.
. Школа

     Учить меня стали рано. Когда мне исполнилось четыре года, к именинам отца мать подготовила ему подарок: втихомолку выучила меня русской грамоте. Я был торжественно подведен к отцу, развернул книжку и стал ему читать.
     - Врешь, брат, ты это наизусть. А ну-ка прочти вот здесь...
     Прочел. Радость была большая. Словно два именинника в доме. Когда переехали из деревни в город, отдали меня в «немецкую» городскую школу. В немецкую потому, что помещалась она насупротив нашего дома, а до нормальной было далеко Впрочем, немецкой называлась она только ввиду того, что сверх обыкновенной программы там преподавался немецкий язык. Между прочим, начальной школы 
с польским языком не было...
     Помянуть нечем. Вот только разве «чудо» одно... Оставил меня раз учитель за какую-то провинность после уроков на час в классе. Очень неприятно: дома будут пилить полчаса, что гораздо хуже всякого наказания. Стал я перед училищной иконой на колени и давай молиться Богу:
     - Боженька, дай, чтобы меня отпустили домой!..
     Только что я встал, открывается дверь, входит учитель и говорит:
     - Деникин Антон, можешь идти домой.
     Я был потрясен тогда. Этот эпизод укрепил мое детское верование. Но - да простится мой скепсис - теперь я думаю, что учитель случайно подглядел в окно (одноэтажное здание), увидел картину кающегося грешника и оттого смиловался. Ибо не раз потом, когда я вновь впадал в греховность и мне грозило дома наказание, я молил Бога:
     - Господи, дай, чтобы меня лучше посекли - только не очень больно, - но не пилили!
     Однако почти никогда моя молитва не была услышана: не секли, а пилили.
     Два следующих года я учился в начальной школе, а в 1882 году, в возрасте 9 лет и 8 месяцев, выдержал экзамен в 1-й класс Влоцлавского реального училища.
     Дома - большая радость. Я чувствовал себя героем дня. Надел форменную фуражку с таким приблизительно чувством, как впоследствии первые офицерские погоны. Был поведен родителями 
в первый раз в жизни в кондитерскую и угощен шоколадом и пирожными.
     Учился я первое время отлично. Но, будучи во втором классе, заболел оспой, потом скарлатиной со всякими осложнениями. Лежал в жару и в бреду. Лечивший меня старичок, бригадный врач, зашел раз, посмотрел, перекрестил меня и, ни слава не сказав родителям, вышел. Родители - в отчаянии. Бросились 
к городскому врачу. Тот вскоре поднял меня на ноги.
     Несколько месяцев учения было пропущено, от товарищей отстал. Особенно по математике, которая считалась главным предметом в реальном училище. С грехом пополам перевалил через 3-й и 4-й классы, а в 5-м застрял окончательно: в среднем за год получил по каждому из трех основных математических предметов по 2 (по пятибалльной системе). Обыкновенно педагогический совет прибавлял в таких случаях половинку, директор Левшин настаивал на прибавке, но учитель математики Епифанов категорически воспротивился:
     - Для его же пользы.
     Я не был допущен к переводному экзамену и оставлен в 5-м классе на второй год.
     Большой удар по моему самолюбию. Не знал, куда деваться от стыда. Мать, видя мои мучения, сочинила для знакомых басню о том, что я оставлен в классе «по молодости лет». Знакомые сочувственно кивали головой, но, конечно, никто не верил.
     То лето я провел в качестве репетитора в деревне. Работы с моими учениками было немного, и все свободное время я посвятил изучению математики. Имел терпение проштудировать три учебника (алгебры, геометрии и тригонометрии) от доски до доски и даже перерешил почти все помещенные в них задачи. Труд колоссальный. Вначале дело шло туговато, но мало-помалу «математическое сознание» прояснялось, я начинал входить во вкус дела: удачное решение какой-нибудь трудной задачи доставляло мне истинную радость. Словом, к концу лета я с юношеским задором сказал себе:
     - Ну, Епифаша, теперь поборемся!
     Учитель Епифанов был влюблен в свою математику и всех не знающих ее считал дураками. В классе он находил всегда двух-трех учеников, особенно способных к математике, с ними он занимался особо, становясь совсем на товарищескую ногу. Класс дал им прозвание «пифагоров». «Пифагоры» были на привилегированном положении: получали круглую пятерку в четверть, никогда не вызывались к доске 
и иногда только, когда Епифанов чувствовал, что класс плохо понимает его объяснения, приглашал кого-нибудь из «пифагоров» повторить. Выходило иногда понятнее, чем у него... Во время заданной классной задачи «пифагоры» усаживались отдельно и Епифанов предлагал им задачу много труднее 
или делился с ними новинками из последнего «Математического журнала».
     Класс относился к «пифагорам» с признанием и не раз пользовался их помощью.
     Первая классная задача после каникул - совершенно пустяковая. Решаю в 30 минут и подаю. Прислушиваюсь, что говорятся за «пифагоровской» скамьей:
     - В прошлом номере «Математического журнала» предложена была задача: «Определить среднее арифметическое всех хорд круга». А в последнем номере значится, что решения не прислано. Не хотите ли попробовать?..
     «Пифагоры» взялись за решение, но не осилили. Я тоже заинтересовался задачей. Мысль заработала... Неужели? Красный от волнения, слегка дрожавшими руками я подал лист Епифанову.
     - Кажется, я решил...*
     Епифанов прочел, ни слова не сказав, прошел к кафедре, развернул журнал и поставил так ясно, что весь класс заметил, пятерку.
     С этого дня я стал «пифагором» со всеми вытекавшими из сего последствиями - почета и привилегий.
     Я остановился на этом маловажном со стороны глядя эпизоде, потому что он имел большое значение 
в моей жизни. После трех лет лавирования между двойкой и четверкой, после постоянных укоров родителей, вынужденных и вымученных объяснений и уколов самолюбию - дома и в школе - в моем характере проявились какая-то неуверенность в себе, приниженность, какое-то чувство своей «второсортности»... С этого же памятного дня я вырос в собственных глазах, почувствовал веру в себя, 
в свои силы и тверже и увереннее зашагал по ухабам нашей маленькой жизни.
     В 5-м классе, благодаря высоким баллам по математике, я занял третье место, а в 6-м весь год шел первым.
    После окончания 6-ти классов во Влоцлавске мне предстояло перейти в одно из ближайших реальных училищ - Варшавское, с «общим отделением дополнительного класса», или в Лопичское - с «механико-техническим отделением». Я избрал последнее. Репутация «пифагора», занесенная перемещенным туда директором Левшиным, помогла мне с первых же дней занять в новом «чужом» училище надлежащее место, и я окончил его с семью пятерками по математическим предметам.
     Прочие науки проходил довольно хорошо, а иностранные языки неважно. По русскому языку, конечно, стоял выше других. И, если в аттестате, выданном Влоцлавским училищем, значится только четверка, 
то потому, что инспектор Мазюкевич никому пятерки не ставил. А может быть, причина была другая... Как-то раз, еще в четвертом классе, Мазюкевич задал нам классное сочинение на слова поэта:

