/
/
VI. Но среди всех деятельностей есть
одна,
наиболее точно и с наименьшей затратой усилий подчиняющаяся нашей сознательной
воле; есть орган, наиболее приспособленный к сознательной передаче желанного
смысла и, преимущественно пред всеми прочими частями тела, всегда
готовый служить свою службу. Эта деятельность - язык членораздельного звукового
слова, этот орган - голосовой. Может быть, в частных отношениях другие
деятельности и органы имеют свои преимущества. Так, для выражения известных
оттенков, может быть более силен язык жестов; давно указано -
«Там слов не тратить по-пустому,
Где нужно власть употребить», -
и пение порой глубже дает нам почувствовать лирику души, нежели самые
отчетливые монологи. Наконец, в некоторых случаях, та или другая деятельность
может оказаться кратчайшим, а потому легчайшим путем к разряду внутренней
энергии: как, например, язык знаков, по-видимому, наиболее действителен
при операциях логических и почти незаменим в математике. Но в языковом
оркестре многих функций организма все они имеют свою специальность, а потому
и применимы ограниченно, тогда как язык членораздельного слова есть инструмент
универсальный - рояль среди прочих инструментов духа - наиболее разносторонний
и наиболее способный служить собою потребностям различнейшим.
Частных причин к тому, может быть, пока еще
разъяснить не удается. Но, по-видимому, голосовой орган особенно многообразно
связан с центрами, в координированной деятельности которых раскрывается
синэргетический процесс духовного отношения нашего к реальности. Тут правильно
держать в виду гомотипический параллелизм дыхательно-голосовой системы
и системы мочеполовой, и, определеннее, гомотипичность органов слова и
органов пола, а средоточность их в организме и существенная связанность
со всеми функциями хорошо известна, так что с собственными изменениями
нечто аналогичное подразумевается и в отношении голосовой системы. Но не
входя в подробности анатомо-физиологические, мы должны отметить себе этот
факт, что лишь словом, производимым голосовым органом, разрешается познавательный
процесс, объективируется то, что было до слова еще субъективным и даже
нам самим не являлось как познанная истина. Напротив, слово произнесенное
подводит итог внутреннему томлению по реальности и ставит пред нами
познавательный порыв (Sehnsucht) как достигнутую цель и закрепленную за
сознанием ценность. Не особенно важно: совсем ли беззвучно, или тихо, или
даже громко произнесено это слово, хотя, - несомненно, - и громкость, громогласность
возвещаемой истины - дает ее объективности какой-то устой, какую-то окончательную
надежность.
Образование синэргетического акта познания
нарастает, может быть, нарастает очень длительно, томит, как нечто начатое,
но не осуществленное. Этот процесс не есть еще, однако, сознанное прикосновение
к познаваемой реальности, не есть достигнутое познание, но - лишь подготовка
к нему. Две энергии, реальности и познающего, близки друг к другу, может
быть, размешаны друг в друге; но эта флюктуирующая смесь еще не образует
единства, и необъединенной борьбой своих стихий вызывает во всем вашем
организме томительное ожидание равновесия. Напряжение усиливается, и противоположность
познающего и познаваемого сознается все острее. Это - как пред грозою.
Слово есть та молния, которая раздирает небо от востока до запада, являя
воплощенный смысл: в слове уравновешиваются и приходят к единству накопившиеся
энергии. Слово - молния. Оно не есть уже ни та или другая энергия порознь,
ни обе вместе, а - новое, двуединое энергетическое явление, новая реальность
в мире. Оно - проток между разделенным до тех пор. Геометрия учит, что
каково бы ни было расстояние между двумя точками в пространстве по кратчайшей
между ними, - кроме того, всегда может быть осуществлен путь, по которому
расстояние их равно нулю. Линия этого пути есть так называемая изотропа.
Устанавливая сообщение между точками изотропическое, мы непосредственно
соприкасаем друг с другом любые две точки. Так слово-произнесение можно
сравнить с таким прикасанием познающего и познаваемого - по изотропе: хотя
и оставаясь разделенными пространственно, они оказываются совмещенными
друг с другом. Слово есть онтологическая изотропа.
