. Ирина Маулер

Под заком перемен, или Любовь эмигрантки 

Глава третья: Лена и Таня

     Когда зазвонил телефон, Лена только-только успела намылить голову недовольно 
скандалящей Леночки. Купаться она не любила совсем, н вечерние купания превращались 
для матери и дочки в борьбу двух равных упорных характеров, в которой силой возраста 
пока побеждала Лена. «Черт, как не вовремя!» Лена наспех вытерла руки о дареное 
полотенце и кинулась к начинающему горячиться телефону.
     — Танька, ты? Ты чего так поздно звонишь? Я Линочку купаю, перезвони! — и, бросив 
трубку, Лена опрометью понеслась в ванную. Она спешила не зря: за это время Липа 
исхитрилась выпустить воду из ванны и уже одной ножкой выбралась из нее. 
     — Мама, я уже чистая, правда? 
     Ее глазки сияли невинностью, а с волос снежными хлопьями слетала мыльная пена. 
     Снег. Лена вспомнила морозную упругость снега под ногами. Ей, наверно, тогда было 
лет шесть. Папа вез санки, а она, сидя на них, кричала ему: «Быстрей, быстрей!» — и он, 
набирая скорость, весело бежал и, заботливо оборачиваясь к ней, нежно просил: «Держись крепче!» Лена неистово впивалась пальцами в подлокотники, и глаза сами закрывались от 
ужаса и восторга одновременно — казалось, она летела над белыми ватными сугробами 
колючего снега, и морозный воздух января, паром исходивший от ее глубокого, свежего 
дыхания, медленно туманным облаком поднимался к свету (фонарей и парил над ними волшебным плащом феи из сказки про Золушку, которую Лена так любила. 
     — Тань, ну что там у тебя стряслось? — Лена, закрыв глаза, устало присела на приличный хозяйский диванчик време6н провозглашения независимости Израиля. — Что-то срочное? 
А то я с ног валюсь.
     — Ленка, проснись, я работу нам нашла — завтра надо выходить. Сказали к восьми 
подъехать в «Плажу», в Тель-Авив — нас там будут ждать. — Танин голос гордо замер, 
призывая Лену к восторженным просьбам о продолжении. Но Лена почему-то выразила 
не восторг, а подозрение:
     — И кто же там будет ждать, не сутенеры ли?
     — Не умничай! — Танина интонация съехала с мажорной на минорную. — Нормальный 
изер, мы с ним сегодня в кафе познакомились, ищет горничных, сказал не обидит. Пойдем, 
Лен, а то мне одной не в тему.
     Лена за долгие годы дружбы Таню выучила почти наизусть и, зная ее напористость, 
решила не сопротивляться. «А может и вправду есть там нормальная работа?» — подумала 
она и, договорившись на семь утра возле таханы мерказит, рухнула на прогретую Линочкой постель и тут же провалилась в сон.

     Вторая специальность, если ее вообще можно так назвать, у Лены была редкая и по 
здешним ивритским меркам просто смешная: поэт-переводчик. В Литинститут она 
поступила со второй страстной попытки, отвергая уговоры родителей не делать, по их 
мнению, эту глобальную глупость. Но дело было сделано, и диплом, защищенный по 
Марине Цветаевой, уютно свернутый трубочкой, до сих пор лежал на дне еще не совсем разодранного рыжего студенческого чемодана. Чемодана, с которым она семнадцатилетней наивной и доверчивой девчонкой приехала из теплого вишневого городка в огромную, 
чужую и холодную Москву. Теперь этот чемодан лежал на шкафу, а вместе с ним и не переведенный на иврит, такой желанный и престижный когда-то диплом. Второй диплом. 
Но был и первый — ненавистный, но подкармливавший когда-то не очень сытно и 
радостно, но стабильно, величаемый в простонародье — туалетный мастере а па высоком литературном русском языке — инженер по сантехнике и канализации. Этот кормилец, 
первый, был уже переведен, украшен багровой круглой печатью и лежал теперь аккуратно 
как раз в сборнике стихов Цветаевой. «Ухмылки и гримасы жизни» —  так ласково 
окрестила Лена две эти казалось, такие ненужные здесь бумажки.
