.
.
20 
Сказка о двух генералах 

     Началось все - с генерала. С начальника погранвойск СССР, генерала М. Впрочем, когда мы с ним познакомились, он еще не был начальником погранвойск, ему еще предстояло им стать. Был он чрезвычайно демократичен и больше всего - в разговоре со мной во всяком случае, - был озабочен тем, чтоб дочь его, проведшая детство из-за разъездов родителей с бабушкой, - чтоб теперь она поступила в один из престижнейших московских вузов. Помочь в этом - по свидетельству тех, к кому ему случилось по этому поводу обратиться, могла только ваша покорная слуга. 
     Честно говоря, я считала, что никаких родительских усилий и тем более моих для того, чтоб Маринка поступила в институт, не требовалось. Думала, что генералу для этого достаточно трубку снять. Но генерал говорил о судьбе дочери с истинной тревогой, трубок снимать не торопился, хоть времени для поступления оставалось всего ничего, и просил меня об одном: дачу на лето снять невдалеке от его дачи, чтоб дочери было проще до меня добираться. И для этого выдал мне свою личную машину и шофера, чтоб мне было полегче эту дачу искать. 
     И вот в одно из воскресений я спускаюсь к машине, знакомлюсь с генеральской женой, генерал любезно усаживает меня на переднее сиденье, садится сзади, - мы с шофером должны попутно закинуть супругов на Успенское шоссе. Едем. Сзади негромкий разговор: «Микоян проехал». «Что это он?» «Сегодня в Кремле совещание». Вот так я узнаю промеж прочим, что сегодня в Кремле - совещание. Меня настоятельно приглашают зайти на дачу, я отказываюсь - взыгрывает воинствующее плебейство. 
     В общем, Маринка в институт поступила. Думаю, что без звонка все же не обошлось, девочка, и впрямь, была туповата. Но ни тогда, ни потом, - а мне случалось еще с этим генералом встречаться, я никогда не видела его ни в орденах, ни в форме, - это для дальнейшего рассказа важно, - только в штатском, только с уважительными беседами на интеллектуальном уровне. И на каждую красную дату я получала от этой приятной семьи приятные открытки с пожеланием здоровья, дальнейших успехов в труде и, конечно же, счастья в личной жизни. 
     А потом оказалось, что подросла еще одна дочь, отцовская любимица Ленка. Лена оказалась девочкой улыбчивой, умненькой, очень контактной, и я согласилась заниматься с ней отдельно, хотя к тому времени крепко встала на репетиторские ножки, предпочитала группы, столкновение мнений, спор. Леночка понравилась мне с первого взгляда, и я согласилась на то, на что, надо сказать, соглашалась редко. Вот так и двинулись мы с ней, в руке рука, по литературным тропам. «Леночка, а тебе не трудно? - спросила я как-то по весне, мы с ней уже добрались до советской литературы. - Все-таки дома говорят одно, я - другое...» Лена от души засмеялась: «А у нас дома то же самое говорят...» Такие, значит, пошли у нас начальники погранвойск! Ура - и да здравствует!.. 
     Ну, Лена, конечно, поступила. Эта могла поступить и без протекции. Поступила - и молчит. Звоню сама: «Ну, как?» В ответ девичий писк: «Любовь Рафаиловна, это вы? Как же я по вам соскучилась!..» «Соскучилась - приходи». «А можно?» «Можно». 
     Домашних попросила, как и всегда в таких случаях, купить к чаю что-нибудь повкусней, принять дорогую гостью. Пришла Лена. С цветами. И сели мы с ней разговаривать. Только-только сели. Еще и щеколду в проходную комнату приперли, чтоб не мешать моему сыну заниматься, - иначе дверь отходила. Только-только с чувством улыбнулись друг Другу. 
     Вдруг - грохот, чей-то раздраженный голос, кто-то дверь с петель рвет. Сергей кричит: «Мать, открой...» Что такое - горим? Бросаюсь к двери. 
     Генерал. Во всем генеральском блеске. Все при нем: 
погоны, ордена, пуговицы. В жизни его таким не видела. 
На меня не смотрит, сразу к дочери: «Собирайся!» Девочка краснеет до корней волос: «Папа, но мы...» «Ничего, ничего, в другой раз встретитесь. Раз уже я мимо еду...» Мимо он едет! Мы молчим, ошеломленные. Генерал предпочитает это молчание понять по-своему: «Прощайтесь скорее, я тебя на улице подожду...» Девочка одевается со слезами. «Леночка, - успеваю я сказать, - ты, между прочим, не такая маленькая...» Леночка еле слышно: «Я знаю...» 
     В общем, больше я о семье М. ничего не слышала. Ни звонков, ни открыток к празднику. Дочерей у генерала М. больше не было, внуки когда еще родятся и подрастут. 
