.
.
20
Сказка о двух генералах
Началось все - с генерала. С начальника погранвойск
СССР, генерала М. Впрочем, когда мы с ним познакомились, он еще не был
начальником погранвойск, ему еще предстояло им стать. Был он чрезвычайно
демократичен и больше всего - в разговоре со мной во всяком случае, - был
озабочен тем, чтоб дочь его, проведшая детство из-за разъездов родителей
с бабушкой, - чтоб теперь она поступила в один из престижнейших московских
вузов. Помочь в этом - по свидетельству тех, к кому ему случилось по этому
поводу обратиться, могла только ваша покорная слуга.
Честно говоря, я считала, что никаких родительских
усилий и тем более моих для того, чтоб Маринка поступила в институт, не
требовалось. Думала, что генералу для этого достаточно трубку снять. Но
генерал говорил о судьбе дочери с истинной тревогой, трубок снимать не
торопился, хоть времени для поступления оставалось всего ничего, и просил
меня об одном: дачу на лето снять невдалеке от его дачи, чтоб дочери было
проще до меня добираться. И для этого выдал мне свою личную машину и шофера,
чтоб мне было полегче эту дачу искать.
И вот в одно из воскресений я спускаюсь к
машине, знакомлюсь с генеральской женой, генерал любезно усаживает меня
на переднее сиденье, садится сзади, - мы с шофером должны попутно закинуть
супругов на Успенское шоссе. Едем. Сзади негромкий разговор: «Микоян проехал».
«Что это он?» «Сегодня в Кремле совещание». Вот так я узнаю промеж прочим,
что сегодня в Кремле - совещание. Меня настоятельно приглашают зайти на
дачу, я отказываюсь - взыгрывает воинствующее плебейство.
В общем, Маринка в институт поступила. Думаю,
что без звонка все же не обошлось, девочка, и впрямь, была туповата. Но
ни тогда, ни потом, - а мне случалось еще с этим генералом встречаться,
я никогда не видела его ни в орденах, ни в форме, - это для дальнейшего
рассказа важно, - только в штатском, только с уважительными беседами на
интеллектуальном уровне. И на каждую красную дату я получала от этой приятной
семьи приятные открытки с пожеланием здоровья, дальнейших успехов в труде
и, конечно же, счастья в личной жизни.
А потом оказалось, что подросла еще одна дочь,
отцовская любимица Ленка. Лена оказалась девочкой улыбчивой, умненькой,
очень контактной, и я согласилась заниматься с ней отдельно, хотя к тому
времени крепко встала на репетиторские ножки, предпочитала группы, столкновение
мнений, спор. Леночка понравилась мне с первого взгляда, и я согласилась
на то, на что, надо сказать, соглашалась редко. Вот так и двинулись мы
с ней, в руке рука, по литературным тропам. «Леночка, а тебе не трудно?
- спросила я как-то по весне, мы с ней уже добрались до советской литературы.
- Все-таки дома говорят одно, я - другое...» Лена от души засмеялась: «А
у нас дома то же самое говорят...» Такие, значит, пошли у нас начальники
погранвойск! Ура - и да здравствует!..
Ну, Лена, конечно, поступила. Эта могла поступить
и без протекции. Поступила - и молчит. Звоню сама: «Ну, как?» В ответ девичий
писк: «Любовь Рафаиловна, это вы? Как же я по вам соскучилась!..» «Соскучилась
- приходи». «А можно?» «Можно».
Домашних попросила, как и всегда в таких случаях,
купить к чаю что-нибудь повкусней, принять дорогую гостью. Пришла Лена.
С цветами. И сели мы с ней разговаривать. Только-только сели. Еще и щеколду
в проходную комнату приперли, чтоб не мешать моему сыну заниматься, - иначе
дверь отходила. Только-только с чувством улыбнулись друг Другу.
Вдруг - грохот, чей-то раздраженный голос,
кто-то дверь с петель рвет. Сергей кричит: «Мать, открой...» Что такое
- горим? Бросаюсь к двери.
Генерал. Во всем генеральском блеске. Все
при нем:
погоны, ордена, пуговицы. В жизни его таким не видела.
На меня не смотрит, сразу к дочери: «Собирайся!» Девочка краснеет до
корней волос: «Папа, но мы...» «Ничего, ничего, в другой раз встретитесь.
Раз уже я мимо еду...» Мимо он едет! Мы молчим, ошеломленные. Генерал предпочитает
это молчание понять по-своему: «Прощайтесь скорее, я тебя на улице подожду...»
Девочка одевается со слезами. «Леночка, - успеваю я сказать, - ты, между
прочим, не такая маленькая...» Леночка еле слышно: «Я знаю...»
В общем, больше я о семье М. ничего не слышала.
Ни звонков, ни открыток к празднику. Дочерей у генерала М. больше не было,
внуки когда еще родятся и подрастут.
