.

Виктор ГОЛКОВ Хроники “Плачущего осла” Было опубликовано в литературно-публицистическом журнале “Алеф” № 519, март 1994 года (стр. 33-35)

.      “Каркай Икс с Ибино” – такой несколько странный псевдоним выбрал для себя житель городка Беэр-Яаков, прозаик и поэт Александр Кобринский, чья книга “Плачущий осел” увидела свет в прошлом (1993) году в Днепропетровске. Два не слишком-то близких жанра, стихи и роман-дневник, сошлись здесь, так сказать, “под одной крышей”, что тоже, на первый взгляд, странновато. Но, спустившись мысленно с небес на землю, вспомнив о том в какое меркантильное время мы живем, сразу же перестаешь удивляться – чего не бывает?
     Книга Михаила Федотова “Иерусалимские хроники”, вышедшая годом раньше (в 1992 г.) в Иерусалиме, – это проза без какой-либо примеси стихов, если не считать того, что речь в ней в основном идет о поэтическом конкурсе. Псевдонима у Михаила Федотова нет. Возникает законный вопрос: чего ради я объединил два совершенно непохожих с любой точки зрения имени в одну статью? Отвечу: при всем несходстве манеры письма, художественного уровня и прочих иных составляющих того, что принято называть писательским мастерством, в глаза бросается нечто общее, в чем авторы как бы едины – попытка отобразить такое явление нашей с вами жизни, как происходящий в Израиле литературный процесс на русском языке. То, что такие попытки предпринимаются, лично меня совершенно не удивляет – скорее, я был бы обескуражен, если б случилось по-другому. Ибо литературный русско-язычный процесс в Израиле – это нечто, во многих отношениях просто из ряда вон выходящее. Если и могла бы без чего-нибудь совершенно свободно обойтись эта страна, так в первую очередь без такого или подобного процесса. Или взять количество выходящих в единицу времени поэтических книжек, которые никто не читает, независимо от того, какого сорта продукция в них содержится; или наличие гениев местного масштаба, раздувающихся, подобно мыльным пузырям, сияя всеми цветами радуги на литературном небосклоне, и в нужный назначенный час лопающихся с жалобным и бесшумным треском... Все это не может не поражать воображение, и если бы потребовалось конспективно перечислить, чем был в наибольшей степени шокирован именно я, то пришлось бы назвать примерно следующее: а) беспрецедентно крикливый тон многих журнально-газетных публикаций, временами доходящий до визга; 6) маниакальная претензия на гениальность с заходом в провидчество; в) авангардистский и псевдо-философский бум; г) низкопробная, но не лишенная столичного шика элитарность; д) копеечный размах; е) провинциально-грошовая эстетика, ж) смешная попытка (“Желание быть испанцем” – К. Прутков) перевоплотиться в смешанный левантийско-эллинский тип творца с креном в сторону гомосексуализма. Список можно бы продолжить, но и сказанного довольно, чтобы голова пошла кругом..      Все это, конечно, вряд ли могло бы обрадовать любителей изящной словесности, но, к сожалению или к счастью, их вокруг нас не так много, а если быть до конца честным, просто “раз-два и обчелся”. Такова, очевидно, специфика момента, а в доказательство я могу привести десятка два причин социального или какого-нибудь иного порядка. Но делать я этого не стану хотя бы потому, что в “Иерусалимских хрониках” все и без того доказано с исчерпывающей полнотой. Да и “Плачущий осел” А. Кобринского, на мой взгляд, появился в значительной степени как результат печального столкновения автора со своеобразным миром израильской русскоязычной литературы. Но поговорим о книгах, причем начать мне хочется с “Иерусалимских хроник” Михаила Федотова – как я уже говорил, вышедших на год раньше, чем работа А. Кобринского.
     Писать об этой книге трудно, поскольку неясно многое, в том числе и жанр – повесть, роман, антиутопия? Возможно, впрочем, что в этом случае нет смысла вводить какую-либо классификацию, так как сама материя книги этому решительно противится: слишком уж много героев, а также всяких побочных персонажей теснится на страницах. Речь идет о некой таинственной фантастической жизни, вершащейся в глубинах Иерусалима, но этот Иерусалим подозрительно напоминает Ленинград, или Москву, или любой губернский город из числа бывших советских. Те же пьяные дебоши, та же голь перекатная, до боли знакомая всякому, кто успел провести пару ночей на перронах хотя бы Киевского, хотя бы Ярославского,  а  впрочем – любого крупного бывшего советского узла, через который с грохотом и дымом перекатываются поезда. Изменилась лишь атрибутика: не было и не могло быть в бывшем Союзе облаченного в черные одежды еврея-ортодокса с   неизменными очками и с ТАНАХом под мышкой, не было эфиопа еврейской национальности, по черноте мало чем уступающего эфиопу природному. Не было марокканского торговца, не было Израильского араба с любезной улыбкой на устах, да и много чего другого, что есть здесь, не было в этой некогда великой стране. Но кое-что из того, что было там, сегодня с легкостью мы можем обнаружить у себя под боком. Это прежде всего наши вековые ущербность и кондовость, наша извечная тяга к скандалу, наша выморочность, наша тоска. Потому, должно быть, решает главный режиссер интриги, описанной “Хрониками”, заморский старец Ножницын (читай: Солженицын) направить своих гонцов именно на Святую Землю. А цель их – ни больше ни меньше как основать всемирный русский конгресс, для чего необходимо первым делом вытащить из Израиля русских людей, замаскировавшихся под евреев. Организуется конкурс поэтов, на котором победителю решено вручить Нобелевскую премию, а затем, в назидание, прикончить. Поэты, эти потерянные души, в безумной истерике пытаются переплюнуть друг друга, не ведая, какой грустный финал ожидает того. кто возьмет верх.

