.
Елена Твердислова

«То неба синь,
то снега стынь»

 
     В названии новой книги Савелия Гринберга, русского поэта, живущего ныне в Израиле, спрятан неологизм. Спрятан, несмотря на всю его очевидность, ибо в неологизме всегда доверие читателю - каждый расшифрует и поймет по-своему: была Песнь песней, стала осень осенью, а можно и по-другому: осеннее, осенило, осанна - молитвенный библейский глас. 
     В прикосновении к вечному всегда есть обаяние и культура. Это и прочитывается в стихах Гринберга - давешних, написанных задолго до того, как они впервые увидели свет, и новых - сегодняшних, возвращающих нас в русскую литературную традицию, будто проторенную дорогу. по которой лети куда и как угодно, и ты не пропадешь, ибо путь ясен, даже если порой извилист. 
     Неологизмы для Гринберга - попытка уловить стихию языка, что не удержишь, пронесется прочь и оставит в руках осколок мысли, чувства, лексического оборота: так рождается «Осколковщина», вошедшая в книгу органичной частью чего-то и когда-то услышанного, схваченного, проговоренного, ибо это - поэма, значит, произведение эпическое, но и очень личное. Запоминать и удерживать в памяти - большой труд, необходимый, когда осознаешь уважение к Слову, всегда заключающему Нечто и знающему о нас больше, чем мы сами, наш залог и нам - фора. 
     А потому - свободно и легко (разумеется. только кажется, но вот оно, искусство!) Гринберг создает «Онегостишия» и предлагает нам войти вместе с ним в пространство онегинской строфы, но сохраняет при этом свою семантику, сюжет, движущийся мыслью о встречах и расставаниях, будущем, врывающемся в настоящее, и фантастические картины поэта наполняются знакомой достоверностью, ибо - от литературы: 
 

В веках забытый нестяжатель 
взывал в моленьях: не покинь. 
Среди забытых и зажатых, -
то неба синь, то снега стынь.

     Поди отдели новое от старого. Четырнадцатистрочная онегинская строфа, но лексика, принципы рифмовки - новые, а оттого - неожиданные, острые, открытые: чтоб угол зрения дать. Театр зрелища, а не подглядывания. Так поэт интерпретирует собственные стихи - будто и не им написанные, знает их, как можно знать постороннего... Контекст, организованный внутренней мотивировкой. 
     Поэзия не должна зависеть от времени, она витает над ним. Читаешь стихи поэта и видишь старую Москву - любимую, умытую («когда рассвет перекален в расцвет»), еще безлюдную, что-то обещавшую. 
 

Таганы на таганках 
ночами - темнухами....

И переулками Арбата 
перевернуты орбиты...

Улица прямая. 
по которой мы топаем

Скатанные шинели 
                    трубчатых куполов...

     Пространственное видение без замкнутости, хоть и был «прикован, замкнут», но 
«как в сновидениях», когда «в полусумраке ряды домов сутулых». Как бы ни были 
тяжелы видения, а их немало, и они эмоциональна неразрешимы - «береговыми 
тропами придавлено к земле перебинтованное небо в тампонах облаков» (из цикла 
«Море военных лет»). Форма стихотворения - лаконичная, изящная, прозрачная. ибо 
автор ничего не утаивает от себя и от нас, побеждает мрачность настроений, порой и толкающих к созданию стихотворения. Деликатность возвышается над обидой. Н тогда язык не боится слов и запретов, его символика может быть предельно конкретна или, наоборот, абстрактна, как перевертень, когда логика обратного порядка чтения фразы 
равна привычному. 
     Тут можно встретить и палиндро-ямб. и палиндро-хорей, и трехсложные врезы, и палиндро-детектив, а вот - «Палиндромика в Иерусалиме»: 
 

Но и свет и те в Сион 
Но и Сион 
МЫТЫМ
Ты мыт А ты мыта 
я и ты
Богу туго бытия 
нагло Бог оболган

     Перпетуум-мобиле    неиссякаемости словесной, в которой и дар. и мастерство, и тайна: «Ты палиндром себе воздвиг нетрюкотворный», 

                                                                    «Книжное обозрение», Москва, 4 оября 1997