Был и еще один генерал, П. Он на следующий
год пришел, после моего первого знакомства с М., еще в идиллические времена.
Он за генералом М. шел по служебной лестнице, как по горному склону, след
в след. Его старший сын Костя твердо знал, чего хочет: быть журналистом-международником,
и двигались мы с ним от одного урока к другому быстро и празднично. Прекрасный
был парень! И первые свои журналистские опыты он мне же и показывал. Потом
- перестал показывать. Отношения как отношения, все нормально. Прошло несколько
лет. И вдруг, уже после того, как мне дверь с петель рвали и я твердо решила
всех и всяческих генералов с полуслова посылать подальше, - опять я опростоволосилась:
позвонил генерал П. и не просил даже, а коленопреклоненно умолял - взять
на выучку младшего своего сынка: «Не Костя, нет, совсем другой... Только
вы, с вашим опытом...» На все условия шел: в группу? Пусть в группу. Дешево?
Пусть дешево!.. Пришел мальчик, бедненький, серенький, мы ему все были,
как воздух, нужны.
Опять звонок - едва неделя прошла: тысяча
извинений! Что такое? Сережа идет в технический вуз, не нужна ему литература...
Ничего не понимаю: стоило так умолять, настаивать!..
И вдруг я вспомнила: на последнем уроке мальчик
рассказывал содержание комедии «Недоросль», и так по-большевистски бескомпромиссно
это все делал, так рреволюционно, что я не выдержала: «Сереженька, а не
подать ли тебе броневичок к вокзалу?» Шутка, конечно, не лучшего вкуса,
но ребята поняли, посмеялись, кое-как вернулись в восемнадцатый век. Вот
и все, вся сказка «О том, как мужик двух генералов прокормил...» Опять
мне мое место указали!..
Вот пишу, а сама думаю: что ж я дальше-то
делать буду? Вы читали когда-нибудь о счастливой любви? Не пишут писатели
о счастливой любви: нельзя, передохнут мухи. Счастливому Отелло господь
ниспошлет коварного Яго, у Арбенина возбудит в душе огонь ни на чем не
основанной ревности, и даже влюбленной королеве Гертруде устелет сладострастное
ложе горькими попреками сына. Такова литература: ей противопоказано какое
бы то ни было благолепие.
В самом деле, что бы мы делали, если бы Монтекки
и Капулетти перепились на радостях, поженив от греха своих акселератов?
Не было бы бессмертной трагедии, только и всего, не качались бы мы, вместе
с юными героями, на тонюсенькой жердочке над дьявольской бездной. Как же
прикажете писать о жизни учителя, который вот сейчас сидит в малогабаритной
своей квартире за номером 110 (я уже не живу со своими ребятами, но отдельно
от них, в соседнем подъезде) и думает о насущнейшей 30 декабря проблеме:
как прикажете разместить идущих к нему группами и поодиночке ребят. Как
разместить, если их опять на год больше, так называемых «старых» да и нынешние
вчера подскуливали на уроке, узнав о сложившейся традиции: «А нам нельзя,
да? Порядочки...»
В общем, с дальнейшим повествованием ничего
не получится, это ясно: о чем писать, если нет конфликтов? Горит над столом
большая лампа под желтым абажуром, очерчивая круг света над склоненными
головами, негромки, хоть вовсе не всегда согласны Друг с другом юные голоса.
Общая наша мысль движется, и каждое движение ее вперед, каждая находка
на пути этого движения - радость.
Некоторые мои ученики удовлетворяются уроками,
- запишут аккуратненько конспекты, вооружатся для будущих своих абитуриентских
свершений, вежливо подарят репетитору цветы на прощанье... Таких немного.
Большинство накрепко сдружается между собой, группы с группами сдружаются,
возникает некое сообщество - в наши глухие, неверные, в наши центробежные
времена!.. А раз так, то и идиллии нет никакой. То хорошую девочку изнасилуют
на горном курорте, и надо что-то срочно с этим предпринимать, и чтоб мама,
сохрани бог, не знала; то хорошего парня потянет в наркоманию; то славный
человечек, сбитый с толку сексуальной революцией, потянется в иссушающий
душу тройственный союз. А мне иные люди говорят: «Тебе хорошо, у тебя элита...»
У меня - элита!.. Помню, как бряцающего на каждом шагу «металлиста» уговаривала:
«Ты хоть на первый урок не надевай всего, дай нам потихоньку привыкнуть...»
Но все это, считайте, игрушки. Есть другое. Больше всего, например, боюсь
коротких звонков: «Можно зайти? Я не надолго». Это - прощаться, горе мое.
Они-то бодрятся - или не поняли, что прощание это навсегда, или поняли
- и все-таки бодрятся. Всегда ли я выдерживаю нужный тон? Не ручаюсь, не
знаю. Кричала же на меня, помнится, Машка Катаева хорошо поставленным режиссерским
голосом: «Любовь Рафаиловна, это нечестно!» Ладно - о честности. Словно
лист с деревьев осыпается - и не удержишь...
