.
. В Академии Генерального штаба

     Мытарства поступающих в Академию Генерального штаба начинались с проверочных экзаменов при окружных штабах. Просеивание этих контингентов выражалось такими приблизительно цифрами: держало экзамен при округах 1500 офицеров; на экзамен в Академию допускалось 400 - 500, поступало 140 - 150; на третий курс (последний) переходило 100; из них причислялось к Генеральному штабу 50. То есть после отсеивания оставалось всего 3,3%.
     Выдержав благополучно конкурсный экзамен, осенью 1895 года я поступил в Академию.
     Академическое обучение продолжалось три года. Первые два года - слушание лекций, третий год - самостоятельные работы в различных областях военного дела - защита трех диссертаций, достававшихся по жребию. Теоретический курс был очень велик и, кроме большого числа военных предметов, перегружен и общеобразовательными, один перечень которых производит внушительное впечатление: языки, история с основами международного права, славистика,
государственное право, геология, высшая геодезия, астрономия и сферическая геометрия. Этот курс, по соображениям государственной экономии втиснутый в двухгодичный срок, был едва посилен для обыкновенных способностей человеческих.
     Академия в мое время, то есть в конце девяностых годов, переживала кризис. От 1889-го до 1899 года во главе Академии стоял генерал Леер, пользовавшийся заслуженной мировой известностью в области стратегии и философии войны. Его учение о вечных, неизменных основах военного искусства, одинаково присущих эпохам Цезаря, Ганнибала, Наполеона 
и современной, лежало в основе всего академического образования и проводилось последовательно и педантично со всех военных кафедр. Но постепенно и незаметно неподвижность мудрых догм из области идей переходила в сферу практического их воплощения. Старился учитель - Лееру было тогда около 80 лет, - старились и приемы военного искусства, насаждаемые Академией, отставали от жизни...
     Вооруженные народы сменили регулярные армии, и это обстоятельство предуказывало резкие перемены в будущей тактике масс. Бурно врывалась в старые схемы новая, не испытанная еще данная - скорострельная артиллерия. Давала трещины идея современного учения о крепостной обороне страны. Вне академических стен военная печать в горячих спорах искала истины... Но 
все это движение находило недостаточный отклик в Академии, застывшей в строгом
и важном покое.
     Мы изучали военную историю с древнейших времен, но не было у нас курса по последней русско-турецкой войне 1877-1878 годов. Последнее обстоятельство интересно как показатель тогдашних нравов военных верхов. Как это ни странно, русская военная наука около 30 лет 
после окончания этой войны не имела документальной ее истории, хотя в недрах Главного 
штаба и существовала много лет соответственная историческая комиссия. Причины такой странной медлительности обнаружились наконец. В 1897 году по желанию государя поручено было лектору Академии подполковнику Мартынову по материалам комиссии прочесть стратегический очерк кампании в присутствии старейшего генералитета - с целью выяснения: «возможно ли появление в печати истории войны при жизни видных ее участников».
     Слушателям Академии разрешено было присутствовать на этих сообщениях, состоявшихся 
в одной из наших аудиторий. На меня произвели они большое впечатление ярким изображением доблести войск, талантов некоторых полководцев и вместе с тем плохого общего ведения войны, хотя и победоносной. Должно быть, сильно задета была высокосановная часть аудитории (присутствовал и бывший главнокомандующий на Кавказском театре войны, вел. кн. Михаил Николаевич), так как перед одним из докладов Мартынов обратился к присутствовавшим
с такими словами:
     - Мне сообщили, что некоторые из участников минувшей кампании выражают крайнее неудовольствие по поводу моих сообщений. Я покорнейше прошу этих лиц высказаться. Каждое слово свое я готов подтвердить документами, зачастую собственноручными, тех лиц, которые выражали претензию.
     Не отозвался никто. Но, видимо, вопрос, поставленный государем, разрешился отрицательно, так как выпуск истории был опять отложен. Издана она была только в 1905 году.
     Говоря об отрицательных сторонах Академии, я должен, однако, сказать по совести, что вынес все же из стен ее чувство искренней признательности к нашей alma mater, невзирая на все ее недочеты, на все мои мытарства, о которых речь впереди. Загромождая нередко курсы несущественным и ненужным, отставая подчас от жизни в прикладном искусстве, она все же расширяла неизмеримо кругозор наш, давала метод, критерий к познанию военного дела, вооружала весьма серьезно тех, кто хотел продолжать работать н учиться в жизни. Ибо главный учитель все-таки жизнь.
     Трижды менялся взгляд на Академию - то как на специальную школу комплектования Генерального штаба, то одновременно как на военный университет Из Академии стали 
выпускать вдвое больше офицеров, чем требовалось для Генерального штаба, причем не причисленные к нему возвращались в свои части «для поднятия военного образования 
в армии».
