Александр Селисский
О ЛИНЕ
«Словa в отчаяньи, во cне.
Опять ловить пытаюсь в строки.
...Так стонет по ночам безногий,
Босым ступая но стерне.»
Это было ее последнее стихотворение. И за всю
жизнь Лина Ошерова не ударила палец о палец, чтобы хоть одно из них напечатать.
И писала то, что выплескивалось. Не «как птица поет», но как человек чувствует.
Единственный сборник - и тот, к сожалению, неполный, хотя всего-то написала
около ста тридцати стихотворений или, во всяком случае, столько сочла нужным
сохранинить - единственный сборник выпущен ее сестрой через десять лет
после смерти Лины. Тираж пятьсот экземпляров. Сборник, насколько я знаю,
подарочный и в продажу не потупал. А Лина свои стихи читала. Друзьям, гостям
- вceм, кто хотел слушать. Читала она слегка откинув голову, никогда не
растягивая строк в «поэтическом распеве», чётко выговаривая каждое слово.
И даже хвасталась: «Уж не знаю. как пишу, но читаю я здорово!» Это веселая
ложь, чуть приправленная иронией: в основном она здорово писала и прекрасно
знала это. Впрочем, я никогда не видел, чтобы поэт был так равнодушен к
публикациям и славе, притом, что к своей известности в дружеском кругу
относилась Лина внимательно и даже, пожалуй, ревниво. А круг был немалый:
народ в дом ходил охотно и не только ради стихов. Хозяйка была приветлива
и общительна. Любила музыку. Любила танцевать. Любила оперетту за элегантные
шляпы с полями и даже утверждала, что это и есть главная любовь в ее жизни.
Да и просто - любила. При всем этом была погружена в свой собственный мир.
И стихи были главным всегда. Не только собственные: познакомившись, мы
с ней читали друг другу стихи три дня. Без перерывов. Сначала общеизвестное,
классику или гениев, что у любого ингеллигента на слуху. Ну кто же тогда
не знал пастернаковского «Гамлета» или «Мне на плечи...» Мандельштама,
или стихов Цветаевой? Но вот Лина посмотрела на меня испытующе:
«Я смутно жил и неуверенно,
И говорил я о другом...»
Эренбург - поэт, увы, не популярен. Случалось
мне слышать о нем отзывы уничижительные и даже иронические. От людей, которые
никогда не займут в литературе места, какое уже отведено ему. Стихи Эpen6ypгa
ценят и читают люди, понимающие литературу с ее глубиной, «в обьеме».
А собственные стихи Лины - их переписывали,
передавали друг другу, увозили в другие города, но не она сама - друзья.
И просто читатели, и почитатели ее стихов, таких тоже было немало. Она
писала новые и опять читала, попрежнему сидя на неизменно любимой тахте.
Днище тахты давно выдавлено: внутри .хранятся тетради, книги, журнальные
вырезки, что угодно кроме собственного архива, которого просто нет. Она
даже перебеливала рукопись не всегда: бывало просто черновик лежал, пока
кто-нибудь не перепечатает. Потом черновик исчезал. «Архив? Правка, варианты?
Должно быть, где-то валяются». Надо сказать, правила она мало: стихотворение,
выплеснувшись на бумагу, в основном, таким и ocтaвалос:ь. Меняла два-три
слова. Помню, как несколько раз, по схеме туда-и-обратно переходили «кастальские
ключи» и «скрипичные ключи» в стихотворении «Томит молчанья тяжкий страх».
Остались скрипичные, видимо, так было конкретнее. В паузах между написанием
стихов, систематической литературной работой Лина не занималась («не работала
поэтом»). То-есть занималась, конечно - иначе откуда стихи? - только это
не проявлялось внешне. Но каждый час, каждую минуту, видимо, шла еще одна
жизнь «про себя». Вдруг выключилась из разговора, жестом показала: «помолчи».
Только жестом - слова, которые не станут стихами она, в это время, кажется,
забывала. Никаких «поэтических эмоций» просто сосредоточен человек, занят
серьезным делом. Чиркает карандашиком.
- ...Ну, слушай...
Бывало - исчирканный листок молча откладывался
и никто не .сдавал вонросов. Не получилось? Не закончилось? Пока все касается
только ее.
