.
Глава 1. Нью-таракань.
Церемонно чокнувшись с пластиковым абажуром
Борис тщательно выпил. Алкогольная
бомба разрывалась в желудке. Жар плыл к поверхности кожи. Кругом нависал
обобщённый отельный интерьер.
Всего лишь несколько часов назад Борис был
опущен на дно, а потом прожат сквозь
фильтр чиновников здешней таможни. Всего лишь минуты, как анонимные
агенты
Простовского фонда сбросили его в гостиницу, напротив которой он сразу
же и с
удовольствием разглядел дежурный спирто-водочный магазин.
Он сьел в круглосуточной забегаловке омлетовый амулет с ветчиной, данный
ему со стаканом ледниковой воды,
купил водки и теперь праздновал начало нового жима жизни.
Абажур всё ещё был безнадёжно трезв, и Борис
налил по второй, на этот раз смешав
алмазную суть с приторностью картонного апельсинового сока. В комнате
пахло
сладковатой затхлостью. Интернационально оляповатил настенный пейзаж
в сально позолоченной раме. Борис погладил грязноватые выщерблены стола,
прислушался к прислушивающимся шагам мимо двери. На выцветшем постельном
покрывале застыл
рослый таракан, усы шевелились з направлении водочных паров. Борис
внезапно
умилился. Метко чокнулся с тараканом, отчего тот метнулся как огонь
по фитилю. По
стенам полз желанный прозрачный дурман. Было чертовски уютно.
По пути к унитазу Борис встретил себя, взаимно
отражённого в двух убогих, но бойких зеркалах. Он наткнулся на умывальник,
споткнулся о стул, задел угол, зацепил за стену и
ощутил, что невозможно уснуть в этом одеревеневшем чреве не выкупавшись
в
Нью-Йоркской неведомости.
Разинутое окно было закупорено прыщавыми стенами.
Обглоданные кирпичи.
Ослепшие окна. Заточенные звёзды. Низ приглашал в асфальт с разномастным
мусором. Потусторонний гул проникал сквозь стены, намекая на необъятность
как изнанку
замкнутости. Это был первый Урок Нью-Йорка - возможность спёртости
и размаха в
одном. Спёртость размаха. Размах спёртости. Просторы миллионов сот!
О, необъятность спёртости,
о, сложность алгебры простот
финансовой протёртости!
Лифт обслужил Бориса с щеголеватой нейтральностью.
Холл был несуразен, словно раскрытый чемодан. Борис отметился взглядом
у профиля ночного администратора за
стеклянной створкой и боднул качающуюся призрачную дверь.
Портье, портьеры и портвейн.
Но начинаем с водки
свой путь в шныряющей плотве
в Нью-Йоркском околотке. Российская стопа а австрийской носке через
итальянскую
подмётку ступила на американскую твердь.
Разменика - место
Нью-Йорк в разливе
для выживания лучшего.
яблоко или слива.
Месите тесто
Сорвите счастие
для питания случая!
американского причастия!
Обычная Нью-Йоркская полисезонность делала
ночь условной. Фонарный минимум обеспечивал аварийную меру света. Застыли
ручьи из пароксических подворотен. Манекенствовали ряженые бутылки в аквариумной
витрине магазина. Палубная лестница а метро. Вкрадчивые ступени. Разрозненные
прохожие прокрадываются обочинами темноты. Затмение бара с гулом разворошенных
эмоций. Потухший Бродвей рекламных бровей на эшелонах бетонных сараев прорастает
«ортами зданий с парикмахерскими излишествами
архитектуры.
Покупайте костюмы Шапиро:
Купи у нас носки и соски
их устроим для вас по дешёвке!
и позабудь о папироске!
Все успех протыкают рапирой
Купите кляпы и береты
с магазинно-костюмной сноровкой!
и позабудьте сигареты!
На рекламном плакате был изображен культурист,
расставивший мышцы на тужцу и
пыжцу и обрезание на обозрение. В его набухающий бицепс вампирически
впился шприц.
А вокруг летали красные неты и нивкоемслучаи вперемежку с чёрными восклицательными
знаками.
Очередь в аэропорту была переполнена молчащей
мольбой. Сидящие на возвышениях
клерки и клирики Отдела натурализации эмиграции и реставрации грации
образовывали перекрёстки в целине неведения, страха и упоения упованием.
После ритуала делания из
бумаги абстрактных фигур - дело нетрудное, но всё же испытание
для неофитов административности - Борис оказался на попечении мимических
доброжелателей,
обошедшихся с ним по багажьи корректно. Помещённый между плечей и затылков
в анонимность наёмной машины, однако с гуманистическим доступом к
заплывшим вечером
окнам, Борис чувствовал себя благополучным багажом с излишним восприятием
мира. Он незаконно замечал скалообразные здания с наскальными вывесками,
экранность уличных
огней. Машина торопилась и тёрлась. Было темно. Никто не разговаривал.
У Бориса на
носу был ярлык Простовского фонда. Узкая улица с ручьями
под колёсами утрамбовано запаркованных машин. Безликий отель с красной
повязкой на лбу.
В Умерике все выживают потением.
Надраивай мускулы» запрягай мозги!
Уорика всех встречает по радению.
Есть место всем для радости на куски!
Борис съел омлет с ветчиной (который обошёлся ему дешевле, ибо
он согласился кроме
того съесть яичницу в три яйца, обошедшуюся ему дешевле) ибо он согласился
съесть кроме
того две сосиски, обошедшиеся ему дешевле, ибо он согласился кроме
того на жареную
корейку, обошедшуюся ему дешевле, ибо он кроме того согласился
заказать пива,
обошедшегося ему дешевле).
Только недели через три, после бесконечных
попаданий пальцем внимания а небо окружающей несфокусированности, после
слишком суетливого примеривания Нью-Йорка,
Борис смог разгладить первые впечатления. Покупайте авторучки!
Часы техничны и на
злате?
Если две, то руль по штучке? Кули за сто и
будь в награде? Светотени глыбастого и проказистого города начали
ложиться на внутреннюю сторону души. Борис начинал о
щущать, что действительно в пересечении разнокалиберных прицелов Резвоники.
Открыт плетень аспирантуры!
Распродажа комбинаций!
Сбирайтесь дурни, парни, дуры
Подходи без промедленья.
и покоряйте рубежи
Пар фривольных вариаций
академической межи!
за банкноты претворенья.
Тяжесть Нью-Йорка столь объёмна, что и не
весит. Но и лёгкость, которую Борис часто
здесь испытывал - перед нацеленными на бесконечность авеню с парвеню,
с инженю с нежностью и с травести с тростью, перед высунутыми языками реклам,
а праздной
скученности многообразно живописных толп - настолько бесследная,
что не развеивает
тяжесть привычной причастности к громаде.
Покупай полуботинки -
Заколки, булавки, расчёски
будешь в райке на картинке!
для вашей проблемной причёски!