     Из «военного университета» однако, ничего не вышло. Для непривилегированного офицерства иначе, как через узкие ворота Генерального штаба, выйти на широкую дорогу военной карьеры 
в мирное время было почти невозможно. Достаточно сказать, что ко времени первой мировой войны высшие командные должности занимало подавляющее число лиц, вышедших из Генерального штаба: 25% полковых командиров, 68 - 77% начальников пехотных и кавалерийских
дивизий, 62% корпусных командиров... А академисты второй категории, не подавшие в Генеральный штаб, быть может, благодаря только нехватке какой-нибудь маленькой дроби в выпускном балле, возвращались в строй с подавленной психикой, с печатью неудачника в глазах строевых офицеров и с совершенно туманными перспективами будущего.
     Это обстоятельство, недостаточность содержания в петербургских условиях (81 рубль в месяц), наконец, конкурс, свирепствовавший в академической жизни, придавали ей характер подлинной борьбы за существование.

     В академические годы мне пришлось впервые и потом неоднократно видеть императора Николая I I и его семью - в различной обстановке.
     Открытие офицерского Собрания гвардии, армии и флота, заложенного повелением императора Александра I I I... Громадный зал переполнен. Присутствует император Николай I I, великие князья, высший генералитет и много рядового офицерства. На кафедре - наш профессор, полковник Золотарев, речь которого посвящена царствованию основателя Собрания. Пока Золотарев говорил о внутренней политике Александра I I I, как известно, весьма консервативной, зал слушал в напряженном молчании. Но вот лектор перешел к внешней политике. Очертив 
в резкой форме «унизительную для русского достоинства, крайне вредную и убыточную для интересов России пронемецкую политику предшественников Александра I I I», Золотарев поставил в большую заслугу последнему установление лозунга - «Россия для русских», отказ 
от всех обязательств в отношении Гогенцоллернов и возвращение себе свободы действий 
по отношению к другим западным державам...
     И вот, первые ряды зашевелились. Послышался глухой шепот неодобрения, задвигались демонстративно стулья, на лицах появились саркастические улыбки, и вообще высшие сановники всеми способами проявляли свое негодование по адресу докладчика.
     Я был удивлен и таким ярким германофильством среди сановной знати, и тем, как она держала себя в присутствии государя.
     Когда Золотарев кончил, государь подошел к нему и в теплых выражениях поблагодарил за «беспристрастную и правдивую характеристику» деятельности его отца...
     В Зимнем дворце давались периодически балы в тесном кругу высшей родовой и служебной знати. Но первый бал - открытие сезона - был более доступен. На нем бывало тысячи полторы гостей, Гофмаршальская часть, между прочим, рассылала приглашения для офицеров петербургского гарнизона и в военные академии. Академия Генерального штаба получила 20 приглашений, одно из которых досталось на мою долю. Я и двое моих приятелей держались вместе. На нас - провинциалов - вся обстановка бала произвела впечатление невиданной феерии по грандиозности и импозантности зал, по блеску военных и гражданских форм и дамских костюмов, по всему своеобразию придворного ритуала. И вместе с тем в публике, не исключая нас, как-то не чувствовалось никакого стеснения ни от ритуала, ни от неравенства положений.
     Придворные чины, быстро скользя по паркету, привычными жестами очистили в середине грандиозной залы обширный круг, раздвинулись портьеры, и из соседней гостиной под звуки полонеза вышли попарно государь, государыня и члены царской семьи, обходя живую стену 
круга и приветливо кивая гостям. Затем государь с государыней уселись в соседней открытой гостиной, наблюдая за танцами и беседуя с приглашенными в гостиную лицами. Танцы шли внутри круга, причем по придворному этикету все гости стояли, так как стулья в зале
отсутствовали.
     Нас не особенно интересовали танцы. Пододвинувшись к гостиной, мы с любопытством наблюдали, что там происходит. Интересен был не только придворный быт, но и подбор собеседников. Мы знали, что если, например, посол одной державы приглашен для беседы, 
а другой - нет или один приглашен раньше другого, то это знаменует нюансы внешней 
политики; что приглашение министра, о ненадежности положения которого ходили тогда упорные слухи, свидетельствует об его реабилитации, и т. д.
     А в промежутках между своими наблюдениями мы отдавали посильную дань царскому шампанскому, переходя от одного «прохладительного буфета» к другому. В то время при дворе пили шампанское французских марок. Но вскоре по инициативе императора Николая пошло 
в ход отечественное «Абрау-Дюрсо» (виноградники возле Новороссийска), которое было 
ничуть не хуже французских. И мода эта пошла по всей России в большой ущерб французскому экспорту.
