небольшая толпа, с обнаженными головами, в белых подпоясках, в новых полушубках, - с трудом несла сажённый запрестольный образ древнего письма. Толпа была туманная, прозрачная, но образ виден хорошо - страшный, строгий лик, красневший на черной доске, опаленной свечами, закапанной воском, окованной старым, сизым серебром. 
     Ветер разобрал волосы на лбу Семена, приятно отдувая их, - и Семен, в страхе и радости, до земли поклонился образу. Когда же поднял голову, то увидел, что толпа стоит, неловко держа величаво откинутый образ, а на туче, как церковная картина, высится огромный зрак: белобрадый, могутный Илья в огненном одеянии, сидящий, как Бог-Саваоф, на мертвенно-синих клубах облаков, а над ним - две горящих по аспиду зелено-оранжевых радуги. И, блестя очами-молниями, голос свой сливая с гулом, с громами, сказал Илья: 
     - Держись прямей, Семен Новиков! Слухайте, князья-хрестьяне, вот я буду судить его, временно-обязанного хрестьянина Елецкого уезда, Предтечевской волости, Семена Новикова. 
     И все поле, белевшее вкруг, все колосья его вместе с куколем понеслись, побежали вперед, поклоняясь Илье, и в шуме их сказал Илья: 
     - Я серчал на тебя, Семен Новиков, желал покарать тебя. 
     - За что, Батюшка? - спросил Семен. 
     - Непристойно тебе, Семен Новиков, меня, Илью, вспрашивать. Ты должен ответ держать. 
     - Ну, ин, будь по-твоему, - ответил Семен. 
     - Позалетошний год я убил молоньей Пантелея, старшого твоего: ты зачем закопал его в землю по пояс, колдовством воротил его жить? 
    

- Прости, Батюшка, - сказал Семен, кланяясь. - Жалко было малого. Рассуди: ведь кормилец-поилец при старости. 
     - Летошний год я посек, повалил твою. рожь градом-вихрями: ты зачем прознал о том загодя, запродал эту рожь на корню? 
     - Прости, Батюшка, - сказал Семен, кланяясь. - Сердце чуяло, нуждишка была. 
     - Ну, а нонче, в Петровки, не я ли спалил тебя? Ты зачем спешишь строиться, отделяешься? 
     - Прости, Батюшка, - сказал Семен, кланяясь. - Сухорукий брат мой несчастливый: от него и все беды, думалось. 
     - Закрой глаза. Я подумаю, посоветуюсь, чем казнить тебя? 
     Семен закрыл глаза, склонил голову. Ветер шумел, - он старался сквозь шум его тайком поймать, о чем шепчется Илья с крестьянами. Но опять загремело над ним - ничего не стало слышно. 
     - Нет, не придумаем, - во весь голос сказал Илья. Сам посоветуй мне. 
     - А глаза-то открыть? - спросил Семен. 
     - Не надобе. Слепой тверже думает. 
     - Чудён ты, Батюшка, - серьезно усмехнулся Семен. - Да и что ж тут придумывать? Поставлю тебе свечку трехрублевую. 
     - Не из чего. На постройку потратился. 
     - Тогда в Киев схожу. 
     - Это только бездельничать, лапти трепать. На кого же хозяйство останется? 
     Семен задумался. 
     - Ну, девчонку, Анфиску, убей. Ей и всего-то второй годок. Девочка, сказать по совести, умильная, - жалко нам будет ее, да ведь что ж сделаешь? Все не с малым сменить. 
     - Прислушайте, православные, - громко сказал Илья. - Соглашаюся! 
     И такой огонь разорвал всю высь, что у Семена чуть веки не вспыхнули, и такой удар расколол небеса, что вся земля под ним дрогнула. 
     - Свят, свят, свят, Господь-Бог-Саваоф! - прошептал Семен. 
     Очнувшись, открыв глаза, он увидел лишь пыльную тучу, хлеба и себя самого, на коленях стоящего в них. Пыль вихрем неслась по дороге и месяц совсем замутился. 
     Семен вскочил на ноги. Позабыв о полушубке, он поспешно пошел к себе. Крупный дождь захватил его на выгоне. Темные облака надвинулись над стемневшими оврагами. Красный месяц закатывался. Село спало крепким сном, но скотина по дворам беспокоилась, петухи орали. И, подбегая к своей старой избе, Семен услыхал в ней вопли. У порога стоял сухорукий Никон, в полушубке и без шапки, тощий и морщинистый, глядел тупо и растерянно: 
     - Беда у тебя, - сказал он, и по голосу его было слышно, что он еще не совсем проснулся. 
     Семен вбежал в избу. Бабы с криком метались в темноте, ища серников. Семен выхватил из-за образа коробочек, зажег каганец: люлька, повешенная возле печи, носилась из стороны в сторону, - бабы задевали ее, бегая, - а в люльке лежала вся сизая, мертвая девочка, и на головке ее чепчик тлел. 

     Жил Семен с тех пор счастливо. 

     Капри, 1913 г.