     «Взять, что ли, с собой инженерную грамот?» — подумала Лена, наскоро натягивая 
потертые старые джинсы и глядя на часы, стрелки которых нервно приближались к семи. Линочка  уже нетерпеливо била ножкой. 
     — Ничего, Танька подождет!
     Лена наскоро соорудила дочке бутерброд с сыром и, и глотнув остатки вчерашнего 
остывшего кофе, выскочила из дома, крепко держа непокорную ручку Линочки.
     — Ну  ты даешь, подруга! — Таня недовольно оглядела Лену. — Я тут  уже третьему а
втобусу речкой сделала. А ты чего джинсы старые напялила — мы же на работу 
продаваться едем! — Танины начерно закрашенные тушью глаза выразили недоумение. 
Сама она нетвердо стояла на остроносых «лодочках», сразу приподнявших ее над повседневностью сантиметров на двадцать,  а ее круглая фигурка втиснутая в темно-синий костюм фабрики «Большевичка», выражала целеустремленность и  неколебимую веру в 
себя.
     — Ладно! — она махнула своей маленькой пухлой лапкой с бордовыми ноготками. 
— Тебе повезло: автобус...
     К остановке приблизился желанный, слегка потертый автобус. Его бока полировано 
отливали рекламными достоинствами, а внутри, в салоне, старые изношенные кресла 
привычно принимали уже не первых за сегодня посетителей —  сонных, разноцветных и разноязычных пассажиров,  неумолимо впадавших в забытье от бесконечных и 
однообразных подергиваний автобуса, продирающегося сквозь густую сеть машин, как 
сквозь колючий кустарник.
     Лена удобно устроилась на заднем сидении и начала рассматривать пассажиров. Да, она любила это занятие, любила незаметно наблюдать за незнакомыми людьми, придумывать 
их привычки, занятия, характеры, Ей были любопытны абсолютно все окружающие ее 
люди, она как будто попадала в театр и чувствовала себя зрителем. Делала она это 
незаметно, как будто скользила случайным и незаинтересованным взглядом, моментально улавливая все мелочи одежды и выражения лица. Эта страсть и опыт исследования 
появилась у нее в московском метро, когда на длинных перегонах или на уходящих в 
подземелье душных эскалаторах перед ее глазами мелькали тысячи совершенно не похожих 
друг па друга лиц, волею обстоятельств объединенных и обреченных в этом замкнутом пространстве на вынужденное бездействие.
     Люди, сидящие в автобусе, сильно отличались от привычной бледно-русой 
равнодушной московской толпы яркостью загара и живостью движений. Казалось, от их коренастых упитанных тел исходили жаркие, перегретые потоки энергии, проявлявшиеся в энергичной жестикуляции и громких, низко-гортанных голосах. Главной фигурой в 
автобусе был несомненно водитель. Шапка беспечно вьющихся рыжих волос была небрежно наброшена на густые черные, соединенные на переносице брови, грозно нависавшие над живыми, стрелявшими веселыми искрами, прозрачными зелеными глазами. Нос 
искривленным указательным пальцем, казалось, одновременно указывал направление
движения и что-то непрерывно пережевывал длинными рыжими завитками, 
свободолюбиво рвавшимися на волю из бойниц этой своеобразной башни. Губы были на удивление узки и бесцветны, зато подбородок выдавал в шофере бывшего боксера — 
широкий и мощный, он придавал уверенность пассажирам самим фактом своего 
существования. «Все-таки мы когда-нибудь приедем», — глядя на него, подумала Лена.
Ехали они с Таней уже часа полтора, и цель, по всей видимости, уже была близка: 
шофер уверенно поманил их к себе своей волосатой мускулистой рукой.

     Гостиницу они обнаружили неожиданно быстро. Серое двухэтажное здание, зажатое 
между заброшенным, покосившимся особняком с одной стороны и гаражом по ремонту 
машин — с другой, вызывающе заявляло о своем присутствии яркой неоновой вывеской — «...ЛАЖА». Первая буква «П» была безвозвратно утеряна, и от этого название казалось по меньшей мере странным, если не сказать подозрительным. 