     Естественно, что побеждает Михаил Менделевич (Генделев), падающий в финале жертвой своего дарования. На этом пессимистическом аккорде “Иерусалимские хроники” обрываются. Впечатление же остается,  только высказать его однозначно, подвести черту не удается. Не подводит ее автор. Но налет грусти налицо, и причиной тому не столько писательская ирония, сколько скрытая  за  ней безнадежность. Отчего она? Оттого ли, что такова жизнь, или оттого, что таковы мы, кто про то ведает? Ясно, однако, что поэтический конкурс, подозрительно  напоминающий конец света, – это лестница, ведущая к закономерному финалу – концу речи, любви, родины – в ностальгическое ничто. А там, в этом “ничто”, только и остается, что соединять несоединимое, отчего нарождается лишь новая череда безобразных Големов мещанства и пошлости, торжественно ведущих человечество к его духовному вырождению. И потому иной раз, читая Федотова, хочется по-волчьи завыть в какую-нибудь безоблачную лунную ночь. “Иерусалимские хроники” – это апогей чувства отвращения к жизни, симфония, сливающая отрицательные эмоциональные всплески в единое целое – бытие без Б-га. И тем не менее это первоклассная проза.
     Писать о “Плачущем осле”, как о книге стихов и прозы, мне не позволяет совесть. Ибо если можно понять писателя, объединившего роман-дневник и поэтический сборник в нечто общее по соображениям, быть может, не до конца литературным, то критика, все это вместе рецензирующего, понять уже потрудней. Поэтому ограничусь разговором по поводу прозаической части книги. Она показалась мне совершенно искренней, выстраданной и временами по-человечески близкой. Вероятно, истинность того, о чем пишет Кобринский, мог бы подтвердить любой из тех, кто хоть в малой степени отведал удовольствия пожить в состоянии абсорбции. Ежели же ты еще имел несчастье проявиться в качестве литератора, количество шишек на твоей голове как минимум утроится. Ибо горечь от столкновения со структурой, в которой для тебя не находится дюйма свободной жизненной площади, – чувство, мягко говоря, не самое приятное. Оно, разумеется, не ново для того, кто имел дело с советской литературной  машиной, сажавшей литераторов квадратно-гнездовым способом и беспощадно
изничтожавшей все то, что было, по ее разумению, вредным или идеологически  невыдержанным. Но столкнуться с литературными отцами-законодателями здесь –
как хотите, но в этом есть нечто мистическое. Бессмертен толстый литературный журнал со своей редколлегией, непоколебимой в идейном отношении, твердо знающей, чему “быть”, а чему не бывать никогда. Закодированные, а порой и напрямую называемые имена, как в “Плачущем осле”, так и в “Хрониках”, образуют некое кольцо персонажей, чаще всего реально существующих лиц. Они есть, но в то же время их как бы и нет, поскольку нет того мира, в котором имена эти были наполнены реальным содержимым, жили и функционировали. Мир “Плачущего осла” – это призрак, образ и подобие того, чего больше нет на земле, поскольку все эти споры некогда уже отзвучали, раны отболели и покрылись коркой, толстой, как почвенный слой. Потому все, о чем пишет Кобринский в связи со своим литературным хождением по мукам в Святой Земле, кажется мне взятым напрокат, как подержанный, малопригодный для употребления костюм. Но вины писателя в этом нет – кто виноват в том, что мы с механической точностью воспроизводим в новых обстоятельствах укоренившийся стиль наших отношений “там”? И чего нам неймется? Кажется, нет больше тех, кто угнетал нас, не давал раскрыться во всей нашей убедительной полноте, что из этого? Возьмем все на себя и добьемся результата с присущим еврейскому уму совершенством! Нет оделяющего Благами СП, так создадим свой, игрушечный, да чтоб и бюро, и секции – все как у людей. Нет редколлегии, так будет; нет инакомыслящих, так подиссидентствуем. Видно, такова природа человеческая – свято место пусто не бывает. И если есть шахматная тенденция выстроиться на доске в соответствии с чином и званием, то ты хоть десять раз смешай фигуры, а порядка вещей не сможешь изменить. Так, несколько аллегорически, я бы прокомментировал суть горьких откровений Александра Кобринского (или Каркая Икс с Ибино).
     Резюме не последует, хоть я и ловлю себя на том, что практически не коснулся в статье таких важных вещей, как художественный уровень вышедших книг. Должно быть, разбор произведения “по косточкам” не должен обходиться без выявления аналогов, анализа текстов с точки зрения стиля и т.д. Но признаюсь, что я не умею это делать и, может, поэтому не люблю. Во всяком случае, книги заслуживают такого разбора, который, надеюсь, их и ожидает, в не столь уж отдаленной исторической перспективе.