     Был и еще один генерал, П. Он на следующий год пришел, после моего первого знакомства с М., еще в идиллические времена. Он за генералом М. шел по служебной лестнице, как по горному склону, след в след. Его старший сын Костя твердо знал, чего хочет: быть журналистом-международником, и двигались мы с ним от одного урока к другому быстро и празднично. Прекрасный был парень! И первые свои журналистские опыты он мне же и показывал. Потом - перестал показывать. Отношения как отношения, все нормально. Прошло несколько лет. И вдруг, уже после того, как мне дверь с петель рвали и я твердо решила всех и всяческих генералов с полуслова посылать подальше, - опять я опростоволосилась: позвонил генерал П. и не просил даже, а коленопреклоненно умолял - взять на выучку младшего своего сынка: «Не Костя, нет, совсем другой... Только вы, с вашим опытом...» На все условия шел: в группу? Пусть в группу. Дешево? Пусть дешево!.. Пришел мальчик, бедненький, серенький, мы ему все были, как воздух, нужны. 
     Опять звонок - едва неделя прошла: тысяча извинений! Что такое? Сережа идет в технический вуз, не нужна ему литература... Ничего не понимаю: стоило так умолять, настаивать!.. 
     И вдруг я вспомнила: на последнем уроке мальчик рассказывал содержание комедии «Недоросль», и так по-большевистски бескомпромиссно это все делал, так рреволюционно, что я не выдержала: «Сереженька, а не подать ли тебе броневичок к вокзалу?» Шутка, конечно, не лучшего вкуса, но ребята поняли, посмеялись, кое-как вернулись в восемнадцатый век. Вот и все, вся сказка «О том, как мужик двух генералов прокормил...» Опять мне мое место указали!.. 
     Вот пишу, а сама думаю: что ж я дальше-то делать буду? Вы читали когда-нибудь о счастливой любви? Не пишут писатели о счастливой любви: нельзя, передохнут мухи. Счастливому Отелло господь ниспошлет коварного Яго, у Арбенина возбудит в душе огонь ни на чем не основанной ревности, и даже влюбленной королеве Гертруде устелет сладострастное ложе горькими попреками сына. Такова литература: ей противопоказано какое бы то ни было благолепие. 
     В самом деле, что бы мы делали, если бы Монтекки и Капулетти перепились на радостях, поженив от греха своих акселератов? Не было бы бессмертной трагедии, только и всего, не качались бы мы, вместе с юными героями, на тонюсенькой жердочке над дьявольской бездной. Как же прикажете писать о жизни учителя, который вот сейчас сидит в малогабаритной своей квартире за номером 110 (я уже не живу со своими ребятами, но отдельно от них, в соседнем подъезде) и думает о насущнейшей 30 декабря проблеме: как прикажете разместить идущих к нему группами и поодиночке ребят. Как разместить, если их опять на год больше, так называемых «старых» да и нынешние вчера подскуливали на уроке, узнав о сложившейся традиции: «А нам нельзя, да? Порядочки...» 
    

В общем, с дальнейшим повествованием ничего не получится, это ясно: о чем писать, если нет конфликтов? Горит над столом большая лампа под желтым абажуром, очерчивая круг света над склоненными головами, негромки, хоть вовсе не всегда согласны Друг с другом юные голоса. Общая наша мысль движется, и каждое движение ее вперед, каждая находка на пути этого движения - радость. 
     Некоторые мои ученики удовлетворяются уроками, - запишут аккуратненько конспекты, вооружатся для будущих своих абитуриентских свершений, вежливо подарят репетитору цветы на прощанье... Таких немного. Большинство накрепко сдружается между собой, группы с группами сдружаются, возникает некое сообщество - в наши глухие, неверные, в наши центробежные времена!.. А раз так, то и идиллии нет никакой. То хорошую девочку изнасилуют на горном курорте, и надо что-то срочно с этим предпринимать, и чтоб мама, сохрани бог, не знала; то хорошего парня потянет в наркоманию; то славный человечек, сбитый с толку сексуальной революцией, потянется в иссушающий душу тройственный союз. А мне иные люди говорят: «Тебе хорошо, у тебя элита...» У меня - элита!.. Помню, как бряцающего на каждом шагу «металлиста» уговаривала: «Ты хоть на первый урок не надевай всего, дай нам потихоньку привыкнуть...» Но все это, считайте, игрушки. Есть другое. Больше всего, например, боюсь коротких звонков: «Можно зайти? Я не надолго». Это - прощаться, горе мое. Они-то бодрятся - или не поняли, что прощание это навсегда, или поняли - и все-таки бодрятся. Всегда ли я выдерживаю нужный тон? Не ручаюсь, не знаю. Кричала же на меня, помнится, Машка Катаева хорошо поставленным режиссерским голосом: «Любовь Рафаиловна, это нечестно!» Ладно - о честности. Словно лист с деревьев осыпается - и не удержишь... 