     Лена и Таня в нерешительности замерли у входа. 
     — Лен, ну что — рискнем? — Таня легко покачивалась на своих высоченных каблуках 
и выжидательно смотрела на Лену.
     — Вперед! — выдохнула Лена, как перед прыжком, и рывком открыла массивную 
деревянную дверь — она на удивление легко, гостеприимно открылась, и подруги 
оказались в достаточно уютном полутемном лобби.
     — Вы к кому, красавицы? — неожиданнее из темноты возник низкий мужской баритон, 
и постепенно за ним материализовалась плотная, квадратная фигура охранника. — Кто заказывал?
     — Как это заказывал? — неуверенно пробормотала Таня. — Мы на работу, нас 
пригласили.
     — Вот я и спрашиваю: кто заказал? — наступал охранник, недоуменно рассматривая 
этих двоих. «Курицы, а эта вторая на наседку тянет, а туда же, — неодобрительно думал он. 
— Нет чтобы как люди деньги зарабатывать» — охранник вообразил свою жену, терпеливо 
и безнадежно моющую изо дня в день полы в подъезде высоченного тель-авивского дома и получающую за это такие смешные деньги, что, глядя на них, хотелось просто плакать. «А 
может, и Соньку сюда отправить? — иногда прокатывалась у него в голове шальная мысль. 
— Нет, не возьмут — не в роже ее сила, а тут товар лицом», — и он продолжал безнадежно 
тянуть лямку в охранниках на таком важном и ответственном объекте — в доме свиданий, 
как его называли все в округе.
     — Мы на работу устраиваться... — Видно, Таня начинала приходить в себя. — Я с Рони договорилась, он сказал, может, горничными возьмет. Он где сидит?
     До охранника, видимо, начало доходить, что то ли он, то ли эти сумасшедшие бабы 
что-то перепутали. Небрежно выставив указательный палец с распластавшейся на нем 
мощной золотой печаткой, он ткнул им в лестницу ненавязчиво уходившую на второй этаж. 
     — До конца и направо! — крикнул он вдогонку. 
     Даже если бы охранник не уточнил, ошибиться было бы  невозможно. В отличие от 
серых неприметных дверей, тянувшихся вдоль коридора, эта дверь сразу заявляла о себе пышностью убранства. Насыщенное бордо осенних кленов в сочетании с массивными 
золотыми буквами покуда малознакомого иврита наверняка сбили с пути истинного уже 
не одну неискушенную душу волею судьбы приблизившуюся к этой  двери с тайной 
надетой в сердце и страстным желанием: «Сезам, откройся!»
     Таня легко постучала, и, услышав небрежное «Кен!», девушки боком вошли в комнату.
     За широким и высоким, как штормовая волна, столом полулежало что-то, похожее 
скорее на мужчину, чем на что-либо другое, почти лысое, с легкими прожилками крашеных темно-синих волос на яйцеобразном черепе, маленькое, почти бесполое существо. 
«Ну чистый херувим! — пронеслось у Лены в голове. — И куда Танька смотрела?»
     Оно медленно подняло огромные пушистые глаза и, не снимая со стола свои коротенькие пухлые ножки, облаченные в наглаженные дорогие штанишки, оканчивавшиеся 
блестящими ковбойскими ботинками, вопросительно посмотрело на подружек.
     — Вы ко мне? — голосок был чист н тонок. 
     — Я вообще-то с Рони договаривалась... — Танино неуверенное сопрано ударилось о стерильную белизну стен и, видно, попав в цель, вызвало совершенно удивительную 
реакцию. Существо, выпорхнув из стула, вскочило на ножки и, представ во всей красе 
своего исполинского роста, галантно протянуло к Тане свою нежную мышиную лапку.
     — Элиас, друг и компаньон Рони, — важно представилось оно, со щедрой улыбкой 
заглядывая Тане в глаза. — Рони мне говорил про вас. К сожалению, его с нами не будет 
— важные дела!.. А вы у нас, как я понимаю, поработать хотите? — Он хлопнул одним 
глазом.