В массивно прозаическом тексте Нью-Йорка
много маленьких стихотворений скверов, сквериков,
скверчиков - как сверчки беззаботно печальных
потому что окончательно прирученных - всегда и
с избытком окружающим городом. Они как
упавшие скворешни - приют безропотно безработных, экзотических
бродяг, туристов лёгкой руки и кармана, неприкаянных подростков с алчными
взглядами, праздных педерастов и гомункулусов-гомосексуалов. О, эти Нью-Иоркские
скверы со скверной поэтичного мусора,
с отменной чернозёмной слякотью, с замшевой от пыли листвой,
со скамейками с а
ртистично выломанными перекладинами, с пьедесталообразными урнами,
которые
выташнивает этикеточно бумажной грязью. Весна осанною в асфальт
из полированного сквера
как с солнцем парашют а апсайт
в урбанистичности техсферу.
Кругом резиновых домов
и прорезиненных стволов
роятся кручи в меткий запах
продуктов тел головотяпых.
Пространство между полицейским
участком и дворцом суда.
Здесь часты сцены лицедейства
доспехов, униформ, стыда.
Здесь клерки бегают опрятно
или присев на край скамьи
едят из свёртков неприглядно
свои домашние паи.
Здесь милосердия бродяги
полусидят в своих скамьях
словно на выданьи сутяги,
что на общественных паях.
Здесь также есть библиотека,
что полок синхрофазотрон:
бродяг легальная утеха,
где за столом и сон и трон.
Здесь дважды убирают мусор
и подстригают ветки вкривь.
Здесь поливают очень густо
деревьев скованный порыв.
И две тележки для сосисок
/кустарных этикеток балл!/
для тех, кто по судейским сыскам
налог на поведенье сдал.
Здесь фабрик фамильярный рокот,
прохожих пустозвонный гул.
Весна свалилась словно в пропад,
что взял пред ней на караул.
Обилие миниулиц с лишайником прилипших к
тротуарам машин. Лицевая чистота ресторанчиков, в которых
скатерти и салфетки желты, но накрахмалены, в других лысины столов
с красный чубом кетчупа всегда блестят, но опасно случайно
прикоснуться коленом
к изнанке стопа: подцепишь трудно излечимые пятна маслянистой грязи,
и где на тылах
стульев, куда не приходятся зады посетителей, разрастается хищная пыль.
Задымленные каштаны, продаваемые на людных
углах - пустопорожняя безвкусная
мякоть в самодельно бумажном конусе, который держишь как пропуск в
толпу, где
чувствуешь себя сам по себе.
Библиотеки с разбухшиии бродягами уборными,
и щегольские случайные бары с
меблировкой, колеровкой и пантомимой барменов.
Отель с поддверными сквозняками и затяжными
порывами холода в коридорах,
бывшими, как бы, выдохами свободы, был и в центре и на окраине Нью-Йорка,
ибо здесь провинциальность - ребро столичности, как столичность фронтон
провинциальности. Стоит зайти за угол с сияющей и фонтанствумщей площади
с хвостом небоскрёба и ты уме в глухой провинции избоподобных, из вполне
обоснованной скромности обходящейся самою
малостью фонарей.
Синтетическую пищу
Катапулътою на курсы!
ешь во здравие инфаркта:
За компютерным умом!
Сотни сэкономь и тыщи
Будешь всё иметь от пуза:
на бюджетной перфокарте!
Кадиллак, семью и дом!
Подъездом отель принадлежал фасу Нью-Йорка (так, прыщишка на периферии
пица),
относясь к Нью-Иоркскому профилю. Он находился на окраине центра. Это
был гоптель для тараканов, начинающих эмигрантов, выживших из квартир старух,
загадочных персонажей.
В местной забегаловке заказывали по обеденному меню круглые ночи. Во
многие номера
дневной свет не попадал, день менялся касками с ночью. Около четырёх
утра в кофешопе
можно было видеть пожилую даму с раскидистым пером в парике, из вечных
отельных
жителей, возбужденно обгрызающую куриную лодыжку. Судя по румяной корочке
на её
щеках - бурая жидкость в её стакане со всем южным полюсом была кока-колой
в тайном
объятии с водкой. За соседним столиком мужчина со сложно опухшим лицом
громко пускал
а стакан с льдинками пузыри. После каждого куска ростбифа он откладывал
нож (добрый
человек) и рукой, опёртой на локоть, играл на воздухе жевательные этюды.
Всегда были
старички с жёлтыми белыми воротничками. Бицепсастые молодые люди обсуждали
что-то вполголоса, поглядывая из-за плечей друг друга.
Тогда была поздняя Нью-Йоркская зима, не то
весенняя, не то осенняя, с разбухшим
снегом, смертоносным для ботинок, взвихрениями ветров, истерическими
заморозками.
Никем не убираемая хлюпкая и засасывающая снежная грязь на фоне домов
с этажами
из окон мазала город деревенской естественностью.
Стань врачом и адвокатом!
Пистолеты для пули сквозь кость.
Будешь дамам на расхват!
Заходи, заплати, будь мой гость.
Станешь умным и богатым,
Для защиты от пёстрых преступников
на поклоннице женат!
обеспечим оружьем-заступником!
Борис возвращался в гостиницу в той перемешанности взбодрённости и
грусти, которая сопутствует предвкушению нависшей неизвестности. Он запирался
у
себя, где
загримированная кафелем и зеркалами ванная была светлее, веселее и
более жилой, чем
прорезь между двух стен с еле умещающимися столом и кроватью. По-видимому,
комнаты комнатного размера и статуса были порублены на мелкую финансовую
топку - на порочно скрюченные номера с похожими
на потайные окнами в кишку двора с набухшей снизу
бумажной слякотью. Боба уползал к своей непутёвой бренности. Вместо
попыток прибиться
к группе гребцов за успехом, вместо обращения к агенциям, инстанциям
и толканциям за помощью, вместо вербовки друзей на каруселях на удои и
дары. Боба пытался уравнять
своё бытие с Нью-Иоркским. И поскольку задача была не по гранду: явно
не по силам
эмигранту без гранат гарантов и грантов, было всё труднее телу держаться
линии сознания,
а сознанию не соскочить с тела. Бобино Бытие распадалось, и его элементы
пытались
выжить сами по себе и для себя.
Запутавшись в поддвериях двора
стараясь разучить безделья гамму -
сползаю на закрышья на ура
цедя нирваны рваной милиграммы.
И боль в груди прозреет на мечтах.
В груди ненастной бредит сердца кукла.
И благовесть - нездешне здешний крах
творя порезы в плоти мира круглой.
Закутавшись в моменте ни на прок
стараясь избежать ступанья вдоха,
сползаю между атомами в сток -
выцеживая временности кроху.
Два или три раза в неделю убирала номер негритянка с мясистыми локтями,
размеренностью движений напоминавшая вездешних деревенских хозяек. Борис
петлял по коридорам, пока
она возилась в его комнате. Из дверей выходили люди без взгляда. Жужжащий
лифт
перекидывал лианы этажей. Борис возвращался в комнату и пытался разгадать
жизнь сквозь похожие на крылья насекомых створки окон во дворе, или играл
в жмурки с сумерками,
оттягивая прытком пытку выпивки. В погоне за тараканом Боба заглянул
под кровать и
вытащил потрёпанный, но вразумительный плакат парной блондинки
с боксёрскими
грудями, неистово прижимающей к сияющему животу дымящийся ручной
пулемёт. Боба примеривал плакат на стены, на пол, на окна,
на зеркала, и в конце-концов задвинул его
обратно под кровать. Плакат был субкультурной
версией актрисы Марии Шнейдер из
миров Антониони и Бертолуччи.
