.
.
2
Портрет любимого вождя
Всегда я посмеивалась, что работаю в так называемом
«мертвом пространстве», то есть там, где по всем правилам военной науки
снаряды не ложатся, - в непосредственной близости от ведущего огонь орудия.
До поры до времени. Наша мужская средняя школа - а начинаю я разговор с
учительской своей работы, - была расположена близехонько от гранитных,
отполированных до зеркального блеска стен знаменитого на всю страну Министерства.
Но вот однажды ученики десятого «А» класса,
в котором я была классным руководителем, изобрели совсем неплохое, судя
по результатам, взрывчатое вещество и в свободное от уроков время весело
и воодушевленно взорвали все цветочные горшки в своем классе. Хотели взорвать
и чернильницы, что было особенно соблазнительно, потому что чернильницы
в те годы наглухо врезались в крышки парт, и это обещало эффект чрезвычайный,
но вовремя спохватились, сообразив, что полы после этого придется мыть
все же самим. И поэтому, похохатывая от возбуждения и слегка поколачивая
друг друга, отправились взрывать чернильницы в соседний класс. Легко понять,
что разрешения на это они ни у кого - ни у классного руководителя, ни у
школьной администрации - не спрашивали.
А часа через полтора меня вызвал к себе директор
школы. В глаза мы его называли Виктор Николаевич, за глаза - просто Чич,
- и учителей, и учащихся эта кличка, образованная от фамилии, совершенно
устраивала. Мне много позже довелось описать его в одной повести, и дорогие
мои родители, которые тогда были еще живы, прямо-таки слезно умоляли меня:
ну, хорошо, тощий он у тебя, совсем как в жизни, выражение лица постное,
характер безрадостный, - но можешь ты ему хотя бы кличку изменить, нельзя
же так!.. Не могла я ничего поделать!.. Потому что Чич - он Чич и есть.
Люди специально в командировки поднимаются за материалом, себя не щадят,
а тут никаких командировок не надо, работай спокойненько, - и законченный
Чич каждый день перед твоими глазами! Я даже настенный школьный фольклор
воспроизвела в той повести: «Чич купил «Москвич» - целая новелла! «У нашего
Чичика тощенькое личико», - у самого сильного человека выжмет слезу! -
ну, и так далее. Глас народа - глас божий - это все-таки не я придумала.
Так вот, вызывает меня Чич. «Говорят, учащиеся
вашего класса стреляли в портрет Сталина». «О, господи! - отвечаю я. -
Кто говорит?» «Говорят». Больше этого я так ничего и не смогла добиться:
кто-то из учителей шел по коридору, услышал выстрел, заглянул в класс,
в классе мои ребята, класс полон дыма, а в дыму - портрет любимого вождя
и учителя... «Виктор Николаевич, - говорю, - все это чушь какая-то. Пойдемте
в класс, будем смотреть на месте...»
А Виктор Николаевич - он труженик был, надо
отдать ему должное. В класс вошел, портрет со стенки снял, оглядели мы
этот портрет со всех сторон: целехонек. «Все? - говорю я. - Никто в портрет
не стрелял?» Я, в простоте души, и в самом деле полагала, что - все: о
чем говорить, если портрет - целехонек!..
Но нам с Чичем потому и трудно было работать:
у нас на все были разные взгляды, мы их и сравнивать-то никогда не брались...
Короче говоря, Чич вернулся к себе в кабинет, снял телефонную трубку и
сообщил вышестоящей инстанции, то бишь роно, что во вверенной ему школе,
в десятом «А», - может, этого, конечно, и не было, но, быть может, и было,
- ученики выпускного класса (а был тогда десятый класс выпускным) стреляли
в портрет Сталина. А в роно тоже ведь были труженики и тоже работы никакой
не боялись, ни даже ответственности. И поэтому в роно тут же сняли телефонную
трубку и сигнализировали - в то самое Министерство с отполированными до
зеркального блеска стенами, - что в непосредственной близости от сияющих
этих стен, учащиеся такой-то школы, такого-то класса, - может, этого всего,
конечно, и не было, но очень может быть, что все-таки было, - стреляли,
даже сказать страшно, в сталинский портрет.
А дело было в субботу. В одну из суббот тысяча
девятьсот пятьдесят первого года. И в воскресенье должны были состояться
очередные выборы в Верховный Совет СССР. Так что сигнал и отправлен был,
и принят, - как и все, что делается в ответственные эти, в предвыборные
дни, - с озабоченностью повышенной. Очевидно, так.
Впрочем, тут и думать нечего: так. Что сегодняшние
читатели поймут во всем этом? Но ночь с субботы на воскресенье мы еще прожили
мирно, как и все честные труженики нашей страны, и торжественный день выборов
провели, как положено, - в громе оркестров, в сиянии лозунгов и добрососедских
улыбок, с именами наших дорогих избранников на устах, а в понедельник с
утра в школе появился человек в штатском.
Но этого до поры до времени мы не знали -
в штатском он или не в штатском. Дверь директорского кабинета была расположена
сразу у входа в школу, справа, и человек этот, как только вошел в школу,
так сразу в директорском кабинете и скрылся. И стали в директорский кабинет
вызывать поочередно мальчиков - повторяю: школа мужская! - мальчиков десятого
«А» класса.
Я, как узнала про это, света не взвидела.