                                               

Куда как упорен в труде человек,
                                                Чего он не сможет, лишь было б терпенье,
                                                Да разум, да воля,. да Божье хотенье.

     - Под последней фразой, - объяснил нам инспектор, - поэт разумел удачу. А я свое сочинение закончил словами: «...И, конечно, Божье хотенье». Не «удача», как судят иные, а именно «Божье хотенье». Недаром мудрая русская пословица учит: «Без Бога - ни до порога»...
     За такую мою продерзость «иные» поставили мне тогда тройку, и с тех пор до самого выпуска, несмотря на все старание, выше четверки я не подымался.
     С 4-го класса начались мои «литературные упражнения»: наловчился писать для товарищей-поляков домашние сочинения пачками - по три-четыре на одну и ту же тему и к одному сроку. Очень трудное дело. Писал я, по-видимому, неплохо. По крайней мере Мазюкевич обратился раз к товарищу моему, воспользовавшомуся моей работой, со словами:
     - Сознайтесь - это не вы писали. Должно быть, заказали сочинение знакомому варшавскому студенту...
     Такое заявление было весьма лестно для «анонимного» автора и подымало мой школьный престиж.
    Работал я даром, иногда, впрочем, «в товарообмен»: за право пользоваться хорошей готовальней или 
за одолженную на время электрическую машинку - предел моих мечтаний.
     В 13-14 лет писал стихи - чрезвычайно пессимистического характера, вроде:

                                                    Зачем мне жить дано
                                                    Без крова, без привета.
                                                    Нет, лучше умереть -
                                                    Ведь песня моя спета.

