Б.Л. ПАСТЕРНАК - М.А. ФРОМАНУ (1)

                                                                                                    17.VI.27
     Глубокоуважаемый тов. Фроман! 
     Благодарю Вас за книгу (2). Искренность этого движения исчерпывающе естественна. Не зная Вас лично, я при просьбе сообщить мне Ваше имя и отчество, впредь до Вашего письма, мог бы этим ограничться. 
     Но Вы, верно, интересуетесь моим мнением о книге? 
     Тогда - несколько слов о себе. Я ославлен за свою дурную якобы терпимость. За моей действительной мягкостью людям, ищущим во всем подозрительных пружин, мерещатся виды и мотивы, которых нет за ней. Настоящая ее причина та, что я сын художника, искусство и больших людей видел с первых дней .и к высокому и исключительному привык относиться как к природе, как к живой норме. Социально, в общежитии оно для меня от рожденья слилось с обиходом. Как размноженное явленье, оно для меня не выделено из обыденности цеховым помостом, не взято в именные кавычки, как для большинства. Размежевывающей, строгой нотой сопровождается у меня только моя собственная работа. В том же изолирующем духе, и тогда строго и пристрастно, я умею судить еще лишь об искусстве, ставшем историей и, т[ак] ск[азать], выделившемся из жизни, да еще об узком круге разительно близкого, исходно подобного современного творчества. Лет в шестнадцать я все, за вычетом сказанного, и отрицал, как письменность нетворческого быта. Ясно, что при таком мериле нельзя было остаться, перешагнув за порог собственной комнаты. И теперь я принимаю очень многое, несравненно больше Вас и любого судьи и ценителя. Но даже и то, что мои товарищи признают со строгим отбором, я оцениваю излишне широко, вне рамок творчества и мастерства, в плоскости идей и нравов поколенья, как цвет и лучшее выраженье его повседневности. Потому что и теперь, если бы я отказался от этой излишней широты, строгость истинно творческого подхода отбросила бы меня к моей юношеской узости, поклонявшейся одному имени и переживавшей как предательство всякое второе. Кроме того, и в работе я давно отошел от чистой и насыщенной субъективности. А последнее десятилетье и просто силою перетащило на растворы, различной слабости и сомнительности. И если не время было взыскивать с себя, то к другим следовало ослабить требовательность и подавно. Однако временная и случайная причина моей терпимости ничтожна по сравнению с главной и прирожденной. 
     Теперь, вместо того чтобы разбирать ее подоплеку, попробуем ей воспротивиться. Итак, я буду беспощаден. 
     Я не знаю Вашего поэтического прошлого. Может быть. Вы писали ярче и смелее, и «Память» - это свидетельство смиренья, перелома во вкусе, перехода к классической простоте и скромности, Свободной от пошлости позы. Все это мыслимо и допустимо. 
     Но вот что получилось. Блок и Пушкин подхвачены Вами с пагубнейшей для поэта стороны. Они царят в Вашей поэтике и большинстве стихов, обесценясь и сами, в виде обобщенно-типической стихии, с неопределенной тропикой, с приблизительностями и однообразьем словаря. Нет значенья, чему бы оно на было свойственно, которое бы этой нейтрализующей средой не обезразличивалось до полной незначимости. Его утрачивает и поэтическая мысль (метафора начинает казаться стилистическим орнаментом, реторической случайностью без глубины; она понижается. Его теряет и отдельное слово (прямой смысл начинает восприниматься тоже орнаментально, как выраженье без обиходно-житейской золи; оно, в ущерб себе, идеализуется!). 
     Пример первого (обесцвеченье темы, метафоры распространенных поэтических элементов). В стихотвореньи на стр. 21 хороший, на протяженьи 8 стр., поэтический матерьял выветривается лирическим трафаретом двух заключительных строчек, 2 первые строки тоже слабы, но сами по себе они сошли бы еще с рук, не погуби всего дола заключительные; Но ведь, ничего не значащие (в этих эпитетах), и они могли бы отвечать вложенному значенью. Так, слова, на стр. 20, общий непритязательный разброд каждострочной символики сообщает недействительность и строчке: «Морщинами в ладонь легли дороги». Поэтически значимая в отдельности, она сама отказывается от мелькнувшего за нею образа во имя общей непретенциозности контекста. Но ведь взятье поэтического образа, всегда крутого и неожиданного, - не претензия только оттого, что оно в тысячу раз сильнее и внезапнее всякой претензии. И образ кажется тем естественней, чем эта божественная сверхпретензия ближе к природе: т. е. чем насильственнее она относительно прощающейся общепринятости, чем полнее натурального  внушенья, чем победоноснее, - Так, стихотворение на стр. 22