Как новое событие в мире, сводящее разделенное,
слово не есть то или другое из сводимого: оно - слово. Но нельзя сказать:
«оно само по себе». Без того или без другого из соединяемых им полюсов
оно вовсе не есть. Будучи новым явлением, слово всецело держится
на точках своего приложения: так, мост, соединяющий два берега, не есть
тот или другой из них, но уничтожается в качестве моста, лишь только отделен
от одной из своих опор. А тогда понятно и утверждение обратное, - что слово
есть
познающий субъект и познаваемый объект, - сплетающимися энергиями которых
оно держится. Путнику, стоящему на одном берегу, разве мост не протягивается
другим берегом, распространившимся до него самого. Это - отрог ему другого
берега, которым недостижимое - само достигло его и встречает его у своего
порога. А если бы путник был уже на другом берегу, то мост представительствовал
бы пред ним за берег противоположный. Так и слово, этот мост между Я и
не-Я.
Рассматриваемое с берега не-Я, - т. е. из
космологии, оно есть деятельность субъекта, а в ней - сам субъект, вторгающийся
в мир. Слыша слово, мы говорим, и должны говорить, раз только не имеем
особых причин мысленно сосредоточиться на средствах самопроявления
субъекта, - мы должны говорить: «Вот он - познающий разум, вот оно - разумное
лицо». И, сказав себе так, мы чрез слово станем ввинчиваться вниманием
в энергию сущности этого лица. Так именно познаем мы человека, вообще разумное
существо, по его словам, ибо, мы уверены, - слова его непосредственно дают
нам его самодеятельность, а этою последнею раскрывается сокровенная его
сущность. И мы уверены: слово есть сам говорящий.
Напротив, рассматривая слово с берега Я, -
свое собственное слово, под углом психо- и гносеологии, мы можем и должны
говорить о нем: «Вот она - познаваемая реальность, вот он - познаваемый
объект», - и тут, конечно, постольку, поскольку у нас нет специального
задания остановиться в упор на средствах выразительности, подобно
тому, как когда мы смотрим на картину эстетически, не задаваясь оценкой
добротности холста или крепости подрамника. А когда мы установили себе,
что слово - это самый объект, познаваемая реальность, то тогда чрез слово
мы проникаем в энергию ее сущности, с глубочайшей убежденностью постигнуть
там самую сущность, энергией своею раскрываемую. Слово есть самая реальность,
словом вы-сказываемая, - не то чтобы дублет ее, рядом с ней поставленная
копия, а именно она, самая реальность в своей подлинности, в своем нумерическом
самотождестве. Словом и чрез слово познаем мы реальность, и слово есть
самая реальность. Таким образом, в высочайшей степени слово подлежит основной
формуле символа: оно - больше себя самого. И притом, больше
- двояко: будучи самим собою, оно вместе с тем есть и субъект познания
и объект познания. Если теперь субъект познания (поскольку субъект познания,
мы сами, всегда при нас) рассматривать как опорную сущность символа-слова,
то тогда все установленное здесь относительно слова в точности подойдет
под разъясненную выше онтологическую формулу символа как сущности,
несущей срошенную с ее энергией энергию иной сущности, каковою энергией
дается и самая сущность, та, вторая.
VII. До сих пор речь шла вообще о слове. Но
большая духовная концентрация, соответствующая бытийственному сгустку,
центру пересекающихся в нем многообразии, носителю признаков и состояний,
на школьном языке - субстанция, требует и слова большей сгущенности, тоже
опорного пункта словесных актов, тоже перекрестия рядов словесных деятельностей.
Такой словесный центр есть имя.
Общим признаком всех родов существительного
служит, по Потебне, то, что «оно есть название грамматической субстанции
или вещи», как комплекса или совокупности всех признаков существительного.
Связь познающего с познаваемою субстанцией
требует и от слова особенной уплотненности: таково имя. А среди
субстанций та, которая сознается исключительно важным средоточием бытийственных
определений и жизненных отношений, дающих ей индивидуальность, в мире неповторимую,
лицо, - такая субстанция требует себе и имени единственного - имени
личного.
Обычно наше познание реальности имеет в виду
не самую реальность, но пользуется этой реальностью ради некоторой другой
цели. При таком, - тактическом или прагматическом, - отношении к предмету
познания сам он не представляется нам ни ценным, ни привлекательным: нас
занимают, собственно, лишь те или иные свойства его, те или иные его связи
с другими сущностями; самый же предмет наличен в нашем сознании и речи
постольку, поскольку не устранить его - без устранения нужных нам его сторон.