Как-то в период еще не слишком тяжёлых ее
депрессий, пытаясь развлечь, придумал я строчку, как мне казалось, вполне
пародийную, на библейское «ищите и обрящете». У Лины уже была реминисценция
этой темы. Строчка была такая: «А не обрящешь, так обрыщешь...» - и предложил
ей написать шуточное стихотворение. Лина посмотрела серьезно, юмора не
приняла (а уж как любила всякую шутку, тем более литературную!) присела
на тахту непрочно так, бочком. Почиркала-почиркала и быстро, почти сразу:
А не обрящешь, так обрыщешь.
Не обречёшь, так обретёшь.
Не хлеб единый - будет пищей.
Не гpeх единый - будет ложь.
И будут суетны заботы.
И сундуки полны добра...
Но вечной тенью встанет кто-то,
Кого ты разлюбил вчера.
И хлам опять предстанет хламом
Отброшенным. - Куда нести?
И снова станет важным самым
Себя искать и обрести.
Однажды я предложил ей слегка изменить строку.
Она выслушала, согласилась: «Да... хорошо... так лучше, да...» - и больше
никогда при мне это стихотворение не читала. А я, конечно, больше ничего
не предлагал.
...Лина закончила школу в тысяча девятьсот
пятьдесят девятом году, в золотое послесьездовское время. Ей, однако, доступно
объяснили, что даже в золотое время, имея маму Ошерову и папу Керзона,
в Киевский университет поступать не стоит. Если, конечно, не любишь получать
но морде, хотя бы и фигурально. Jlинa не любила и подала документы
в непрестижный педагогический институт. Излишне говорить, что литературу
она знала на уровне абсолютно недоступном «среднестатистическому» пятёрочнику.
Ошибок на письме не делала никогда. Сочинение написала в стихах.
Двойка.
Училась она в городке Орехово-Зуево. «Наших
педагогов тоже не приняли в московские вузы. За свободомыслие. Я попала
в отличную компанию».
Кстати, о свободомыслии. Диссидентом Лина
никогда в жизни не была. Один мои друг даже называл ее «красная Лина»,
хотя. на самом деле она была не «за» и не «против». Она была - вне. Ее
свободомыслие могло касаться только литературы или искусства, но уж тут
оно было полным.
По зникомству нашли все же место в школе.
Она немедленно организовала там литературный кружок. Ученики потом ходили
к ней десятилетиями. Свои рассказы приносил Юра Меньшов - позже он окончил
Литературный институт. Писатель. Но из школы пришлось уйти. Даже знакомство
не помогло.
Последнее пристанище интеллигента-гумманитария
«женска полу» - работа в библиотеке. Не ведомственной или - еще чего! -
академической! - там аристократы, там, все-таки, деньги платят, а просто
и районной, да еще детской библиотеке. С нищенской ставкой и тоннами книг,
которые нужно таскать вручную без всяких приспособлений или, хотя бы, тележки.
Работают, в основном, женщины, а по выходным дням приходят мужья, помочь
в переноске груза. Лина стала обходить библиотеки. Одну за другой, день
за днем. Детские, потому что для обычной нужен был диплом библиотечного
института, а в детскую годился недагогический. Найдя место, она всё равно
проштудировала курс «культпросвета». По cобственной добросовестности.
Я сидел дома и делал какую-то работу. Или
делал вид, что делаю, не помню. Раздался телефонный звонок. Лина:
- Мы тут (в детской библиотеке) выставку делаем.
Ты не помнишь, что за стихи про Зою Космодемьянскую, каторую кто-то допрашивал...
Я процитировал:
«Ее допрашивал четвертый день подряд
Немецкий офицер, увешанный крестами,
Ей руки за спину выкручивал солдат...» - В общем,
это Безыменский. «О чем говорило молчание». Посмотри в сборнике.
Лина: - Спасибо. Я же знала, что у тебя голова набита
мусором.
И здесь тоже организовала кружок. На этот
раз изучали искусстно Эллады. Эллада - вечная ее любовь.
Есть понятие «абсолютный слух». У Лины был
«абсолютный глаз. Пластику - живопись, архитектуру, скульптуру видела она
мгновенно во всех деталях, ритме, соотношениях. И знала об этих искусства
всё, Ну, почти всё. Этим искусствам в Элладе и посвящались занятия кружка.