     «Подмигнул!» — в ужасе охнула про себя Таня. 
     — Рони сказал, что есть у вас места горничных. — Она начинала нервничать. — Что 
работа не тяжелая и оплата почасовая — приличная.
     Элиас при слове «оплата» встрепенулся и, подхватив девушек под руки, нежно подвел 
их к маленькому, кругленькому, казалось, кукольному столику, одновременно с этим нажав 
на какую-то кнопку. Через минуту в кабинет недовольной походкой прошаркала чернявая немолодая женщина, чем-то очень напоминавшая ворону, и, скользнув неодобрительным взглядом по ничего не понимающим подругам, клюнула носом в малыша:
     — Больше тридцатки не положу! — и, не дожидаясь ответа, зашаркала к выходу.
     В небесных глазах Элиаса появилась обида и легкое разочарование, однако он все-таки вытащил, переборов природную бережливость, огромную, уже бывшую в употреблении 
красивую коробку конфет и, заняв ею весь столик, щедро предложил: 
     — Угощайтесь!
     После чего немедленно запустил в коробку свою серую лапку и, выловив оттуда 
приличную порцию шоколада, умело забросил его в свою, как оказалось, совсем не 
маленькую ротовую щель. Лена и Таня, внимательно смотревшие ему в рот, процесса пережевывания не заметили, но огромный кадык на шее интенсивно двигался. 
«Заглатывает» — сообразила Лена. Элиас облегченно вздохнул, и выражение его лица 
приобрело сладкий, шоколадный вкус.
     — Девочки, работа для вас определенно есть, н работа очень почтенная. Про оплачу договоримся позже, посмотрим, как вы будете справляться со своими обязанностями. А обязанности очень просты и, я бы даже сказал, приятны. — Его глазки заволокло тонкой паутинкой порока. — Хорошее обслуживание и... — он уставился прямо в глаза Тани, — добросовестный уход за клиентом.
     Последняя фраза зависла где-то под потолком и, повитав там немного, камнем рухнула 
на головы подруг наконец-то определившимся положением вещей.
     Таня и Лена одновременно вскочили и, не обращая внимания на заверения о 

приличных быстрых доходах, несшиеся им вслед, рванули со всей возможной скоростью 
из этого завлекательного кабинета.
     — Черт! — Таня сдернула туфлю с подкосившимся каблуком, видно, не выдержавшим 
такого поворота событий, и, тяжело подскакивая на одной ноге, вцепилась, как 
утопающая, в Ленину руку. — Ленка, быстрее к выходу, пока не догнали!

     Но никто за ними не бежал и, как видно, догонять не собирался. В стране парила 
демократия без насилия над личностью. 
     — Проститутками здесь, очевидно, становятся только по призванию, — высказала свое глубокомысленное предположение Лена, когда они, слегка отдышавшись, поняли, что преследования не будет.
     — Ну, влипли! — простонала Таня, исследуя раненую туфлю. — Спасибо, хоть ты со 
мной поехала, а представляешь, была бы я тут одна!.. — И она в ужасе замотала головой. 
— Я ж тебе говорила, они здесь все сексуально озабоченные... брр, противно как! — И она поежилась, как от холода. — Пойдем, что ли, по Тель-Авиву пошляемся, — и, как бы 
отвечая на Ленин недоуменный взгляд, сняла и вторую туфлю. — А я босиком, так даже 
приятнее.
     Со стороны Таня явно была похожа на сумасшедшую — синий строгий костюм на босу 
ногу, видно, не совсем был привычен взгляду, казалось, ко всему привыкшей безразличной публики большого города. Прохожие недоуменно присматривались, а некоторые особенно любопытные откровенно присвистывали и поворачивались вслед. Но Таня шла, гордо 
подняв голову, всем своим видом показывая, что только ей, а не кому бы то ни было, 
решать, в чем, где и когда ей ходить. В отличие от Москвы, здесь не хватало простора и устроенности — улицы были не слишком широки, и под редкими деревьями не стояли 
такие уютные и милые сердцу деревянные скамейки, под которыми так любила сидеть Лена 
после прогулки по длинным, бесконечным липовым аллеям бульваров. Зато здесь через 
каждые двадцать метров тесные, потрескавшиеся асфальтовые тротуары прерывались 
суетой крошечных кафетериев, мирно и сонно конкурировавших между собой, казалось, 
веками. Окончательно запутавшись в их головокружительном повторении, Лена и Таня 
решились все-таки, несмотря на вынужденные расходы, присесть и отдохнуть в 
призывной тени этих круглых цветастых зонтиков, над прямоугольными столиками, по-домашнему затянутыми клеенкой.