     После танцев все приглашенные перешли в верхний этаж, где в ряде зал был сервирован 
ужин. За царским столом и в соседней зале рассаживались по особому списку, за всеми 
прочими - свободно, без чинов. Перед окончанием ужина, во время кофе. Государь проходил 
по

анфиладе зал, останавливаясь иногда перед столиками и беседуя с кем-либо из присутствовавших.
     Меня удивила доступность Зимнего дворца. При нашем входе во дворец нас пропустила охрана, даже не прочитав нашего удостоверения, чего я несколько опасался. Ибо случился со 
мной такой казус; одеваясь дома, в последний момент я заметил, что мои эполеты недостаточно свежи, и у своего соседа-артиллериста занял новые его эполеты, второпях не обратив внимания, что номер на них другой (мой был - 2)... Еще более доступен бывал Зимний дворец ежегодно,
26 ноября, в день орденского праздника св. Георгия*, когда приглашались на молебен и к царскому завтраку все находившиеся в Петербурге кавалеры ордена. Во дворце состоялся «высочайший выход». Я бывал на этих «выходах». Среди шпалер массы офицерства из внутренних покоев в дворцовую церковь проходила процессия из ветеранов севастопольской кампании, турецкой войны, кавказских и туркестанских походов - история России в лицах, свидетели ее боевой славы... В конце процессии шел государь, и обе государыни**. проходя
в трех-четырех шагах от наших шпалер.
     На эти «высочайшие выходы» имели доступ все офицеры. Но никогда не бывало во время 
их какого-либо несчастного случая. Очевидно, к этим легким для покушения путям боевые революционные элементы не имели никакого доступа.
    Действительно, после восстания декабристов (1825) был только один случай (в середине 80-х годов) более или менее значительного участия офицеров в заговоре против режима (дело Рыкачева); позднее прикосновенность офицерства к революционным течениям была единичной и несерьезной.
     В мое время в Академии, как и в армии, не видно было интереса к активной политической работе. Мне никогда не приходилось слышать о существовании в Академии политических кружков или об участии слушателей ее в конспиративных организациях. Задолго до нашего выпуска, еще в дни дела Рыкачева, тогдашний начальник Академии, генерал Драгомиров, 
беседуя по этому поводу с академистами, сказал им:
     - Я с вами говорю, как с людьми, обязанными иметь свои собственные убеждения. Вы можете поступать в какие угодно политические партии. Но прежде чем поступить, снимите мундир. Нельзя одновременно служить своему царю и его врагам.
     Этой традиции, без сомнения, придерживались и позднейшие поколения академистов.

     Некоторые академические курсы, серьезное чтение, общение с петербургской интеллигенцией разных толков значительно расширили мой кругозор. Познакомился я случайно и с подпольными изданиями, носившими почему-то условное название «литературы», главным образом пропагандными, на которых воспитывались широкие круги нашей университетской молодежи. Сколько искреннего чувства, подлинного горения влагала молодежь в ту свою работу!.. И сколько
молодых жизней, многообещающих талантов исковеркало подполье!
     Приходят однажды ко мне две знакомые курсистки и в большом волнении говорят:
     - Ради Бога помогите! У нас ожидается обыск. Нельзя ли спрятать у вас на несколько дней «литературу»?..
     - Извольте, но с условием, что я лично все пересмотрю.
     - Пожалуйста!
     В тот же вечер они притащили ко мне три объемистых чемодана. Я познакомился с этой нежизненной, начетнической «литературой», которая составляла во многих случаях духовную пищу передовой молодежи. Думаю, что теперь дожившим до наших дней составителям и распространителям ее было бы даже неловко перечитать ее. Лозунг - разрушение, ничего созидательного, и злоба, ненависть - без конца. Тогдашняя власть давала достаточно поводов 
для ее обличения и осуждения, но «литература» оперировала часто и заведомой неправдой.
В рабочем и крестьянском вопросе - демагогия, игра на низменных страстях, без учета государственных интересов. В области военной - непонимание существа армии как государственно-охранительного начала, удивительное незнание ее быта к взаимоотношений. 
Да что говорить про анонимные воззвания, когда бывший офицер, автор «Севастопольских рассказов» и «Войны и мира», яснополянский философ Лев Толстой сам писал брошюры***, призывавшие армию к бунту и поучавшие: «Офицеры - убийцы... Правительства со своими податями, с солдатами, острогами, виселицами и обманщиками-жрецами - суть величайшие 
враги христианства»...
