. Виктор ГОЛКОВ

Дно "Высокой воды венецианцев"
(Журнал «22», номер 116, 2000 год)

     Хотелось мне потолковать о «Высокой воде венецианцев»  Дины Рубиной как образце утонченно-элегантной и все-таки неистребимо банальной эстетики, какую некоторые упорно пытаются  выдать за реализм.  Кажется, один ничтожно-мелкий шажок отделяет эту прозу от трагедии – все ведь сотворено так, чтобы убедить, что происходящее на страницах повести трагично, – но шаг этот не может быть сделан, ибо трагедия по сути «не имеет места быть». Есть все что угодно: нарциссическое самолюбование с распущенными волосами в ванной, неизлечимая болезнь, используемая, похоже, в качестве острой ресторанной приправы,  иностранный любовник и, наконец, противоестественная тяга к тени собственного брата. Психологизма столько, что через край, – жутко психологично и романтично, но абсолютно не совмещается с простой, известной любому и каждому, человеческой правдой.  В самом деле, зачем требуется мчаться в Венецию, узнав о собственном смертельном заболевании, до детской ли игры прятки в такую минуту? Понятно: экстравагантный и шокирующий поступок, эдакий отчаянный шаг. Но все же, не испытав, храни Господь, на собственной шкуре, стоило бы выведать какими-нибудь окольными путями у знакомых,  что чувствуют в подобных случаях, Ну, а не найдется таковых так прочитать на худой конец «Раковый корпус» или «Смерть Ивана Ильича». Но над автором повести совершенно отчетливо нависает «Жизнь взаймы» Ремарка с ее Лилиан и Клерфэ, с санаторием для легочных больных – красота и смерть, смерть и красота. И тут повеивает неким соблазном навроде того, чтобы стать как бы новым израильским РЕМАРКОМ, ну и отойти маленько от житейской правды провонявшей мерзкознакомыми больничными миазмами.  Куда привлекательнее, отбросив все, броситься в прекрасную Венецию и там, фальшиво и нелепо рисуясь, погрузиться в сферы настолько высокие, что и не помыслить простому смертному и все только для того, чтобы очутиться «под занавес» в одной постели с нарочно на сей случай сконструированным иностранцем, пошляком именно в той кондиции, какой требует ситуация. А ситуация эта меня не устраивает, в главном и в целом, не только своей пошловато-изысканной надуманностью и банальностью постремарковских красот, но дешевой литературной напыщенностью, а также, надо признать, весьма мастерски упакованной фальшью. Становится не по себе от этой игры в преферанс со смертью, грозной отнюдь не в иррациональном, но, напротив, в самом лобовом и доступном смысле. Никаких распущенных волос и итальянских любовников. Все куда примитивнее и жутче: блевотина и боль, страх и рак.
Банальность

всесильна – банальная истина. Но все же в чем секрет ее всепобеждающей популярности? Не в самой ли конструкции наших душ, так и ищущих, чем бы оболваниться? Возможно, в общем, что все гораздо проще и нам попросту приятны доступность и панибратство, с каким околачивается банальность возле настоящего искусства и куда приглашает за компанию заглянуть и нас, таких, какие мы есть, – жутко далеких от этого самого искусства, настолько, что просто пес не валялся. Впрочем, не мне обучать азам мастерства маститого прозаика, даже если, поддавшись неодолимой любви к себе, он попусту высматривает собственную тень где-то на скользкой колодезной глубине «Высокой воды венецианцев».