     А мы - остаемся. Нас много. Меньше, чем было когда-то, и все-таки много. Мы, оставшиеся, живем, как тушинские батарейцы под Шенграбеном (помните, у Толстого: «Про батарею Тушина было забыто»): нам тоже - и весело, и страшно. Такое время. Только вот не забыто про нас, ни про одного из нас не забыто!.. 
     Придет юный мужчина: «Я не к вам, я к вашему мужу». Ему надо получить консультацию у горного инженера: как выгребать людей из-под развалин. «И нельзя ли достать снаряжение, хоть плохонькое?..» Этот собрался в Армению - спасать людей. Другой приезжает из Азербайджана - вдруг! - почерневший, словно обугленный, привозит магнитофонные записи, фотоснимки: «Все, что говорят в газетах о бакинских событиях - это все ложь, вот она правда». Я обязана - он и не сомневается в том, что я обязана, - помочь ему эту правду опубликовать. Во время грандиозных московских митингов в телефонной трубке будут трепетать счастливые юные голоса, делясь и приобщая: «Если б вы видели... Сотни тысяч!..» 
     Сказать ли про август девяносто первого, про защиту Белого дома? Конечно же, они были там. Бесстыдно залгавшись перед своими домашними и кое-как их успокоив: уезжаю за город, не ждите... Я вглядывалась до боли в глазах в телевизионный экран и смеялась от счастья и гордости: безоружные юноши и девушки, крепко сцепившиеся, движущиеся навстречу танкам или дремлющие в ожидании штурма на воздвигнутых ими баррикадах. Мои - не мои, не все ли равно; все, что показывали в эти дни, было их бесстрашием и веселостью, их стремлением взвалить на себя побольше, быть там, где опаснее и труднее. 
     А бывает и так. Невнятный мальчишеский голос: 
«Лева - умер». «Как умер? Что случилось?» Думала - Афганистан, было это во время войны в Афганистане, но писал мне солдатик из благополучной Одессы. И писала я ему - в Одессу. «Убили. Похороны завтра. Здесь, в Москве». Все толком я узнала позже, из документов, из материалов дела. Главное знала уже не похоронах: убили «деды» вшестером. Так и били, - чтоб убить. Нашли нашего Леву с пробитой головой у стен казармы. 
     Это очень страшно было: тоненькое, еще не сложившееся мальчишеское тело, вытянутое в гробу, непримятый, новенький берет прикрывает темя, лоб, спускается на ввалившиеся глаза. Господи, письма писал веселые, добрые, полные жадного любопытства к жизни, птица писала бы так, если бы умела. 
     В молчаливой толпе у морга легко нашла своих, двух девочек и мальчика, единственного из этой группы, которого в армию не призвали. Бледные, тихие, отжавшиеся в угол. Все в автобусы садились, когда я к ним подошла: «За углом - такси. Это меня ждет, садитесь...» Поехали в Востряково. Ребята молчат на заднем сиденье, вздохнуть боятся, держатся за руки. Бедные мои. Мне хорошо, я впереди, с шофером. Плачу, и никто не видит, как горько, как безутешно я плачу. 
     В сумеречном небе - как белесые, безмолвные привидения - громады Олимпийской деревни, мертвые окна пустынных офисов отражают последние солнечные лучи. Строим - и неизвестно, что строим, для чьей радости? Зачем, для кого? Вся эта пустота и помпезность, лишенная живого дыхания и голоса, для кого она? Само государство, глухое к нашему горю, безучастное к тому, что есть наша жизнь, равнодушно слизывающее надежды и голоса, и улыбки наших мальчиков, самое существование их. Почему мы обязаны отдавать и терпеть, почему никто и ничем не обязан перед нами? Я позже встречусь со следователем и буду все это говорить ему, зло, агрессивно: почему мы обязаны отдавать лучшее, что имеем, а вы - что делаете вы? Развели уголовщину... 
     А еще позже, на первом же традиционном сборе, когда дом мой ломился от жданных и нежданных гостей и кто-то уже примащивался на полу, на газету, а кто-то еще хлопотливо выкладывал на кухне собственного изделия пирожные и пироги, и все ждали первого тоста и красноречиво поглядывали на меня, я сказала вроде обычное: «Как же я люблю вас - за вас!» И прибавила необычное: «Я и сама не знала, что я вас так люблю, только на днях узнала... » И они бездумно чокнулись, никакого значения не придав моим не совсем обычным словам, - дескать, конечно, любит, куда ей от нас деться? Мы ее, наверное, тоже любим... Господи, будто они хоть что-нибудь в нас понимают! Так, вид делают... 
<......................>

___________________________________________________________________________________
п