     Не успели они сесть, как к ним подлетел тощий длинный очкарик с простыми, 
обернутыми в целофан бумажками, чем-то отдаленно напоминавшими меню. Он 
небрежным жестом бросил их перед клиентками и так же молниеносно исчез в узкой, прокофеенной тишине ресторанчика...
     Таня важно поднесла к глазам эту заморскую грамоту и, внимательно ее изучая, вся ушла 
в процесс познания иврита.
     — Лен, смотри, я кофе нашла! — она восторженно посмотрела на Лену. — Черным по 
белому: ка-фэ! — Она вывела слово по слогам, как прилежная первоклассница. — Фу, вся вспотела, пока прочитала, ну и язык. Голову сломать можно — нет чтобы как у людей, 
слева направо, нет же, и тут выделиться надо.
     Лена внимательно посмотрела на Таню, и ей показалось, что это не сегодняшняя двадцативосьмилетняя Таня сидит перед ней, а та семилетняя ее подружка по первому 
классу, с которой учительница Вероника Степановна их постоянно рассаживала. 
«Девочки, — просила она с материнским укором в голосе, — не болтайте, а то рассажу 
вас по разным партам». И рассаживала. К концу урока они обязательно сидели в разных 
концах класса. И почему разговаривать на уроках было так интересно? Мир тогда казался 
цветным и радостным полным ласкового шороха тенистых деревьев, голубиного уханья 
по утрам, пропитанным запахами жженых осенних листьев и несмываемым вкусом 
незрелого кислого крыжовника на руках. Детство, как сладок твой запах! Цветные 
стеклышки, кругленькая, блестящая, плоская жестяная коробочка от крема — битка для 
игры в «классики», красный в желтых прожилках кленовый упавший лист, мягкий луч 
утреннего солнца через окно — где вы? Где та прозрачность неба и объяснимость всего 
вокруг широко открытыми, доверчивыми детскими глазами? Почему с годами бледнеют 
цвета и теряют остроту запахи, почему не хочется так неистово спорить, отстаивая себя, 
свою, только тебе известную истину, зачем приходит это  горькое понимание 
относительности происходящего, бренности, бесконечного повторения процессов — 
детство, юность. зрелость, старость, смерть... Вот только неизвестно, что там за этой, 
казалось бы, последней чертой, а может, там продолжение и так, как в детстве...
     Мамы Тани и Лены, казалось, всегда были подругами — черноволосая, крупная, 
красивая яркой, южной красотой Антонина, мать Тани, и тонкая, изящная, голубоглазая 
Мария — Ленина мама. Лена знала, что они были подругами детства, вот как сейчас — она 
и Таня. Лена запомнила их такими в то душное, знойное лето в Ялте, куда они сбежали 
вчетвером от пыльной, рутинной городской жизни. Так говорила тетя Тоня в плацкартном, шумном вагоне поезда, переодетая в цветной домашний халатик: «Девчонки, наконец-то 
мы вырвались из этой трясины — целый месяц морского счастья! — и она смачно 
забрасывала в свой цветущий, бордовый рот почти целое крутое яйцо, захрустывая его 
молодым, пупырчатым огурчиком. — Мань! — Она никак не могла привыкнуть за долгие 
годы дружбы к молчаливости и замкнутости Марии. — Ну, Мань, скажи хоть чего — ты-то 
рада или просто компанию составляешь? — И тут же Сама отвечала: — Ладно, молчи, 
молчунья, знаю тебя — все молчком, ты так и Павлика своего окрутила, болотце мое 
тихое», — и она с нежностью гладила Марию по тонкому, как будто девичьему плечику.