Я запрятавшись под дом, не дышу -
сросся с стенами, с углами впритык.
Вам сейчас секрет полов расскажу -
как я к свету, отродясь, не привык.
Пол имеет психологию - вверх:
потолок ведь шляпа пола внадвиг.
Тогда мебель - лишь фиксация вех
в иерархии стенных буколик.
Я люблю лежать на пластике ниц,
прижимаясь всей щекой к полу вклад -
тогда слушаю подпольных границ
сдвиги-выдвиги в душевный заклад.
Наливаясь солью стоптанных троп,
что завалены густотами дня -
я встаю с полов ступив за порог,
словно что-то породило меня.
Окна-коконы морщинами вщурь
порошат полы в густой глазомер.
Я средь горечи гардин мир крещу.
Вот такой я праводел-правомер. Нарисован я на кубе квартир
средоточием линейных узлов.
Я с углами прохожу карантин
на скелетность хромосомных основ.
Люди спали в сабвейных переходах на замасленных газетных заголовках.
Глаза профессора Клубничного университета, не нуждающегося
в дополнительных преподавателях, шарили
по бумажной вселенной его письменного стола. У валящей по Бродвею вокруг
42й улицы
толпы были расширенные зрачки. Порногралическое пижонство, жеманство
и
амикошонство съезжало с водосточных труб.
Силой ярой Бруса Ли
Нанимайте порнографию -
все нью-йоржцы прорасли.
тонус жизни, секса мафию!
Заплати за курс кунг-фу
Потребляйте до астральности
и врагов пошлешь на тьфу!
всю эссенцию витальности!
Смотрящие вслед клерки Русовской таможни. Смотрящие сквозь Нью-Иоркские
пешеходы. Смотрящие вкось администраторы Простовского фонда. Смотрящие
вглубь бродяги и на проститутки обоих полов. Смотрящая Бобе на мочки ушей
представитель Бикфордовского
фонда Мамара Мерклер. Смотрящий на скос его задницы безымянный клерк
по устройству
на работу. Смотрящие на Бобины карманы три романтически боящиеся преступников
квартирохозяйки, живущие в четырехкомнатной квартире и сдающие последнюю
и худшую
из комнат. Я из-под лампы выйду в улицу,
в безлюдье чахлых переулков,
где можно вдоволь посутулиться
и кашлянуть заумно гулко.
Я затянусь затменьем вечера,
споткнусь о провода над домом.
И облаков как рыжих глетчеров
недвижно-дымна идиома. Вяжи маршрутов незатейливых
тщету и нищету деяний,
раз вытеснен в каждений петельных
шигов пространство подаянья.
Размах скелетного подвижества,
свобода для ступней и пальцев.
Моё аскезное излишество
и тавтология скитальца.
Необьятные компьютерные возможности для человека
- сложность и непреложность
20го века? (Только забыть о смысле жизни, этом пережитке романтического
паразитизма потерявшей почву аристократии) Инженерно-технический бум! Плати
за лицензии
наобум? Не теряй драгоценного времени, а то выпадешь из социального
стремени! (Только
забыть о неразменности души, этом пережитке эпохи светской духовности)
Требуются аднинистраторы по бизнесу! Смотри, как небоскребы высятся! Плати
за скороспелые
курсы, и приличной зарплатой раздуйся! (Только забыть о людях как таковых,
без
технических доспехов, о коварстве и лукавстве истории, о сюрпризах
и капканах лоце-рационализна, о мечте о журавле в небе) Кругом разновозрастные
американки!
Приручай их по шву и изнанке? Женись на святой и богатой и живи всей
назло на парадах! (Только забыть о капризном бескорыстии чувств, о каббалистическом
алхимизме
интимности)
Учись на полицейского -
Ешь сосиски: будь сильнее!
поможем, посодействуем.
Будешь бить врагов отчизны!
Будешь парень с револьвером
Божьим словом солонее
развлекаться вдоль по скверам!
для врагов лежать в очистках!
Стены в танце застыли,
потолками склонив
свои плечи и спины
з каждодневности гриф. Я ползу в нише дома
физиологом дат,
скучным логиком тона
дня в ночной перекат. Звёзды землю
сковали.
Тело роздано а звон
ипохондрьих каналий,
раздувающих сон, прогоняющих смыслы,
чтобы их обрести
рея токами иска
над живыми костьми.
Со всем своим приблизительным гостеприимством
отель стоил слишком дорого.
Это всё более настоятельно и наступательно объясняли Борису
Простовские клерки:
без авторитарности Русовских чиновников, но с непререкаемостью объективной
логики.
Да и тараканы были слишком ироническим разбавлением будней. Наивность
начинающего Нью-Иоржца: он думал, что тараканы кончатся вместе
с отелем.
Нью-Йоркские тараканы - самые высокоразвитые
в мире! Они приспосабливаются
к любым ядам! Они разветвились на множество разновидностей! Они
приобрели
плюрализм стилей жизни? Они бывают ползучие, бегучие, прыгучие, летучие
и
космические. Они бывают белые, чёрные, серые, рыжие и альбиносы. Они
бывают
усатые и безусые, слепые и зрячие, немые и языкатые, прямолинейные
и косовёрткие.
Они жиреют на ядах. Они способны выжить при повышенной радиации
жизни.
Купите телевизор -
Плати» и наймём тебе жёнку
а активный отдых визу!
с характером, нравом, деньжонкой!
Под рукомойником среди иссохших губок для мытья поверхностей и неровностей
Боба
обнаружил кроме рекламного листка минувшего сезона в Консерваторию
- с оторванной по цензурным соображениям обложкой путеводитель по
местным борделям (а одном месте внушалось, что кроме денег необходимы подарки
- джинсами, шортами, пластмассовыми солдатиками и куклами).
Что может быть стерильной народной толпы,
сползающей на плоты приобщиться статуи Свободы? С обозом сизых сосисок,
худых хотдогов, бурых гамбургеров и колких кол толпа вносит
денежную лепту в функционирование акционирования свободы для людей
и групп изготовлять смазные деньги на разнокалиберных станках статуса.
Мази для роста
Обратись за знаньем - как
или уничтожения волос!
обеспечить даме смак.
Со всякого просто
Не узнаешь себя ночью -
денежный взнос?
станешь космосом барочным?
В студенческой крошке Клубничного университета
сомнамбулическая сосредоточенность будней и сонливая приподнятость уикэндов
сливались, создавая в сознании будущих специалистов тот двойной фокус,
который будет отличать всю их жизнь: сверхконцентрированность
(на том, что связано с их профессией) всегда будет предполагать игнорирующее
недоведение (всего яругого). Марихуанная терпкость задымливала шествие
экзаменов, дипломов, планирований. Идиллические университетские лужайки,
на которых
под присмотром учебников происходили рандеву с солнцем, были
краплеными минутами всеобщей гонки знаний и умений. Подстриженные
знания. Подрумяненная жизнь.
Превентивная косметика взрослости.
Профессора для профессий,
Без профессий выжить можно
что губы для поцелуя,
только нюне, только крошке.