     Посылал стихи в журнал «Ниву» и лихорадочно томился в ожидании ответа. Так, злодеи, и не ответили. Но в 15 лет одумался: не только писать, но и читать стихи бросил - «Ерунда!» Прелесть Пушкина, Лермонтова и других поэтов оценил позднее. А тогда сразу же после Густава Эмара и Жюля Верна преждевременно перешел на «Анну Каренину» Льва Толстого - литература, бывшая строго запретной 
в нашем возрасте.
     В 16 - 17 лет (6 -7 классы) наша компания была уже достаточно «сознательной». Читали и обсуждали вкривь и вкось, без последовательности и руководства, социальные проблемы; разбирали по-своему литературные произведения, интересовались четвертым измерением и новейшими изобретениями техники. Только политическими вопросами занимались мало. Быть может, потому, что в умах и душах моих товарищей-поляков доминировала и все подавляла одна идея - «Еще Польска не сгинэла»... А со мной на подобные темы разговаривать было неудобно.
     Но больше всего, страстнее всего занимал нас вопрос религиозный - не вероисповедный, а именно религиозный - о бытии Бога. Бессонные ночи, подлинные душевные муки, страстные споры, чтение Библии наряду с Ренаном и другой
«безбожной» литературой... Обращаться за разрешением своих сомнений к училищным законоучителям было бесполезно. Наш старый священник, отец Елисей, сам, наверно, не тверд был в Богопознании; ловичский законоучитель, когда к нему решился обратиться раз мой товарищ - семиклассник Дубровскнй, вместо ответа поставил ему двойку в четверть и обещая срезать на выпускном экзамене:; а к своему ксендзу поляки обращаться и не рисковали - боялись, что донесет училищному начальству. По крайней мере списки уклонившихся от исповеди представлял неукоснительно. По этому поводу вызывались к директору родители уклонившихся для крайне неприятных объяснений, а виновникам сбавлялся балл за поведение...
     Много лет спустя, когда я учился в Академии Генерального Штаба, на одной из своих лекций профессор психологии А. И. Введенский рассказывал нам:
     - Бытие Божие воспринимается, но не доказывается. Когда-то на первом курсе университета слушал 
я лекции по Богословию. Однажды профессор Богословия в течение целого часа доказывал нам бытие Божие: «во-первых... во-вторых... в-третьих»... Когда вышли мы с товарищем одним из аудитории - человек он был верующий, - говорит он мне с грустью: «Нет, брат, видимо. Божье дело - табак, если 
к таким доказательствам прибегать приходится...»
     Вспомнил я этот рассказ Введенского вот почему. Мой друг, поляк, шестиклассник, вопреки правилам, пошел на исповедь не к училищному, а к другому молодому ксендзу. Повинился в своем маловерии. Ксендз выслушал и сказал:
     - Прошу тебя, сын мой, исполнить одну мою просьбу, которая тебя ничем не стеснит и ни к чему 
не обяжет.
     - Слушаю.
     - В минуты сомнений твори молитву: «Боже, если Ты есть, помоги мне познать Тебя»…
     Товарищ мой ушел из исповедальни глубоко взволнованный.
     Я лично прошел все стадии колебаний и сомнений и в одну ночь (в 7-м классе), буквально в одну ночь пришел к окончательному и бесповоротному решению: человек - существо трех измерений - не в силах осознать высшие законы бытия и творения. Отметаю звериную психологию Ветхого Запета, но всецело приемлю христианство и православие.
     Словно гора свалилась с плеч!
     С этим жил, с этим и кончаю лета живота своего.
_________________________
* Ответ: среднее арифметическое всех хорд 

<.........................................>