Естественно, что коль скоро самый предмет только терпится, нам нет побудительных
мотивов умственно прилежать ко всем его энергиям, ко всем его свойствам
и связям: ведь полнотою этих последних и проявляется самая реальность.
Напротив, имея в виду лишь кое-что из этого проявления, но не как
проявление сущности, а как некоторый процесс - материал для некоторых посторонних
ему применений, - мы стараемся не заметить всего прочего. Все прочее
мы активно вытесняем из сферы сознания. Тогда возникает в нас акцентуированное
сознание сторон нам нужных, с бледным придатком от самого предмета, у которого
заслонены его энергии. Эту деятельность познания называют абстракцией,
а получившееся в результате имя - именем нарицательным, или отвлеченным
(- применяю опять термин в несколько отличном от школьно-грамматического
словоупотребления). Имени нарицательному соответствует категория субстанции,
но субстанции не метафизической, а грамматической, - как справедливо было
отмечено Потебнею; само собою, нельзя смешивать грамматическую субстанцию
с метафизической: в то время как метафизическая субстанция «есть
вещь сама по себе, отделенная от всех своих признаков» (т. е. сущность.
-П. Ф.), грамматическая, напротив, «есть совокупность признаков
совершенно однородных с тем (признаком. - П. Ф.), который может быть этимологически
дан в существительном». Это значит, предмет, обозначенный существительным,
мы мыслим наподобие метафизической субстанции, под покровом категории субстанциальности,
хотя и не думаем о нем в упор как о субстанции: он понимается как энергия
сущности, а не как сущность сама по себе. Но сущность этой энергии
мыслится в имени нарицательном боковым мышлением (по аналогии с боковым
зрением). Научное мышление все построено на именах нарицательных: оно занято
отдельными родами связей и свойств, но равнодушно к самой реальности, мало
того - видит в последней помеху своему схемостроительству. Научное мышление
«ищет своег
о» (2).
Так ведет себя познающий, когда познаваемое
- не любовь его, а польза.
Но, как бы часто ни бывало так в жизни, отсюда
не следует невозможность любви. Есть и любовь к познаваемой реальности.
Есть симпатическое познание, ласковое приникание к познаваемому, когда
само
оно влечет к себе познающего. Заветною звездою оно направляет взор
исследователя, и вдоль каждого луча устремляется он проникнуть в познаваемое.
Вся
полнота самораскрытия познаваемой сущности питает познающий дух, и он силится
воспринять ее в индивидуальной форме, где все взаимонеобходимо целостным
кругом, где одно поясняет другое. Это конкретное познание не есть беспредельное
и бесцельное накопление отдельных признаков, в пучине которых теряется
разум; напротив, это есть стремление противопоставить раздробительности
познания отвлеченного - единство, самозамкнутость и целостность познаваемого
объекта как некоторого существа - беспредельной линии противопоставить
сферу, признакам - лицо. Тогда возникает имя личное.
Личное имя в сравнении с нарицательным может
быть охарактеризовано зараз: и как отличное от него лишь количественно,
и как ему принципиально противоположное. Лишь количественно - и то и другое
имя различны потому, что всякое личное имя по своей лингвистической материи
есть то же имя нарицательное, хотя и приуроченное к определенному лицу.
Напишем любое собственное имя с малой буквы - и оно станет нарицательным,
если не на нашем языке, то на чьем-нибудь чужом. Лингвистически Вера есть
вера,
а Роза - роза, как Исаак или, точнее, Ицгак есть ицгак,
смех,
или Петр - петр, камень. Решительно всякое личное имя приводится
к имени нарицательному или во всяком случае принципиально может быть приведено.