Учись без куралесий,
Если хочешь взрослым стать
университету салютуя.
сдай профессию на пять?
Только с дипломства
Женщины реагируют
обеспечишь потомство?
на дипломные гири?
На ржавом, по форме гробницы, ящике для мусора
- абстрактный экспрессионизм
блевонтина вперемежку с химически яркими следами жвачкометания.
Невидимкой метался Борис в поисках доступной складки пространства между
куском стены и мазком пола.
На перекрёстках расхристанные подростки предлагали
деревянные плакаты, на которых
была нацарапана легальная версия их пролетарских услуг - мытье
окон автомобилей.
Некоторые из них бросались на проезжающие окна со своими тренированными
швабрами, принуждая клиентов к законной плате за труд.
Отельный быт тасовал свои карты. Метла Простовского
фонда грозили выкидышем на
улицу. Кто обязан содержать паразита восприятия? Земляки и попутчики
Бориса, с
которыми он сталкивался в коридорах и закусочной, выпрыгивали один
за другим в
общины - национальные, профессиональные, а он жил как шальная случайность,
вплетая в тараканий быт продымленные прогулки и гулкие думы. Он жил без
усталости и отдыха,
без борьбы за место и тесто, комфорт и рокфор, без социальной ненависти
(к ним) и без социальной любви (к нам), без сопла соперничества,
без просьб, апелляций и требований,
без страха краха и праха, без толкучек, летучек, текучек и получек.
Он жил в роскоши
ветоши безделья, в свободе от житейской погоды, в прогулках без шкатулки
по втулке Нью-Иоркского колеса. Я сижу за машинкой,
и сжимает насдвиг
словно детская свинка
возбужденности тик,
гонит ленту по трапу,
и печатью стучат
мои мысли растяпой
в текстуальности чад. Я работать не корчусь:
мне с собой не скучать -
лишь сознание зорче
в осознанъя печать.
Лишь протест крутолобей
/прытка замкнутость дум/,
а инертность холопья
суеченья фатум.
Только горше и вирше
отщепенства размах
прочь от логики биржи
а исступлённости крах.
Отельные знакомства не прививались ни с тени,
кто прикатились в Разменику по тем
же колеян, ни с аборигенами в веригах приспособленности. Люди ориентированы
на
сходства между собой и на общность, основанную на сходствах.
Они нуждаются в группах однодушия, где взаимопонимание и взаимопомощь построены
на подобии мировосприятия. Такие группы обволакивают человека коммунальными
мировоззрениями и защитными идеологиями, растворяющими
индивидуальные неповторимости в обобщённом,
стандартизированном стиле бытия.
Эрекция устарела!
Бегайте и упражняйтесь!
В навей отчизне
Сердце на простое
вставляем на
дело
хуже, чем у зайца
гидромеханизмы!
ноги из строя.
Нажми на боку
-
Деньги за инструктаж -
прибыло твоего
полку!
долголетия стаж!
Борис производил впечатление юродивого или злоумышленника, сумасшедшего
или
секретного агента. Он воспалял своё восприятие Нью-Йорком) как его
бывшие
сокаторжники по Русовии рассчитывали денежные прицелы, рассылали в
кабинеты
письма и букеты, разматывали кокон связей и рекомендаций.
Борис сладострастно
барахтался в Нью-Йорке, забыв о спасении и бассейнах.
Чтоб «выжить» нужно стать одно
с организацией иль группой,
что значит - просто лечь на дно
сердечным бренным перерубом. Стать аспирантом, сдать на пять
экзамены, сомненья, думы.
Не думать - справно изучать
литературные фатумы.
Стать кандидатом, и катить
усердно рок стандартных курсов -
бездарный вес сырой бадьи
в традициях казённой бурсы. И многолетьем
заслужить
еженедельным прилежанъем
те гапуны и те гужи: то постоянной ставки ржанье!
О, быть профессором, колледж!
Быть воплощением предмета!
Перед студентами и летой
стать вдисциплину на манеж!
Учить и экзаменовать!
Специалист, эксперт,
учёный!
Писать по белому как
чёрным
и эрудитов затмевать!
Вконец придумать свой виток
по поводу чужого текста -
так ссимулировать росток
искусствоведческим полпредством.
Дизайном заменить мираж.
И постигающее чувство
сменить на шаткий антураж
кишмя кишащего отсутствья.
Пастись под знаменем успеха.
Ни на минуту не забыть,
что взрослый - кто с гримасой смеха
отважно вскочит на дыбы
и выбьет племенным копытом
зарплату самый высший класс.
О, взрослость в бизнес перевита
и лишь с профессиями квита.
На технику наметьте глаз!
Свобода выбора подростку?
На рынок будущий держи
равненье сердца с папироской.
Планируй званные гроши.
Стать технологии спецом
биохимических реакций
иль инженерным кузнецом»
кунющим перепады акций.
О, выбор в «Демократъи» есть -
различны стенды для продажи.
Но время - бизнеса и пляжа,
нужно солидно в жизнь сесть. Рассчёт - в бассейны развлечений
и в детективных саун смак.
И комедийных приключений
массаж после работ из сна.
Демонологическими тропами сабвея превозмогая
лунапарково преувеличенные скрежет,
лязг и пляс Борис привыкал штурмовать координаты подземелий в загонах
товарного предназначения. Нью-Йоржцы з подземельном контексте лишались
урбанистической
сценичности, становясь марлокками, посылаемыми в никуда мановением
чёрной скорости.
Делайте педикюр:
Покупайте салями -
помогает конечностям
чем больше тем лучше!
как аппаратура
Будете вместе с нами
против увечности?
в холестириновом путче!
Бориса выносило вверх на высоту пятого этажа в содрогающиеся в сабвейных
спазмах
улицы, и он карабкался вниз по аварийным лестницам общественно-транспортного
быта.
Вскоре ему пришлось жить в таком околорельсовом месте, добавляя к плате
за комнату
головокружительно-мигреневые эффекты от продреливающих саб-сверх-вейных
поездов.
Шурупы, болты и шпунтики:
Очки на заказ
винты на все вкусы и сметы.
делаем за час,
А нуте ка, нате ка, плмнъте ка,
возвращая на трассы
а лучше - гоните монеты!
очкариков как Пегасы!
Даже прогулки вдоль Бродвея были равносильны эмиграции в новые коммуны.
Шпиль имперского здания был для Бориса маяком маяты, когда он искал его
как небесный
маятник из-под нагромождения своих пешеходных закоулков.
Вода вокруг Гудзонских валунов
служила тенью городской неугомонности. Борис
спускался к воде ища истоков взнузданной Нью-Иоркской искусственности.
Скалы сколоты в камней
Быть на уровне пены.
календарный беспорядок.
Быть на сломе волны.
Даты океана мне
Быть аккордом припевов.
шлют прибоем шум колядок
что прибоем полны.
отголосками бытии,
Быть валунным изгибом,
потерявшихся средь пены.
чье молчанье осиль,
Я, забытый без пяти,
этой мухи полипам,
опершись на два колена
пьющим водоросль,
потеряю свою тень,
этой падшестью гальки
упустив тепло по ветру.