А мы - остаемся. Нас много. Меньше, чем было
когда-то, и все-таки много. Мы, оставшиеся, живем, как тушинские батарейцы
под Шенграбеном (помните, у Толстого: «Про батарею Тушина было забыто»):
нам тоже - и весело, и страшно. Такое время. Только вот не забыто про нас,
ни про одного из нас не забыто!..
Придет юный мужчина: «Я не к вам, я к вашему
мужу». Ему надо получить консультацию у горного инженера: как выгребать
людей из-под развалин. «И нельзя ли достать снаряжение, хоть плохонькое?..»
Этот собрался в Армению - спасать людей. Другой приезжает из Азербайджана
- вдруг! - почерневший, словно обугленный, привозит магнитофонные записи,
фотоснимки: «Все, что говорят в газетах о бакинских событиях - это все
ложь, вот она правда». Я обязана - он и не сомневается в том, что я обязана,
- помочь ему эту правду опубликовать. Во время грандиозных московских митингов
в телефонной трубке будут трепетать счастливые юные голоса, делясь и приобщая:
«Если б вы видели... Сотни тысяч!..»
Сказать ли про август девяносто первого, про
защиту Белого дома? Конечно же, они были там. Бесстыдно залгавшись перед
своими домашними и кое-как их успокоив: уезжаю за город, не ждите... Я
вглядывалась до боли в глазах в телевизионный экран и смеялась от счастья
и гордости: безоружные юноши и девушки, крепко сцепившиеся, движущиеся
навстречу танкам или дремлющие в ожидании штурма на воздвигнутых ими баррикадах.
Мои - не мои, не все ли равно; все, что показывали в эти дни, было их бесстрашием
и веселостью, их стремлением взвалить на себя побольше, быть там, где опаснее
и труднее.
А бывает и так. Невнятный мальчишеский голос:
«Лева - умер». «Как умер? Что случилось?» Думала - Афганистан, было
это во время войны в Афганистане, но писал мне солдатик из благополучной
Одессы. И писала я ему - в Одессу. «Убили. Похороны завтра. Здесь, в Москве».
Все толком я узнала позже, из документов, из материалов дела. Главное знала
уже не похоронах: убили «деды» вшестером. Так и били, - чтоб убить. Нашли
нашего Леву с пробитой головой у стен казармы.
Это очень страшно было: тоненькое, еще не
сложившееся мальчишеское тело, вытянутое в гробу, непримятый, новенький
берет прикрывает темя, лоб, спускается на ввалившиеся глаза. Господи, письма
писал веселые, добрые, полные жадного любопытства к жизни, птица писала
бы так, если бы умела.
В молчаливой толпе у морга легко нашла своих,
двух девочек и мальчика, единственного из этой группы, которого в армию
не призвали. Бледные, тихие, отжавшиеся в угол. Все в автобусы садились,
когда я к ним подошла: «За углом - такси. Это меня ждет, садитесь...» Поехали
в Востряково. Ребята молчат на заднем сиденье, вздохнуть боятся, держатся
за руки. Бедные мои. Мне хорошо, я впереди, с шофером. Плачу, и никто не
видит, как горько, как безутешно я плачу.
В сумеречном небе - как белесые, безмолвные
привидения - громады Олимпийской деревни, мертвые окна пустынных офисов
отражают последние солнечные лучи. Строим - и неизвестно, что строим, для
чьей радости? Зачем, для кого? Вся эта пустота и помпезность, лишенная
живого дыхания и голоса, для кого она? Само государство, глухое к нашему
горю, безучастное к тому, что есть наша жизнь, равнодушно слизывающее надежды
и голоса, и улыбки наших мальчиков, самое существование их. Почему мы обязаны
отдавать и терпеть, почему никто и ничем не обязан перед нами? Я позже
встречусь со следователем и буду все это говорить ему, зло, агрессивно:
почему мы обязаны отдавать лучшее, что имеем, а вы - что делаете вы? Развели
уголовщину...
А еще позже, на первом же традиционном сборе,
когда дом мой ломился от жданных и нежданных гостей и кто-то уже примащивался
на полу, на газету, а кто-то еще хлопотливо выкладывал на кухне собственного
изделия пирожные и пироги, и все ждали первого тоста и красноречиво поглядывали
на меня, я сказала вроде обычное: «Как же я люблю вас - за вас!» И прибавила
необычное: «Я и сама не знала, что я вас так люблю, только на днях узнала...
» И они бездумно чокнулись, никакого значения не придав моим не совсем
обычным словам, - дескать, конечно, любит, куда ей от нас деться? Мы ее,
наверное, тоже любим... Господи, будто они хоть что-нибудь в нас понимают!
Так, вид делают...
<......................>
___________________________________________________________________________________
|