И так должно сказать не только об именах отдельных лиц, но и об именах
родовых (nomen familias - фамилии), групповых, племенных, - именах народов,
стран, городов, животных, географических наименований и т. д. Всякое собственное
имя, повторяем, может быть рассматриваемо как имя нарицательное, но написанное
с большой буквы; хотя и наоборот, в пределах истории, даже на наших глазах,
постоянно возникают имена нарицательные из имен собственных (макинтош,
сандвич, цеппелин и пр.). В лингвистике остается нерешенным, считать ли
имена собственные или имена нарицательные первоначальными, и различные
школы держатся воззрений противоположных. Остается - и останется: потому
что это есть одна из многочисленных лингвистических антиномий, которые
разрешить - значило бы разрушить язык как таковой. И собственные, и нарицательные
имена равно необходимы речи, как необходимы при ходьбе обе ноги, и было
бы уничтожением органической формы доказывать генетическое первенство правой
ноги над левой или наоборот. Принципиальная неустранимость антиномии: имена
нарицательные - имена собственные - лежит в том, что по внешнему своему
составу и те и другие суть одно и то же, но с перестановкой ударения в
заинтересованности; а между тем и та и другая постановки этого ударения
необходимы для мышления, следовательно - для речи. Но в этом сдвиге ударения
заключается и принципиальная противоположность имен собственных и имен
нарицательных. Из строения слова вытекает необходимость в данном словоупотреблении
данного слова апперцепировать определенный признак. Но при этом мы можем:
либо все остальное множество признаков, примысливаемых данному, считать
лишь терпимым, но туманом, психологическим туманом, замутняющим логическую
чистоту мысли, и следовательно, стараться не замечать самой реальности,
либо, напротив, в отдельном апперцепируемом признаке ценить орудие проникновения
в реальность, а в ощущении последней видеть не туман, а настоящее, самый
цимес познания. В первом случае реальность - при признаке: это - имя
нарицательное. Во втором - признак при реальности, и тогда разум имеет
дело с именем собственным.
Вообще, этимологически имя собственное так
же узко, как и сокоренное ему имя нарицательное; но семему его мы признаем
бесконечно полно-содержательной и хотели бы, сколько сил хватит, держать
в сознании всю ее полноту. И мы достигаем этого; но не накоплением
отдельных признаков, а усмотрением индивидуальной формы или «этости» (haecceitas,
Diesheit, то  ) этой семемы,
в силу чего собственным именем мы считаем уже не то нарицательное имя,
которое равносильно собственному по внешнему учету, а самую «этость», индивидуальную
форму бесконечно полной семемы: «haecceitas est singularitas» (3).
Входит же в речь это «основание индивидуальной вещи» помощью лин-гвистического
материала, взятого от соответственного име-ни нарицательного. Имя собственное
выращивается обычно на имени нарицательном, но может быть образ действия
и прямо противоположный. Тогда мы берем тот же самый лингвистический материал,
может быть, даже добываем его себе, разрушив некоторое собственное имя,
по возможности урезываем семему, представляя ей необходимое число признаков.
Получается имя нарицательное. Так, у того существа, которое называлось
собственным именем макинтоша, был несомненно свой духовный облик, была
внутренняя жизнь по своему, ни с чьим другим не смешиваемому ритму, были
жена и дети, и отношения его к семье были единственными в мире, были друзья,
и для них он не был только средством, - но всю эту семему, этот мир отношений,
эту полноту haecceitatis язык отрезал от семемы «Макинтош», - всего-навсего
подстригши два торчащих острия первой буквы, - и остался тогда только макинтош.
VIII. Если имя - имя нарицательное - больше
себя самого, будучи и именующим и именуемым, то еще правомернее то же утверждение
может быть высказано об имени собственном. Некоторый оттенок разницы, впрочем,
должен быть отмечен: имея цель не в самой реальности, а в чем-то другом,
конечным счетом - в говорящем, имя нарицательное, хотя и есть именуемая
реальность, но преимущественно служит самообнаружением познающего и есть
преимущественно он, сам он. Напротив, имя собственное имеет в виду
познаваемое, и потому, хотя и оно раскрывает познающего и есть
он, но преимущественно являет познаваемую реальность и есть самая реальность.
Тут не приходится чертить схем вполне крепкими линиями: имя собственное
и имя нарицательное, хотя и противоположны по внутреннему ударению, однако
в процессе речи нередко превращаются друг в друга. Иногда в корыстном сознании
вдруг сверкнет луч любви к самому предмету, прагматическая общность - нарицательность
- имени его забудется, - и тогда, как говорится, «олицетворенное» или «персонифицированное»
имя сделается собственным, - не как бы собственным, а в самом деле таковым,
хотя и на мгновение. Так облекались мгновенною индивидуальностью римские
боги, и нарицательные имена их вспыхивали блеском личных, - но тут же угасали.