до раздробленности
В лену рассылает
день и случайным идальго
сгустки бешеного пета.
тучи стоптанности.
Вода на калёных каменьях
готовит из пены пельмени,
и я сочиняю на эхо
ритмических зовов потеху. Мне чайка притащит минуты,
которые с облаком впляс.
Сознанье до дрожи разуто,
что воображение сглазь.
Стихия подкамневых всплесков:
вериги подвижных монад -
во тень вавилонских бурлесков
шлют кровных мутаций заряд.
Мне миг между зноя и хлада
пошлет вместо виршей луну
намёком зеркального сада
во зло бытию самому.
Аура слухов вокруг Центрального парка в сочетании
с изношенностью его природности, кустарное как на деревенской
окраине футбольное поле, лужайки с вытоптанной как на
водопое травой, непомерные здания и дуния со всех сторон - всё
это делает этот центр
окраиной всего, что вокруг. Полированное
здание -
металлический пузырь
модернистского издания.
Пышный пластырь на пустырь. Меблированного парка
упорядоченность скук.
И цветы дерев - припарки,
что приклеены на сук.
Пир фонтанов - пыл фанфар,
прополаскивавших горло
и иссохших как фонарь.
И асфальтом пыль прогоркла.
И пятнистою растяпой
пробирается бродяга
меж скамеек на виду
между урн салхимить мзду. Пыль приминает парковую зелень, похожую на
ветхий парик.
То, что было нарисовано на плакате, остановившем
Бобу, приблизительно
соответствовало строчкам:
Губы - влагалище лица!
Целуйте начиная с торца!
Влагалище - бёдер губы!
Становись под поцелуи крупа!
Жизнь верхнего яруса среднего класса, фронт
которой составлен компьютерными
манёврами сделок и наводкой и залпами профессионализма, а тыл долом
водных процедур
и упражнений на технизированных снарядах» с обозом норышниковского
баланчилета и классической оперы. Интерьерные скоч-теръеры, покупающие
пляжи, массажи и муссоны, ресторанные расторопы, резонаторы и резонёры
реставрации, денежный хруст земли,
приживалы жизни выживанием в ней.
Профсор, разбросанный по
точкам
для сбора денег с тех, кто
выжить
лицензиями хочет прочно,
как дипломированной грыжей.
Миряне учатся по книжкам -
как сделать деньги на прожив,
и учат их по кочерыжкам
стандартных знаний торгаши.
Профессора как часовые,
что собирают чаевые
за право пересечь рубеж
экзаменов размером с плешь. Мирянин как москит планеты -
сосет косническум кровь,
втрамбовывая пируэты
в рахжёжку планетарных строф.
Мирянин, конча жатву денег
и отдохнувши без прикрас -
совокуплением евгеник
создаст рассаду технорас. Технокроты разроют
зомлю,
как технолёты вскроют марс
и, мимикрируя под зебры,
разграбят квантовый запас. Но тень от прошлого - культура,
следы неукрощенных золь,
что технотрон аппаратуры
разметит электроном вольт
в котурно-контурной плац-карте
компютерных экранов-схем.
Вот тут в профессорском азарте
нужны агенты знанья всем,
Ведь даже в ложе тохнократий
гуманитарный минимум -
забава инженерных братий,
досуги смехотворных дум.
Безродство безработицы, а которой Нью-Йорк
напоминал интервалами обрывов между рекламами и вывесками, или кирпичными
тылами домов, фронтоны которых лоснились
лоском, бесцельностью среди суеты, затихшестью среди
гомона, потёртостью и
протертостью среди натёртости. Вымученная беззаботность безработицы.
Сорняки попрошайничества на улицах. Кадки с полицейскими. Лишайничество
попрошайничества.
На случайной пяди Пятой авеню, на Ноевом ковчеге
тележки сосисочника под
прикрытием створок и пакетов разливали бутылку. Голоса Бобиных соотечественников.
Скорее прочь!
Покупайте бумажные цветы:
Пишущие машинки!
не стареющая и прочная обнова!
Лёгкие как бумажник!
Избавите себя от маяты
Клавиши и пружинки!
покупать цветы снова и снова!
И звук как от пташки!
Экономьте чувства,
Плати и забирай с собой
превращая живое в искусство!
а печатания запой!
Боба начал подрабатывать. Эмигрантский молодняк
а Нью-Йорке (эмигранты из
Русовии не относятся к этой категории) – желанная и луженая рабочая
сила. Это потому,
что эмигранты, в отличие от безработных - ниже порога морокананского
легализма.
Получая деньги из кулака в кулак, из пазухи в пазуху, из паха в пах
эмигранты как муравьи-строители помогают муравьиным кучам держаться
среди зданий - владельцам
мелкого и пылкого бизнеса среди цистерн концернов, кордебалетов картелей,
синекур синдикатов, объедений объединений и супермарок супермаркетов. Мелкие
бизнесмены,
скрывая эмигрантских рабочих и подрабочьих, экономят на налогах: эмигранты
их не
выдадут. Большинство таких работающих нелегально легальных свежеэмигрантов
-
американцы по рождению, и некоторые даже из состоятельных семей. Получая
потрёпанными до тряпичности банкнотками за случайные подработки эта
изумительная категория донных тварей живёт а среде, о которой многие, выросшие
на профессионально-технических удоях, ничего не ведают. Необученные рабочие
обочин
жизни живут не только без чеков, без пособий, без страховок и пенсий,
но и
без квартир и комнат, без плит, без мебели, без машин, медицины и без
спорта.
Боба кувырнулся по нескольким из таких миниработ
на денежную крошку. Первая
заключалась в разгрузке коробок и карболок, вторая в нагрузке ящиков
и сыщиков, третья
была по распаковке мешков и манишек, четвёртая была а табачном магазин,
где хозяин
платил не почасово, и покоробочно. Сначала хозяин, никотинно поблёскивая
белками, предложил платить вообще не деньгами, а сигаретами, потом, когда
Боба замялся и
замаялся - сигарами. В конце-концов они с трудом и с тирадами сошлись
на деньгах.
Владельцу нравилось, что Боба не курил, для него не-курение было равнозначно
чему-то
вроде чистоты души. Боба старался работать быстро, шустро, пёстро:
после ящиков и сверхкоробок продуктовых и товарных магазинов и складов
работа в табачном царстве
была такой же роскошью, какой, наверно, рекламирование курения было
в Размениканские
50е гг. Вкусный запах, красивая упаковка! Жвачный Табак, никотиновая
жвачка? Боба стал,
было, коллекционировать совершенные в своём роде коробки из-под сигар,
но получил вылетальные отповеди сразу от трёх своих хозяек по квартире,
полуторных эмигранток:
уборщиц, картёжниц и рассказчиц. Кроме табачных чудес магазин продавал
фруктовую
жвачку в форме сигар, душещипательные (с женщинами) и героические
(с мужскими
мускулами) рекламные плакаты, американские флаги на все размеры от
фантикового до простынного и экранного, и скачущие пенисы. Заведи завод,
поставь на любую, даже
косую поверхность, и поскачет в любом направлении. Боба даже посоветовал
нескольким случайный соэмигрантским знакомым, одесситам и киевлянам с душевной
эрекцией на
бизнес, начать многомиллионное предприятие по экспортированию в Русовию
морокананских скачущих пенисов. Вот только достаточно ли в Русовии
гладких
поверхностей? Публика-то уж наверняка дозрела до скачущих шуток. Может,
кто-то уже
и делает деньги на Бобином совете, удовлетворяя развивающиеся потребности
русовцев.