     Такое же отрицательное впечатление производило на меня позже чтение нелегальных журналов, издававшихся за границей и проникавших в Россию: «Освобождение» Струве - 
органа, который имел целью борьбу за конституцию, но участвовал в подготовке первой революции (1905 года): «Красного Знамени» Амфитеатрова, в особенности - за его грубейшую демагогию. В этом последнем журнале можно было прочесть такое откровение: «Первое, что должна будет сделать победоносная социалистическая революция, это, опираясь на 
крестьянскую и рабочую массу, объявить и сделать военное сословие упраздненным»...
     Какую участь старалась подготовить России «революционная демократия» перед лицом надвигавшейся, вооруженной до зубов пангерманской и паназиатской (японской) экспансии? 
Что же касается «социалистической революции» и «военного сословия», то история уже 
показала нам, как это бывает...
     В академические годы сложилось мое политическое мировоззрение. Я никогда не 
сочувствовал ни «народничеству» (преемники его социал-революционеры) с его террором 
и ставкой на крестьянский бунт, ни марксизму с его превалированием материалистических ценностей над духовными и уничтожением человеческой личности. Я приял российский либерализм в его идеологической сущности, без какого-либо партийного догматизма. В 
широком обобщении это приятие приводило меня к трем положениям: 1) Конституционная монархия, 2) Радикальные реформы и 3) Мирные пути обновления страны.
     Это мировоззрение я донес нерушимо до революции 1917 года, не принимая активного участия в политике и отдавая все свои силы и труд армии.

Первый год академического учения окончился для меня печально. Экзамен по истории военного искусства сдал благополучно у профессора Гейсмана и перешел к Баскакову. Досталось Ваграмское сражение. Прослушав некоторое время, Баскаков прервал меня:
     - Начните с положения сторон ровно в 12 часов.
     Мне казалось, что в этот час никакого перелома не было. Стал сбиваться. Как я ни подходил 
к событиям, момент не удовлетворял Баскакова, и он раздраженно повторял:
     - Ровно в 12 часов.
     Наконец, глядя, как всегда, бесстрастно-презрительно, как-то поверх собеседника, он сказал:
     - Быть может, вам еще с час подумать нужно?
     - Совершенно излишне, господин полковник.
     По окончании экзамена комиссия совещалась очень долго Томление  Наконец, выходит Гейсман со списком, читает отметки и в заключение говорит
     - Кроме того, комиссия имела суждение относительно поручиков Иванова и Деникина и решила обоим прибавить по полбалла Таким образом, поручику Иванову поставлено 7, а поручику Деникину 6.
     Оценка знания - дело профессорской совести, но такая «прибавка» была лишь злым издевательством: для перевода на второй курс требовалось не менее 7 баллов. Я покраснел 
и доложил
     - Покорнейше благодарю комиссию за щедрость.
     Провал. На второй год в Академии не оставляли, и, следовательно, предстояло исключение.
     Забегу вперед.
     Через несколько лет я получил реванш Война с Японией... 1905 год.. Начало Мукденского сражения . Генерал Мищенко лечится от ран, а для временного командования его Конным отрядом прислан генерал Греков и гари нем начальником штаба - профессор, полковник 
Баскаков... Я был в то время начальником штаба одной из мищенковских дивизий. Мы уже повоевали немножко и приобрели некоторый опыт. Баскаков - новичок в бою и, видимо, теряется. Приезжает на мои наблюдательный пункт и спрашивает
     - Как вы думаете, что означает это движение японцев"
     - Ясно, что это начало общего наступления и охвата правого фланга наших армий
     - Я с вами вполне согласен.
     Еще три-четыре раза приезжал Баскаков осведомиться, «как я думаю», пока не попал у нас 
под хороший пулеметный огонь, после чего визиты его прекратились.
     Должен сознаться в человеческой слабости мне доставили удовлетворение эти встречи, как отплата за «12-й час» Ваграма и за прибавку полбалла..
     Итак, провал Возвращаться в бригаду после такого афронта не хотелось. Отчаяние и поиски выхода: отставка, перевод в Заамурский округ пограничной стражи, инструктором в Персию?
     В конце концов принял наиболее благоразумное решение - начать все с начала. Вернулся 
в бригаду и через три месяца держал экзамен вновь на первый курс; выдержал хорошо (14-м 
из 150-ти)**** и окончил Академию можно бы сказать, благополучно, если бы не эпизод, о котором идет речь в следующей главе
_________________
      * Высшее боевое отличие
    ** Александра Федоровна и вдовствующая императрица
  *** Письмо к фельдфебелю», «Солдатская памятка», «Не убий»...
**** Много помогали мне для конкурса высокие баллы по двум предметам по математике - 
        11 и за русское сочинение - 12.
.

<.........................................>