     В Ялте они сняли хибарку на самом берегу и с утра в одних купальниках лениво брели к 
зеленой, прозрачной глади мор, покупая у хозяйственных старушек горячую молодую 
картошку, щедро приправленную укропом и оглушительно пахнущую чесноком. Долго, до изнеможения плавали в тепло-шелковистой соленой воде, грелись под южным 
прозрачным нескончаемым небом, и так изо дня в день, пока не закончилось это 
южно-морское счастье.
     «Сколько же нам было? Лет двенадцать, наверное», — подумала Лена.
     — Тань, — Лена посмотрела на зачитавшуюся Таню, — помнишь, мы были в Ялте, ну, 
тогда, когда ты уплыла куда-то на матрасе, а мы тебя по всему берегу искали. 
     Таня непонимающе смотрела на Лену. 
     — Ну, Танька, ты что, все забыла, что ли? Нам тогда лет по двенадцать было, мы еще с мальчишками местными, забыла, как их звали, Моно и Дан, что ли, ну, не важно, за нашим домиком сидели, пока наши мамы дневной сон принимали... 
     Лицо Тани просветлело.
     — Лен, ты что это в воспоминания ударилась. Мы ж еще не старые. А тогда нам точно лет 
по двенадцать было, вот только не Моно его звали, а Марон, ты не знаешь, мы с ним йотом 
около года переписывались.
     Лена удивленно посмотрела на Таню, как будто увидела ее в первый раз.
     — Вот так новость! Что ж ты мне тогда не рассказала? Ведь между нами секретов не было.
     — Ты забыла, что ли, ты ведь влюблена была в него, все уши мне тогда прожужжала, как 
же мне было тебе об этом говорить?
     — И много еще было такого, чем ты меня печалить не хотела? Открывайся, сегодня уже 
можно, — и Лена ободряюще кивнула Тане.
     — Лен, а может, лучше не надо, до Судного дня еще далеко,  и погода посмотри какая замечательная — на дождь не тянет. Чего расстраиваться-то лишний раз?
     Лена озадаченно посмотрела на Таню. «И действительно, чего это я, проблем, что ли, 
мало, еще и Таню решила на чистую воду вывести».
     — Ладно, проехали, давай лучше что-нибудь попьем, а то что-то во рту пересохло.
     Тут же, как по мановению волшебной палочки, возник официант, казалось, стоявший за 
спиной и ждавший именно этого слова — «попьем».
     — Два кофе, пожалуйста, — вежливо попросила Лена на чистом русском языке, при этом соорудив из пальцев символ свободы.
     Парень мотнул своей стриженой головой и вернулся с двумя маленькими чашечками 
черного ароматнейшего кофе.
     — Тань, а может, иврит и учить не надо, и так все понимают.
     — А чего тут понимать? Кофе — он и в Африке кофе, — задумчиво подтвердила Таня, 
с интересом поглядывая в сторону сидевшего за хозяйской стойкой официанта. — Лен, а 
может, он и не официант вовсе, а хозяин? — Танины глаза начали потихоньку ЗАгораться, 
пока не зажглись ярким дальним светом, и, отклеив прядь прилипших от пота волос, Таня голосом дивы пропела на чистейшем, как ей показалось, английском: — Извините, 
подойдите, пожалуйста.
     Очкарик вскочил, отложив толстую книгу и бросился на зов в ожидании продолжения 
заказа.
     — Можете и по-русски, я понимаю, — великодушно предложил он.
     — Садитесь, — Таня не менее великодушно сделала приглашающий жест. — Давайте знакомиться. Я — Таня, а это моя подруга Лена. Мы олот хадашот, новенькие, а вы, — она уважительно обвела рукой крошечный ресторанчик, видно, внушавший ей большие 
надежды, — вы, наверно, хозяин?