Боба старался работать быстро, шустро и честно,
но всё-таки грех на душу взял: стащил
пару морокананских флагов, чтобы накрываться ночью - квартирохозяйки
обеспечивали
его одеялом, но слишком тонким для Нью-Йоркской консервативной весны.
Хозяин
неожиданно заболел, магазин был заколочен несколько дней, а когда Боба,
наконец, застукал открытые двери, там командовала уже другая компания.
Работа на складах была далеко не так элегантна,
зато Боба мог наблюдать причудливую умериканскую породу - блатных баловней
булавы случайного доллара.
Крэг был бригадиром, без бригады, конечно,
а так, посредник между такими же, как он,
и овощным и напиточным, или, там. брусочным начальством. Он был лет
пятидесяти, с оранжевым лицом, лыс, пузат, всегда сосредоточен на чём-то
своём, даже когда тащил с напарником ящик. Корс был его курсом
образования, курсом направления и осью его
планеты Земля, он тянул пиво весь день, он принимал пиво таким, какое
оно есть: без холодильников. Его прошлое было неведомо. Он любил работать
босиком. Он был угрюм,
но панибратен, похлопывал Бобу по плечам, когда надо было залезать
в кузов или когда
время было сворачиваться. На него можно было положиться: если удавалось
его найти он
никогда не отправлял ни с чем. Нужно было ждать, иногда два,
три, четыре часа, но в
конечном итоге он находил дыру и давал подработать.
Билл был высок, веснусчат, расхристан и с
присвистом. Он был шутник: он мог
неожиданно одойти вплотную, глядя в глаза медленно расстегнуть
ширинку, весомо, с нарочитыми гримасами старания достать оттуда дымящуюся
сигарету и с подчёркнутой доброжелательностью предложить закурить. Он любил
перекуры, балагуры и бравуры. Его
стилем было деланье вида, что он не шибко нуждается в работе,
что он сам и весь по себе.
Его язык сводился к шуткам, его шутки к языку. Он был дном социальной
бочки, он
великодушно насмехался над президентом страны, у него за худыми
плечами было два или
три года колледжа. Он садился, опираясь спиной на колесо грузовика,
медленно закуривал
между своих острых коленей и говорил что-то вроде: - Только в
Йорке около миллиона нелегальных рабочих. – Нет, нет, нет, - Билл картинно
морщился и взмахивал своими
широкими ладонями на слабоумие напрашивающихся возражений. -
Я не говорю о
нелегальных эмигрантах, я говорю о морокананских гражданах, живущих
в бункере
чёрного рынка. Так вот, если бы Рыган догадался бы включить нас
в свою статистику он
бы доказал, что за время его председательства безработица
в Разменике аннулирована в
первый раз в истории. Официально по стране 6 - 7 миллионов безработных,
но ведь
также 6 - 7 миллионов нелегальных рабочих. Существует остроумие, -
победно поглядывал
Билл на свою любительскую публику, - существует рыганомика. А также
существует
рыганумие, - резюмировал он с видом преуспевшего фокусника как раз
к моменту, когда
нужно было залезать в кузов. Баловни любили слушать Билла, поглядывали
на номера его прозрений почти с гордостью - он олицетворял для них величие
свободы слова.
Даг застрял где-то между явно
состоявшейся и исчерпавшей себя молодостью и
зрелыми летами. Это был опрятный (в рамках типа) крепыш, спокойный,
положительный.
Он работал под Бронсона, улыбался усами, говорил хрипло, хотя и невинно.
Он мог
просиживать днями на фильмах ужасов, по два, а то и по три сеанса
в день. Частично его пристрастность к киноужасам могла быть объяснена
эффективной Финансовой политикой кинотеатра, где плата была за вход, т.
е. за зрителем сохранялась свобода выбора - то ли
уйти после одного сеанса, то ли сидеть до середины ночи, когда плёнка
начинает
наматываться на мозги, и фильм технологическим чудом переходит во сны.
Другая причина кинозапоев Дага была в том, что всё происходящее в фильмах
ужасов он понимал, как
взрослый понимает ребёнка - не только с чувством интеллектуального
превосходства не
без оттенка снисходительности, но и с ощущением своей недюжинной
моральной
стабильности. На фильмах ужасов Даг черпал уважение к себе, легко
доказывая себе «от противного», сколь замечательным человеческим
существом он был. Боба несколько раз приобщался вместе с Дагом к
плёночным ужасам, просиживая часамина киноаттракционах плюралистического
мордобоя. Боба, изучал в фильмах структурные узлы и орбиты, а Даг
просто жил, сидя и смотря на убийц, их жертв и их палачей, уплетая
хотдоги с
кока-коловым льдом. Для него в ужасах не было никаких ужасов. Всё там
- топоры в
голову, в кровеносные сосуды олово, лила по костям и лопата по сластям
- было для него
просто нормально, не в том смысле, что он сам мог бы так, а в
том, что он смирялся со
всем этим как с типичным проявлением не нами выдуманной реальности.
Даг смотрел на
ужасы в фильмах, как все смотрят на ужасы в теленовостях
- как на быт, привычный,
скучный и не надоевший только потому, что он, Даг, обладал зрелостью
характера
принимать мир, как он есть.
Блатные баловни случайного
доллара, снимавшие какие-то комнаты вместе с многочисленными
приятелями - обаятельными по их словах ребятами, которые не
подведут, жили даже не каждым днём, а каждым рабочим часом. Они
ничего не читали
даже в газетно-кдозетном и киосково-сосковом смысле, у них были доллары
на съесть
гамбургер и выпить пива и на фильм с Иствудом - как и чем эти
люди могли продолжать
жить? Многие из них спали в перенаселённых квартирах без душа,
договариваясь мыться
в каких-то промышленных мастерских во время выходных дней, когда
они были пусты от рабочих. Все они были или бессемейными или отрезаны от
своих бывших семей,
пробавляясь сексуальными случайностями и расхожестями. И вместе с тем
это были доброжелательные субъекты, беззлобные, отходчивые, чувствующие
себя в жизни - хорошо.
Они, как бы, воспринимали друг друга и других
людей на уровне более базисном, чем
уровень ватерлинии эмоциональных притяжений-отталкиваний, сформупированный
одной из социологических школ, пытающейся поднять гуманитарное мышление
в
направлении более точных наук. Баловни принимали друг друга вне
увлечённости-неприязни - австепени некоего базисно-нейтрального расположения.
Всех,
кто достигал их статуса основы и, таким образом, пополнял их ряды,
сатурировал их
рабочий рынок, становясь соперником-напарником, они принимали безусловно,
как будто
это было не их делом оспаривать силу экзистенциального факта чьего-либо
присутствия а
мире.
Они считали, что живут в свободе, что Разменика
самая свободная страна в мире.
