СТРАШНЫЙ РАССКАЗ 

     В голом, обезображенном зимней смертью парке, черневшем перед домом, была темнота и пустынность мартовской ночи, и на старый, серый снег порошил молодой, белый, нежный, как лебяжий пух. 
     Они, - известно только то, что их было двое, - сидели в парке с вечера, выжидали самого глухого часа. 
     И дом зорко глядел в темный парк множеством освещенных окон: она, эта старая француженка в каштановом парике и с выпуклыми рачьими глазами, за отъездом хозяев в город жившая в доме совсем одна, чувствовала зловещее присутствие тех, что стерегли ее: она осветила все комнаты, - а их было много и все они были большие, - она решила не спать всю ночь и все ходила из комнаты в комнату, по всему пустому и блистающему лампами и канделябрами дому. 
     Страннее всего то, что вместо того, чтобы пойти в подвальный этаж, где спали горничная и прачка, или в людскую, где ночевала дворня, вместо того, чтобы позвать кого-нибудь к себе, она, уже твердо зная свою обреченность, только ходила из комнаты в комнату и даже вздумала писать записочки. 
     Она писала: 
     - Двенадцать с четвертью. Все хожу и хожу! Чувствую, что я погибла. В саду кто-то есть. Я даже знаю, что их двое... 
     - Только что пробило час - внизу, на больших часах в вестибюле. Пробило страшно и торжественно... Один из них - маленький, с кривыми, как у таксы, ногами. Но я не буду спать всю ночь, я буду защищаться... 
     Она играла на рояли кэк-уок, - много раз принималась играть, играла бурно, с отчаянным весельем, и все обрывала: 
     - Как сумасшедшая, играю кэк-уок, писала она. Ужас мой доходит до экстаза... 
     Потом она перебирала книги в шкалу в кабинете, смотрела и бросала их на пол, оставила все дверцы открытыми. Она выбирала что-нибудь почитать и взяла наконец том географии Реклю. 
     На хозяйском письменном столе она оставила еще одну записку: 
     - Боже мой! Но почему же должна быть этой жертвой я? Я буду защищаться, живой я не сдамся! 
     С Реклю в руках она прилегла на кабинетный диван и, развернув книгу, почитала некоторое время и даже сделала карандашом несколько отметок. 
    

На этом же диване и нашли ее утром, - с перерезанным горлом, без парика, с голым черепом, с дикими, рачьими глазами, стоячими, изумленными. 
     Стекла в двойных гостиных дверях, выходящих в сад на балкон, были выдавлены, вынуты. Ветер дул в гостиную, нес из белесого парка холодный пар, туман. И весь дом пылал огнями желтевшими в бледном свете сырого и белого, мглистого дня. 
     Кто зарезал? И зачем? 
     Зарезали они, те двое, что сидели в саду. А зачем - непостижимо: они не унесли, не тронули ни единой вещички. 
     Да, их было двое. Это доказывали мокрые, грязные следы, оставленные ими на паркете. И следы одного были не совсем обычны, широко расставлены друг от друга, кривы... Несомненно, он был криволап. 
     Их было двое. Но кто были они? Их не нашли, не поймали. 
     Все-таки самое страшное на земле - человек, его душа. 
     И особенно та, что, совершив свое страшное дело, утолив свою дьявольскую похоть, остается навсегда неведомой, непойманной, неразгаданной. 
     Где они теперь, эти двое? А ведь может быть, что они до сих пор живы, где-то что-то делают, ходят, едят, пьют, разговаривают, смеются, курят... 

     Париж, 1926 г.