.
В ПАСМУРНЫЙ ДЕНЬ У БАБЬЕГО ЯРА 

Триптих 

1 

Утро. Будничная суета, 
машины шуршат по асфальту 
нешироких улиц в Сырецком массиве; 
толкотня в магазине, 
у входа с лотка бойкая продавщица 
торгует овощами и фруктами; 
от дождя она зонт приспособила 
в ящике с перезрелыми помидорами - 
и тонкая красная лужица 
протекла из-под тумбы с весами... 
То бишь о чем я толкую?.. 
Зачем это все здесь: 
магазины, машины, толпы народа? 
Здесь в районе Сырца, 
да, в Сырецком массиве, 
что у самого Бабьего Яра, 
куда я спешил из Москвы, 
где надеялся в уединенье, 
в святой тишине постоять, 
хоть молчанием искупить 
грех всей суетной жизни своей. 
 

Ведь, по счастью, я не был НИГДЕ: 
Ни в Треблинке, ни в Бухенвальде, 
ни в Понарах, ни в Ковно - я не видал 
смерть в лицо, дым крематорский 
не заползал мне в глотку и не выедал 
последних отчаянных слез, песок бабиярский 
не засыпал мне глазницы; я не видал 
собачьего злого оскала караульных овчарок, 
и тысячи тел, клонящихся разом к земле, 
как колосья от черного ветра... 
А, может, неправда, что не был НИГДЕ я - 
может, был я повсюду, я летел сквозь войну 
от Молдавии до Сибири, сквозь дымы и пожары 
я помню налет «мессершмидтов» 
на беззащитный беженский эшелон, 
я кричал, потому что боялся - 
и мой крик вместе с дымом осипшего паровоза 
ветер нес по ужасной земле, 
на которой творилась ВОИНА. 
Но я жил, я боялся, кричал, 
прятался под мешками в товарняке, 
скатывался под откос в подсолнухи 
на незнакомой станции; да я жил, 
а мой сверстник из Киева, 
такой же чиграш черноглазый, 
уже ничего не боялся - 
он лежал в груде тел, 
окровавленный, окостеневший, немой, 
с застывшим последним словом 
на запекшихся синих губах: 
«Мама!» 

2 

От памятника в Бабьем Яру 
меж зеленых газонов ведут 
тропинки, усыпанные красным гравием. 
Ступаем медленно по красному гравию, 
словно он пропитан кровью жертв. 
Кажется, здесь все символично - 
но символы эти страшны: 
они пробуждают Память. 
Песок под ногами хрустит. 
Осторожно: ЭТО КОСТИ МЕРТВЫХ ХРУСТЯТ. 
Пепел от сигареты слетает 
и, подхваченный ветром, в сторону улетает. 
                       Гляди: 
ЭТО ПЕПЕЛ СОЖЖЕННЫХ ЛЕТАЕТ. 
Ребенок заплакал у матери на руках. 
                       Оглянись: 
ЭТО ЛЬ НЕ ПЛАЧ ИЗ МРАКА? 
Случайный выхлоп газа из машины вдали. 
                       Внемли: 
ЭТО ЛЬ НЕ ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ В ЯРУ? 
Стайка голубей пролетела, крыльями шурша. 
Не верь - лжа: ЭТО ЧЕРНАЯ СТАЯ ВОРОН. 

Здесь все символично -
но символы небьггийного ряда, 
НЕКРОСИМВОЛЫ, некрознаки, некромысли. 

Стихи не лезут в голову. 
Сама мысль о стихах кощунственна. 
Но подспудно они уже зародились во мне, 
и метафоры гибнут, 
едва зарождаясь 
и, окоченев, складируются в голове, 
как в тесной братской могиле. 
Но даже в этот трагедийный час 
в подкорке продолжается работа, 
и перфолента дня заполняется рифмознаками. 
Если б можно было прочесть эту ленту, 
предстала б безрадостная картина: 
...этот путь ... от Киева жуть... 
холода ртуть... голода муть... в яру 
нынче помру... пули начисто бреют ... 
евреи бредут ...лежат евреи ...овчарок 
зубы ...ржут до икоты немцы ...зарывают 
трупы ...дети рыдают ...стучат пулеметы 
...страницы книги... слышатся крики: 
не

забудьте... прокляты будьте... 
трижды прокляты будьте... 

3 

Стою у памятника окаменевший. 
Тщетно пытаюсь представить ТОТ ДЕНЬ, 
как же все это происходило 
СРЕДЬ БЕЛА ДНЯ? 
Человек привычен к разбою, 
совершаемому под покровом ночи темной. 
Но здесь - в течение ясных ПЯТИ ДНЕЙ 
методично и хладнокровно, как в аду, - 
ров наполняли живым человечьим мясом... 
         Стою у памятника очумелый. 
     Сколько времени прошло, не помню. 
Будто очнулся от сна и вижу: рядом стоит 
седая женщина лет пятидесяти, 
маленькая сухонькая женщина 
с печальным лицом и впалыми глазами. 
Спросить ее хочу и не смею: 
почему бегут слезы по ее лицу? 
Видно, кто-то из близких ее здесь 
во рву похоронен... А, может, сама чудом 
спаслась в тот день огненной осени 41-го года?.. 
Но на чудо такое я не надеялся, 
встретить вдруг очевидца. Возможно ль? 
Столько минуло лет, все быльем поросло... 
Я не спрашивал, сама стала рассказывать: 

«...Мэни було сим рокив - мне было семь лет, - 
говорила она по-украински, - колы нимци 
вступылы у Кыив... Первое мое воспоминание: 
всех евреев города собрали и погнали 
на край города к Сырецкому лесу... 
Сначала все думали, что повезут на работу, 
может, даже в Германию повезут - 
всем было велено взять с собой лучшие вещи, 
документы и драгоценности; 
люди не знали, что думать, и говорили, 
что, дескать, немцы хотят использовать евреев 
на каких-то особо сложных работах 
на заводах Германии, поэтому собирались 
тщательно, с теплыми вещами 
                                         и всем, что было ценным; 
и никто и не думал убегать или скрыться, 
ведь о коварстве немцев еще не было известно, 
это было впервой... 
Потом было страшно, очень страшно... 
 (Она часто перебивала свои и без того сбивчивый 
рассказ словом «страшно», и я вдруг понял, 
каким емким является обычное наречие «страшно», 
так часто повторяемое в нормальной жизни - 
«я страшно устал» или «страшно озяб», 
или даже «страшно тебя люблю» - 
и как страшно звучало в устах этой женщины 
обычное простое слово «страшно»!) 
Потом огромной, - продолжала она, - колонной 
в несколько тысяч пригнали евреев к Бабьему Яру 
а тогда это были большущие ямы, глубокие овраги 
километра на четыре вдоль Сырецка - 
и стали у всех отбирать документы и золото, 
и ценные вещи, и большими партиями отгоняли 
в сторонку и раздеваться велели на краю оврага... 
И тогда уже поняли все, что ЭТО ТАКОЕ. 
Мы с матерью и сестренкой бежали за колонной 
долго, пока нас немцы с собаками не отогнали 
прочь; евреи с нами жили по соседству, и мама 
с ними очень дружила... И мы бежали все время, 
хоть страшно боялись, бежали и плакали, 
чуя сердцем, что дело нечистое; 
мама была верующей и все время бежала, 
шепча молитву, но это не помогло... 
Не услышал Бог ее молитв. 

                     Киев, август 1982 - Москва, 1987