Конечно, им пока не слишком везёт, но ведь с другой стороны они всё
же живут, т. е. не
умирают ни с голоду, ни с горя. Была в них, даже в самых саркастичных
из них вроде
Билла, даже не надежда, а что-то вроде неосознанной уверенности, что
в одно
прекрасное Нью-Йоркское утро социальный аспект их судьбы вдруг изменится
неведомым велением - кто-то, кто обладает влиянием и деньгами, но нуждается
в помощи особых
критериев, оценит скрытую мощь их характеров - их бронзовую бронсовость
(не бросовый
товар), и тогда они незаметно из разгрузочно-нагрузочного быта перейдут
в мир фильма,
не необходимо ужасов, где в отличие от их анонимных работодателей они
встретят врагов
рода человеческого и тогда красиво и с достоинством вышибут их из Разменики
хороших
людей.
Блатные баловни булавы случайности были люмпенпролетарии
аристократизма. Они не чувствовали себя обездоленными. Они были резервистами
традиционных идеалистических морокананских ценностей, перемалываемым
машинизмом технологизма. Многие
из них могли бы служить в армии, но современная служба механизирующих
электронно-гашеточных тренировок была для них скучна и безвкусна, для них
с их образами
себя как готовой человеческой ценности.
Почему они не старались найти работу, не старались
пройти через образование? Потому
что они уже уважали себя, таких, какие они есть - очевидно скороспело
и преждевременно
с точки зрения морокананских стратегов технологической и профессиональной
экспертизы
как основы самоуважения и сознания собственных достижений. Однако блатные
баловни
по крайней мере не состязались друг с другом за бутылку пива.
Было что-то декоративное во всех из них при
всей их подлинности. Они были отрезаны
от логики происходящего, хотя» вероятно, для их же блага. Они были
как вечные дети неназванного бога, но, к сожалению, и других людей, которые
были свободны формировать реальностей без всякого соучастия наших баловней.
О, баловни тоже были свободны - не участвовать ни в чем, не влиять ни на
что, только жить, с минимумом выживания, что, парадоксально, составляло
их величие по сравнению с типичными морокананцами. Жизнь блатных баловней,
причастная чему-то главному, какому-то изначальному благородству,
слишком не включала обилия социальной реальности, даже при том, что
оно и было второстепенным по сравнению с их главным. Их жизни были недостаточно
метонимичны, слишком метафорически закруглены. Их главное было недостаточно
многогранно (ибо
главное нуждается во второстепенном, чтобы усовершенствовать узор своего
гранения).
Однако, самоё присутствие (до-социального главного) в блатных баловнях
было как раз
тем, чего не доставало Бобе в Разменике большинства и в большинстве
размениканцев.
Как-то Боба несколько недель сортировал овощи
по прилавкам, бракуя недомерки и недоформки - о, это был маг среди эннов,
это было учреждение с иерархией персонала, с вертикальной динамикой продвижений,
с мопедной мобильностью и торпедной
напильностью. Боба получил деньги чеком? Люди кругом были - парадной,
парадящейся
породы. Они были старательными напоказ. Они доносили начальству твои
мелкие
просчёты, чтобы доказать свою верноподданность. Они боролись за повышение
зарплаты
на каждые 30 - 50 центов через демонстрирование своих сортировочных
достижений как
более успешных, чем таковые их напарников. Один парнишка, черноусый,
молчаливый, с зарплатной тупиковостью амбиций, незаметно изъял с Бобиного
стенда слегка подгнивший помидор, который Боба не обратив внимания положил
на прилавок, и продемонстрировал
его боссу со знай, мол, наших ухмылкой. Как-то в другом супере среди
магов Боба, уже
подтащив и опустошив причитающиеся на этот сегмент работы коробки с
персиками и барсиками, сказал своему локтевому сортировщику, что выскочит
на три минуты купить
кофе и принести сюда, а тот, Бобиных лет и с овощной аккуратностью,
вдруг ответил: А ты имеешь на это право? Это что, твой законный час на
кофе? Боба не мог поверить тому, что происходит: человек, получающий столько
же, сколько получаешь ты, претендует быть
твоим контролёром, чтобы получить на 50 центов больше тебя. Тот же,
кто уже получает
больше на 50 центов, претендует быть твоим начальником и даёт официальную
оценку
твоей работе тому, кто получает ещё на 50 центов больше.
В отношениях типичных морокананцев (выживальщиков)
друг к другу не было остатков
того несентиментального тепла, которое было так привлекательно в блатных
баловнях. Выживальщиков обветривает административная сухость. Рентабельность
со всей бюрократической нерентабельностью своих крутых и не кренных критериев
рентабельности становится на плечи человеку. С устойчивой и не гарантированной
работы начинается
уровень размениканского легализма - господство правил, норм и соперничества
по
правилам и нормам, над человеком.
Проблема безработицы и проблема работы - это
когда или работы нет совсем, или когда
она есть не совсем. Когда работы нет, денег тоже нет, но когда работа
есть - денег нет а той степени, в какой они есть, и деньги есть в той степени,
в какой их нет.
Как можно любить и желать сохранить работу,
которая даёт тебе одну возможность - есть, слушать джазовые песни и глазеть
на Стива Мак Квина, или ради которой ты должен стать невинным административным
доносчиком? Для Бобы было естественно возненавидеть есть, джаз и Роджера
Мура, чем полюбить работу.
На фоне вони безработицы поиск работы становится
схватками и хваткими спазмами за зарплату. Человек учится не переживать
борьбу как борьбу, учится отчуждать себя в процессе борьбы за ставку от
факта, что на одно место всегда несколько жаждущих - просто тем, что тур
схватки осуществляется палицами документов, и выживальщик никогда не видит
своих поверженных или вознёсшихся соперников. Разменика - правление большинства.
А что?
Подадим документы. Большинство - мера моральности, а будем ли избраны?
Шанс.
Состязаться от рождества до рождества. И катим под тень сентимента
в величии рыночной плюралъности! карьерных колес дилижанс.
Выживальщик ко всему в жизни приходит маршрутами
побед и поражений - к работе, к
другим людям, к обстоятельствам, к судьбе, к личный отношениям. Всё,
что для него ценно, должно быть им достигнуто и покорено. Все препятствия
должны быть устранены или обезврежены. Всё многообразие жизни сведено к
дуализму того, что должно быть
достигнуто, и того, что должно быть побеждена. Морокананские выживальщики
- мультипликационные супергерои своей мультипликационной реальности.
Способность к интимности - первое, что должно
быть повреждено деспотической коннотацией успеха в подходе человека к миру.
Интимность и успех несовместимы, как
эрос и танатос, как культура и цивилизация, как соперничество и душевность.
Современный меркантильянец во всеоружии концепции
легалистической
справедливости (основанной не на моральном чувстве, а на окрике рубрики
закона) стоит
на страже правил цивилизованной борьбы за статус и процветание. Преуспевший
в такой бордюрной борьбе рассматривается как победитель по справедливости.
А это значит, что
быть измождённо побежденным по справедливости - нормально и морально,
и отсюда морокананский недостаток сочувствия к окончательно побежденным
(бедным, бездомным, психбольным, безработным, эксцентричным, неприспособленным,
наркоманам без нар и экзотично и постыдно больным). Категория справедливости
становится мерой силы - компетентности и профессионализма как силы.