Но его участница Надя Нагорная, почти выросшая в ошеровском доме, все равно
подалась в Литературный, как и Меньщов. А сама руководительница поехала
в Ленинград, поступать в Академию художеств. Hа искусствоведческий. И на
этот раз ее провал не был связан с. национальным - читай «еврейским» вопросом.
Просто нарвалась на сволочь. Шло собеседование.
- Где находится авторская копия картины Репина
«Запорожцы пишут письмо турецкому султану»?
- В Киеве, в музее русского искусства.
- Неправильно. В Харькове.
Ну что бы ей согласиться? Вон Галилей согласился
с тем, что Солнце врашается вокруг Земли и жив остался. И в мироздании
от этого - ей же ей! - ничего не изменилось. На самом деле как вращалась
Земля вокруг Солнца, так и вращается. И умница сеньор Галилео знал, отрекаясь,
что так будет. И картина как висела в этом музее на улице Терещенко-Чудновского-Репина
и еще как ее переименуют там, в Киеве, который, слава Богу, вечно Киев!
- так и будет висеть, а ты будешь учиться!
В Киеве, - повторила Лина. - В музее русскою
искусства. На втором этаже от лестницы направо и еще раз направо. В стене
проход в следующий зал, по бокам Куинджи «Лунныи свет» и «На севере диком».
А углом слева на боковой стене - Репин.
Красная от злобы экзаминатор поставила четверку.
С четверкой по конкурсу не проходили.
Потом она какому-то приятелю написала диссертацию
и он защитил ее в этой академии.
Бывают на свете везучие люди! Я сам слышал,
как студентке третьего курса искуствоведческого факультета муж-слесарь
неуверенно собшил. что «Мона Лиза» и «Джоконда» - кажется, одна и та же
картина. Студентка удивилась, но как хорошая жена, спорить не стала. Правда.
училась она не в Академии.
А поступи Лина тогда - скорее всего жила бы.
Я думаю, что умерла она от голода. Только голодал не желудок, а мозг. Этот
вид голодной смерти не исследуют. но он есть. Человек, запрограммированный
на уровень Эрмитажа, не выживает в раионной библиотеке.
Давно не было в доме вечеринок, давно не хотелось
ей танцевать и даже походы в филармонию как-то исчезли из ее жизни. Но
стихи еше писались и она жила. Жила не только своими стихами - всей поэзией.
Конечно, у нее не было уравновешенной и твердой психики полярного пилота
(кстати, безумно интересно: у всех ли пилотов она есть? Даже у полярных?)
Лина была поэт - легко взлетала и легко падала. Поэт раним, это трюизм.
Он и сам легко ранит, но ранят смертельно только его. Однажды ей показалось,
что все кончилось. Что ее стихов больше не будет. После многомесячного
перерыва появилось четверостишие, с которого я начал эти записки. А ещё
через год, ничего больше не написав, Лина приняла смертельную дозу снотворного.
Это был рекордный год по числу самоубийств.
Поэзия ли женские стихи?
В них много искренности и не много силы.
То, что шептали или голосили,
Оправили в законченность строки.
Как редко были женщины смелы!
Когда уже не знали - плакать, петь ли, -
Бросались в море с Лесбосской скалы,
В Елабуге затягивали петлю.
А если доживали до седин,
Немыслимые вынеся печали.
Себе не славу - мессу завещали.
Мир многолик
А Бог и впрямь един.
Отчего, собственно, появляются стихи - противоестественный,
в сущности, вид речи? Каждый поэт когда-нибудь размышлял об этом. Ахматова:
«Когда б вы знали, из какого сора....» Маяковский: «Я поэт. Этим и интересен.
Об этом и пишу...». Пушкин: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон...»
(У Вознесенского - «стадион». Ну, это уж кто кого требует). У Лины Ошеровой:
Каким отчаяньем назвать
Ту убежденность и мессианстве,
Что обращала грех и пьянство
И ленность - в точные слова?
Каким отчаяньем сберечь
Ту веру в провиденье Божье,
Что обозначила дороже
Земных сокровищ - ритм и речь?
Каким отчаяньем храним
От недоверия и пули,
Чтоб перед ним в скрешеньи улиц
Явился гордый серафим?
Каким отчаяньем печали
В познаньях многие, затем,
Что Бог любовь дарет всем,
А слово тем, кто был вначале?
Каким отчаяньем?
«Отчаянье...» «В точные слова...» Трудно сказать
лучше. Понятнее.