     Лицо очкарика вытянулось, рот открылся, Лене даже  показалось, что ежик волос на его 
голове стал в стойку. Он молчал. Таня молчала тоже, не снимая с губ обольстительную 
улыбку. «Тугодум», — определила его для себя Лена. Прошла минута, другая. Таня отчаянно держала улыбку. Лена внимательно рассматривала потрескавшийся лак на ногтях, боковым зрением наблюдая за заторможенным. Коротенькие волосики на его куцей голове слегка 
ожили и начали медленно подрагивать, видно, в унисон мыслям. «Процесс пошел», — облегченно подумала Лена и не ошиблась. Действительно, рот наконец закрылся и 
мгновенно открылся булькающим, растерянным фальцетом:
     — Нет-нет, я только сын хозяина, я Шмуль, студент колледжа. — Взгляд его метался 
между Леной и Таней, пытаясь понять, что же от него хотят эти русские. — Студент — это хорошо, — одобрила Таня. — А дальше? — Хочу стать бизнесменом, семейное дело 
расширить, — начал раскачиваться он. — Еще год помучаюсь, а потом папа обещал 
помочь открыть такой же ресторан рядом с этим. Он у меня человек умный, сам когда-то 
был, как вы, олимом.
     — Тоже олимом? II давно? — заинтересовалась Таня, как будто прикидывая для себя, 
через сколько лет сможет потянуть такое дело сама.
     — Давно, уже лет тридцать, его сюда моя бабушка привезла, когда ему было 
пятнадцать. Она мне рассказывала, как им тяжело здесь было, она одна троих детей 
растила,  без денег, без специальности. По утрам, пока дети в школе,  полы мыла, а потом 
с Моше познакомилась — это мой дедушка по бабушке, — пояснил он и, сбегав куда-то, 
принес семейное фото. — Вот бабушка, вот ее трое сыновей, вот справа мой отец, а это... 
— он ткнул пальцем в мужчину грозного вида, — Моше. Он сапожником был — 
устроенный, помог бабушке сыновей поднять, крепкий старик, до сих пор жив, ему уже девяносто.
     — А бабушке тогда сколько? — удивленно спросила Таня, быстренько подсчитав, что 
бабушке лет семьдесят.
     — Да, Моше ее на двадцать лет старше. Теперь она ему помогает. Живут сами. У них 
квартира в Рамле небольшая, а папа и его брат их по очереди навещают.
     — А третий брат где? — уже почти по-родственному спросила Таня.
     — А он в Голландию уехал лет десять назад — в киббуце жил и познакомился там с голландкой, она приехала на год поработать — опыт в разведении цветов перенять, а 
теперь свой цветочный магазин там держат — процветают. Мои родители сейчас у них в 
гостях — на неделю уехали, поэтому я здесь: семейный бизнес поддерживаю и заодно 
опыт набираю. А вы откуда?
     — Из Москвы, — гордо произнесла Таня, и ее нос незаметно для нее самой полез 
вверх, но, видно, опомнившись, что здесь никого не удивить бывшей московской 
пропиской, вернулся в прежнее положение и даже начал клониться долу. — Ну что теперь 
с того? — она грустно пожала плечами. — Вот, начинаем все сначала... — Таня 
задумчиво-нежно посмотрела на Шмуля. — Может быть, вы посоветуете, что делать, где 
на хлеб заработать?
     — А вы знаете что, телефон мне свой оставьте: родители приедут, я у них узнаю и 
позвоню, у папы много друзей со своим бизнесом, может, что-то и для вас найдется. Нет, 
денег не надо, — он отодвинул бумажку, которую протягивала ему Таня. — Мне хочется 
вас угостить. Вы такие приятные, заезжайте ко мне — поболтаем. А сейчас я побегу, — он 
показал глазами на только что осевших у столиков посетителей.
     — До встречи, Шмуль! — Танины глаза сверкали. — Буду ждать звонка. — И, послав 
ему воздушный поцелуй, Таня и Лена в прекрасном расположении духа пошли на поиски автобуса.
     Уже стемнело, зажглись фонари, и их желтый теплый свет нарисовал Лене совсем 
другой город, город неоновых реклам, за которыми размытыми темными силуэтами 
прятались нескладные короткие и длинные кубики домов, выявив подсвеченные кроны 
густых вековых деревьев, и даже воздух, душный застоявшийся воздух сентября приправив долгожданной соленой свежестью моря.

<