Сила, сублимируясь в справедливость (в силу
моральной нормы правил борьбы по
правилам), становится общепринятым и не вызывающим сомнений принципом
- цивилизованностью и моральностью. В качестве справедливости сила увековечивает
себя
как мотивация и как норма бытия.
Социальная борьба, подвергаясь легалистической
сублимации, становится сравнением преимуществ согласно куделям рыночных
критериев и справедливым вознаграждением
того, у кого больше имущества рыночных преимуществ.
Вид спорта и культа, подходящий как метафора
для современного (легалистического)
уровня социальной борьбы и стратификации - культуризм. Святки современных
схваток -
не столкновение мышц, а их демонстрация, как рычание или шипение или
победный
клёкот в пантомимической разработке. Надо приобретать мышцы не столько
для
использования, сколько для показа. Твои документы и заявления на работу
- фотографии
твоих мышц. Твоя зарплата будет равносильна их оценке согласно рыночной
шкале
преимуществ.
Покупайте фотокамеры
Набор цветных карандашей -
на все нужды и параметры
как пробки в патронтаже!
запечатлевать для вечности
Ценней еды! Важней вещей!
морды, брюха и конечности!
И денег ваших краше!
То, что Борис наблюдал вокруг, было похоже
больше на борьбу растений, чем на борьбу животных,
на борьбу силовых полей и элементарных частиц,
чем одушевлённых тварей,
на борьбу программ компетентности и профессионализмов,
чем человеческих воль
и душ.
Сублимация животности в растительность. Сублимация
одушевлённости в
неодушевлённость. Сублимация борьбы в социально-экономический культуризм.
Справедливость иметь преимущества. Свобода
добиваться преимуществ над другими. Демократия борьбы преимуществ. Справедливость
преимущественного неравенства.
Свобода добиваться неравенства. Демократия свободы борьбы за неравенство.
Равное право на неравенство. Равенство права
на неравенство. Равенство в
легалистической подвластности единой и дробной шкале неравенств.
Не жестокость, а жёсткость, не бесчеловечность,
а безлюдность. Отсутствие помощи
просто человеку. Помощь только способности человека к конкурентоспособности,
мышцам человека, а не человеку существующему. Это не дарвинизм, а
деревянизм, деревонизм.
Это мир квантовых поляризации и группировок социальной механики.
В Русовии человек питал собой идею. В Разменике
он питает собой своё физическое и социальное тело.
В Русовии коллективный фетиш обобществленного духа
(идеология) паразитирует на
теле и душе людей. В Разменике коллективный фетиш сверхвыживания превращает
душу в рудимент, а дух в заскорузлость обветшавших ритуальностей.
В Русовии псевдо-дух высасывал тело и душу.
В Разменике искусственное выживание искусственных тел высасывает душу и
нейтрализует духовный потенциал.
Купи помаду до ушей
Обедайте в ресторане -
и всех поклонников взашей!
двойная идейка:
Женщина с помадой
смотрите на старания
своим видом рада!
и жуйте индейку!
Независимость полная
Перед вами официанты
за помадные доллары!
станут на пуанты!
Борис не противился впечатлениям, не подавлял
выводов и мнений, несмотря на их случайность. У него впереди было не одно
приключение. Он знал, что думать никогда не
поздно, но никогда и не рано, и если слишком рано, то значит и слишком
поздно.
Помаду купи заранее.
Галстуки и бабочки
И когда муж - фугаской,
для двойного подбородка,
встречай его с процветанием
как уличные лампочки
лица под помадной маской,
для глухого околотка!
К купидоновым губам
Работаем до восьми.
муж склоняет стыд и срам!
Ложимся костьми.
Остервенелая суетливость пассажиров после
посадки самолёта. Гримасы решимости:
люди, словно рожают сами себя. Толпа эмигрантов с развевающимися чемоданами
несётся
по коридору. Люди перепрыгивают через собственные и всех других
головы.
Человекочемоданы обгоняют один другой, чтобы быть первыми на морокананскую
землю.
Бориса оттёрли в конец очереди. Распластанная тишина, подчёркиваемая
висцеральным
шумом тянущихся тел.
Ускользающие огни за окном машины. Сырость
под витриной водочного магазина. Внимающая улыбка официанта, доброжелателъностъю
добывающего чаевые. Неба было
не разобрать в пузыре городского отсвета. Было безветренно как в притче.
В отельном кафе
Борис съел амулет с ветчиной, обошедшийся ему дешевле, ибо он съел
кроме того огурчики
в ударчике, рыбу с ребрами и в рубриках, хрен с хоралом и селёдку с
салатом, а также
выпил пива с дивом и колу с лыком.
Классическая опера -
Классического балета
потребляйте возвышенность!
потребляйте валетов
Мелодий утопии
и дам на пальчиках
в натуральную слышимость!
с фигурой как у мальчиков!
Весеннее потепление объявило начало музыкального
сезона. В Центральном парке был назначен бесплатный симфонические концерт
на открытой сцене перед громадной
вполне демократической поляной с заранее примятой травой. Предупредительная
полиция заранее расставила капканы и снайперов. На пикник с музыкой люди
собирались задолго, расстилали одеяла, разворачивали выпивку и закуску.
Постепенно зажигалась темнота.
Оркестр разминал инструменты. Боба приковылял к музыкальной поляне
с опозданием,
таща сумки, полные случайных книг, соблазну которых он не смог противиться
в магазине
с книгами не только на прилавках и стендах, но и на полках, на полу,
в ящиках хрящиками
и на столах разномастным салатом. Поляна была заполнена до отказа и
от пуза
добровольными цыганами. Народ стоял вокруг, и нельзя было протиснуться.
Чайковский
звучал почти уверенно в этой размером с парк капле тьмы, скатившейся
с электрического творчества Манхэттена. Стоящие вокруг поляны, подошедшие
просто на народ и до конца надеявшиеся, что млечная мелодичность рассеется
военными тактами попмузыки, быстро разочаровывались симфонической бестактностью
и скоро разошлись. Боба сел на свой
книжный салат и попытался воспринять без помех сценичность музыки среди
декорации
из естества на фоне задника из искусственности. Люди над съеденным
и выпитым, влёжку
и всидку, влокоть и вмякоть - слушали музыку, никто не разговаривал,
никто не шумел.
Концерт кончился с повальной триумфальностью
– низверганием музыки в шум. Люди сворачивали манатки. Оркестр сыграл несколько
миниатюр на парковый бис. Полицейские меняли револьверы на кларнеты и трубы.
Люди расходились по жизням и козням.
Будьте конкурентоспособны!
Дешёвые абонементы
Не просите поддержки,
в нашу консерваторию
не рассчитывайте на пособия,
для приезжих и аборигенов
работайте впередержку!
Нью-Йоркской обсерватории!
Сделаете монету -
Учитесь под оркестр
купите жизнь:
жить в модерности,
товар не сонеты -
облегчаясь от пресса
владей, а не божись!
суеты и нервности!
В теленовостях сенатор икс реагировал на мнение сенатора зэта по поводу
мнения вице-президента относительно заявления не то аргентинского,
не то бразильского премьер-министра.
_____________________________________________________________________________________________
|