все время колеблется между хорошим пейзажем и хорошим слогом и первого не дает, потому что его обижает этим колебаньем. 
     Так, Берлин и прошлое были бы несоизмеримо живее в имеющейся и уже набранной своей ткани при множестве прекрасных строк, без «уютных и простых» эпитетов, дважды разъясняющих читателю, что это не хорошая картина, как он раньше думал, а хороший тон и литературное добронравие. То же самое происходит и на стр. 32 с хорошим началом и концом стихотворенья, и с хорошей строчкой «Слепую смерть ведет слепая жизнь» на стр. 33.
     В качестве примера обесцененья отдельных слов возьму, для краткости, два. Не говоря уже об утрате эмоционального смысла обоими, они обезличены и в своей функции: при частой повторяемости по разным и всегда приблизительным, не заостренным поводам, они под конец выравниваются по какой-то средней промежуточной между словарным прилагательным и поэтическим эпитетом. Виноват, я забыл, что одно из них - существительное. Но все равно. Это слова: веселый на стр. 15, 17, 33, 35 (повеселевшая), 52, 54; и сл[ово] улыбка на стр. 19, 26, 28, 31, 39, 40, 43, 54. 
     Между тем поэзия, как я ее понимаю, в первую голову призвана поляризовать эти крайности (прямой и переносный смысл). В дальнейшем, при двинувшейся циркуляции оживающего выраженья, она вправе думать и о единстве стиля, и о деятельной гармонии, о гармоний в действии и на ходу. 
     Приблизительно с середины книги, со стран. 38-й, недостаток, которому, я уделил столько вниманья, ослабляется; книга в отдельных пропорциях и итогах становится лучше. Характерно, что, не сознавая источника обессмысливающей нейтрализации, Вы в этой части удачно боретесь с ним силой одной потребности изложить связно сложный предмет или событье. Видите, значит, достаточно заинтересоваться, хотя бы устойчивостью содержанья, чтобы тотчас же разорвался этот слитный, мнимолирический стиль, и, разъединяясь, уступил место хотя бы выразительным достоинствам живой речи. А что получится, когда Вы станете заботиться не только о соответственной передаче темы, но о том, чтобы и вся передача ее была значащей тканью, тканью, проводящей значенье! Эта часть, как я оказал, лучше первой. Здесь находятся стяхи «28 дек.», «Гроза», «Молодость», положительно и без оговорок понравившиеся мне. Но и в этой части ряд неплохих стихотворений добровольно тяготеет к бесцветности и ее достигает с помощью строф, подобных, к примеру, последним трем на стр. 42 и 43. При неточности тона, как понимать эту реальную девочку, ежели не эмблематически? А тогда это - оперный плафон. «Der Dichtung Schleier aus der Hand der Wahrheit» (3) звучало в свое время резче и свежей, 
    Не обижайтесь на меня. Я приложил к Вам строжайшее поэтическое мерило. Кроме того, этот подробный разбор, кот[орый] стоил мне труда и времени, предпринят из симпатии, объяснимой, при незнакомстве моем с Вами, какими-то другими достоинствами, оставившими след в Вашей книге. Они шире строки и рифмы, шире поэтического пути. Но они шире и личных Ваших качеств: их, и зная, я бы не касался. Это те качества, без которых культура мигала бы и не светилась ровно и бесперебойно. 
     Простите, что я фиксировал их и говорил о другом. Жму Вашу руку. Еще раз спасибо. 

                                                                                                               Ваш Б. Пастернак. 
_______________ 
(1). М. Л. Фроман (1898-1940) - поэт и прозаик. 
(2). М. А. Фроман, Память, «ACADEMIA», Л. 1927. 
(3). «Покров поэзии из рук Истины» (из «Посвящения» Гете).