Потому что - кто ответственен прежде всего за то, что творится в классе?
Классный руководитель. Вот классного руководителя и вызывайте, так я рассуждала.
При чем тут мои ребята? Со своими ребятами я потом как-нибудь и сама разберусь.
Поэтому в первую же перемену, едва узнав про
все это, я поспешила с четвертого этажа, где были расположены старшие классы
и где я давала уроки, - поспешила вниз, в кабинет директора, поставить,
так сказать, все точки над «i». Но ничего у меня не вышло. У двери своего
кабинета похаживал Чич; ходил на цыпочках, чтоб ничему, что происходило
за дверью, не дай бог, не помешать. И меня все с той же целью - не помешать
ни в коем случае - поворотил от своих дверей недвусмысленно: вы, дескать,
пока не нужны, вас, когда вы понадобитесь, вызовут...
Но ребят-то вызывают!.. Ребята бледны, взволнованы,
друг с другом не разговаривают, словно каждый связан каким-то обязательством,
друг на друга и взглянуть-то боятся. Жалко ребят. И хоть все мы, учителя,
вместе и в отдельности, на великого Януша Корчака не тянем, но какая-то
частица Януша Корчака в каждом путном преподавателе есть. Поэтому так это
все и шло дальше: на каждой перемене я спешила в директорский кабинет,
- авось, прорвусь! - и на каждой перемене Чич меня от своего кабинета неукоснительно
поворачивал. Хлопотливый, надо сказать задался у него денек!..
Мы-то с вами, читатель, люди простые, мы знаем,
- дело яснее ясного: поднимись на четвертый этаж, посмотри на портрет,
спокойненько висящий на своем месте, убедись, что на портрете этом - ни
единой царапины, - и иди себе, возвращайся в свое присутствие, благо, недалеко.
Ни ребята тебе не нужны, ни, действительно, классный руководитель не нужен,
ни трудяга директор, изнемогающий на своем посту... Но в том-то и дело:
никто и не собирается на четвертый этаж подниматься, никому не нужен этот
четвертый этаж!.. Никто сутью дела не интересуется, - в пятьдесят-то первом
году! Вот и думай, гадай, - как там у них с раскрываемостью, за сверкающими
стенами, - тоже, ведь, наверное, план, процент... «Валя, - спрашиваю я
у главного динамитчика, - о чем вас хоть спрашивают, горе вы мое?»
А у главного динамитчика каждая веснушка на
веснущатом его лице словно вдвое больше стала за несколько часов, смотрит
испуганно: «Любовь Рафаиловна, только о вас! С кем вы ходите, кто у вас
дома бывает, какие вы разговоры с нами ведете...» А какие я разговоры с
ребятами веду? Сумасшедший дом!..
Вот так и шел рабочий день. Уроки я, помнится,
давала в тот день в девятых: поэма Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».
Каждую перемену спускалась к Чичу на свиданье: оставьте, дескать, ребят
в покое, вот она я!.. Уже уроки кончились, когда я в последний раз спустилась.
Чич распахнул передо мною дверь: «Пожалуйста, вас просили зайти.» Вошла.
Приятный, обходительный мужчина в штатском
поднимается навстречу, протягивает руку: «Поздравляю вас»... Я, естественно,
ничего не понимаю: майский день, именины сердца, - с чем меня поздравлять?
«Вас очень любят ваши ребята... »
Вот, оказывается, в чем дело: любят они меня!
Бедные, перепуганные мои ребята, сорванный день, изнеможение до рвоты...
Я, кажется, не удержалась: «А что - именно это нужно было доказать?»
Впрочем, я, наверное, вру. Наверное. Это я
в воспоминаниях сегодняшних расхрабрилась, а тогда я только подумать и
посмела: «Что - именно это надо было доказать?» Только и подумала: «Вот,
значит, как, - все в порядке на сегодняшний день с раскрываемостью». Со
стороны все выглядело спокойно, буднично: сидят два взрослых человека,
говорят по душам, - мальчишки, конечно, что с них возьмешь, - один из собеседников
сам когда-то мальчишкой был... С такого бы разговора день начать! Очень
мы друг друга понимали, с полуслова, - а что? Советские же люди, товарищи,
так сказать...
Вышла. Ничего не поделаешь, опять надо наверх
итти, на четвертый этаж: где-то там портфель остался. В школе тихо, все
ушли. Опустела школа. Длинная лестница, длинный коридор. Машинально, по
извечному учительскому занудству, тронула, проходя, дверь своего класса,
- спокойно могла пройти мимо...
Сидят. Тридцать мальчишек, бледных, несчастных,
настрадавшихся, Кибальчичи мои, мои бедные - сидят!.. В мертвой тишине
- отроду так не сидели!.. Сидят и ждут, вернется их классный руководитель
или так уж и не вернется никогда. Кричащие глаза навстречу: вернулось сокровище!
Немая сцена, пауза, Художественный театр.
Впрочем, насладиться паузой я им не дала.
Чего не было, того не было. И чтоб слезы, рыдания, судорожные объятия -
этого у нас тоже не водилось: мужская школа. Опустилась на первую попавшуюся
парту, прямо сверху, на крышку, - ноги отказали. Только и сказала, помнится:
«Ну, поняли, сволочи?..»
<......................>
_______________________________________________________________________________________
|