Но и обратно: познание в любви и нравственное общение с познаваемым, случается,
меркнет, и живое лицо порою ниспадает в нашем сознании от самоцели - до
уровня средства. Этот скачок от одного рода познания - к другому каждый
из нас знает по опыту; разве не со всяким случалось, что лицо собеседника,
только что уводившее вглубь личности и раскрывавшее пред ним сокровенную
жизнь ее, вдруг подергивалось какою-то онтологической пеленой и, словно
оторванное от своей сущности, предстояло нам как внешняя вещь? И разве
не со всяким случалось, что взор, проникавший в бесконечность встречного
взора, вдруг упирался во влажную выпуклость глазного яблока и тупо скользил
по коже, рассматривая поры лица? Тогда целостная и единая в своей полноте
личность не казалась ли нам плохо связанным пучком отдельных признаков?
При таком затмении собственное имя, сохраняя неприкосновенность своей лингвистической
материи, получает иную точку внутреннего упора и, утратив свою собственность,
становится нарицательным. «Теперь мог бы спросить тебя, любезный читатель,
не было ли в твоей жизни часов, дней и недель, когда все твои обычные занятия
возбуждали в тебе мучительное отвращение, и все, что прежде представлялось
тебе важным и достойным удержания в уме и памяти, казалось тебе ничтожным
и пустым. Грудь твоя вздымалась от смутного чувства того, что где-то
и когда-то должно быть исполнено переходящее за пределы всех земных наслаждений
желание, которого не смел выразить дух твой, подобно пугливому, строго
воспитанному ребенку, и в этом стремлении к чему-то неведомому, преследовавшему
тебя, куда бы ни шел ты и где бы ни находился, как легкий сон с прозрачными
образами, разлетающимися от пристального взгляда, - ты пропадал для
всего, что тебя окружало. Мудрый взор твой скользил по всему,
как у безнадежно влюбленных, и пестрая толпа людей с ее разнообразными
деяниями не возбуждала в тебе ни горя, ни радостей, точно будто ты не
принадлежал уже к этому миру». Так изображает Гофман общее переживание
мирочувствия, при оторванности от живого соприкосновения с реальностью.
Проведенное последовательно, оно дает картину психопатологической изоляции
от сущности мира, при неврастении, и от сущности себя самого, при истерии.
Когда имена собственные обращаются в нарицательные - это симптом может
быть и тонкого, но несомненно духовно-функционального заболевания.
Некоторые приемы словесного искусства, как
тонкие яды, способствуют этому болезненному отщеплению признаков от личности
и перерождению имени собственного в нарицательное, в имя некоторой маски
- лица, отщепившегося от личности. Наиболее явный пример таких личин -
гоголевские герои, имена которых неизбежно напрашиваются в нарицательные
и, следовательно, являют не столько именуемых, как приемы мышления именующего,
а значит, его приемами - самого его только. «Над кем смеетесь? - Над собой
смеетесь». Конечно, я, именующий ближнего Чичиковым или собакевичем, хотя
бы я очень метко поймал соответственный признак ближнего, все-таки смеюсь
над собой, коренным образом извратившим устав познания и природу имени,
и о себе свидетельствующий тем, как об извратителе. Такой деятельности
вполне подходит название имеборчества, наподобие иконоборчества,
- что собственно значит разламывание, сокрушение икон или имен по духовной
их сути: иконокласт - сокрушитель икон, ономокласт - сокрушитель имен.
А противоположная деятельность, т. е. соблюдение духовной сути имен, целостности
ее, защиты ее от покушений и тем самым воздаяний чести и славы, по праву
приличествующей имени, не без смысла получила название имеславия.
Вникавшему в богословские споры по этому вопросу,
конечно, понятно, что хотя здесь термины имеборчества и имеславия
употреблены расширительно, тогда как в бывших доселе спорах речь шла почти
исключительно об Одном Лице и об одном Имени, но философское ядро
этих споров таким расширением не только не искажается, напротив, уясняется
как принцип познавательно-трудовой жизни, в противоположность иллюзионистическо-внебытийственной.
<.........................................>
_____________________________________________________________________________________
|