Он погиб, оставив нам свой
единственный сборник стихов «Свидетели», куда вошли
далеко не лучшие его произведения. Ныне Дмитрий Кедрин – автор более чем двадцати сборников стихов, его
драма «Рембрандт» ставилась во многих театрах страны, его стихи
до сих пор звучат в эфире и по телевидению, многие
из них положены на музыку.
Настроение
у отца в последний год жизни было тревожным и печальным: в любой
момент из эвакуации могут вернуться соседи и семья
останется без крыши над головой.
Книгу стихов, которой он дал название «Русские
стихи» и отнес в издательство
«Советский писатель», вернули. Вот что пишет Кедрин о судьбе своего сборника
приятелю: «Ты спрашиваешь – вышло ли у меня
что-нибудь из книг? Ничего не вышло,
в полном смысле этого слова... дал в «Советский писатель» книжку
стихов о России. Там довольно много новых стихов – о прошлом России, о
русских пейзажах, а Кроме них были
старые мои русские стихи, такие, как «Зодчие», «Конь», «Алена-Старица» и т.п. Был и
чисто батальный отдел, но он был плоховат, ибо Бог
обидел меня в батальном жанре.
Петя Скосырев зверски зарезал эту бедную книжицу.
По поводу батальных стихов он
довольно тонко заметил, что они плохие, а об
остальных сказал, что «концепция не та». Концепции я устыдился
и забрал книжку».
В его дневнике последних
лет мелькают такие записи: «А мы с тобой обречены
судьбою в чужом дому топить
чужую печь», «Печальный островок, меж безднами двумя,
который мы недолго обживаем», «Нашу радость, наше
горе – все снежком запорошит»,
«Тяжело умереть, любя землю».
Остался один весьма
красноречивый документ, составленный отцом незадолго до
смерти и адресованный заведующей литконсультациями при издательстве «Молодая
гвардия» В. Юровской: «Когда я по старому
знакомству, согласился работать у тебя,
согласился работать у тебя, я не рассчитывал, что
эта работа окажется настолько
кабальной. Произведу простой арифметический подсчет.
Я читаю в месяц от 100 до 120 рукописей. Принимаю 8 раз в месяц, причем менее
6–7 человек у меня на приеме не
бывает. Кроме того, я принимаю участие в работе
коллектива и подбираю стихи для
альманаха. Если учесть одну только консультационную
работу, не касаясь альманаха и
коллектива, причем строить этот учет на самых
скромных цифрах, то вот что получается:
100 рукописей в месяц – письменных консультаций, 50
– личных консультаций. Тысяча
рублей моей зарплаты, деленная на 150 консультаций
минимум, дает совершенно
непристойную цифру, примерно в 6 с полтиной рублей
за каждую консультацию...
Нужно не уважать себя, чтобы работать на таких
условиях, отрывая у себя массу дорогого времени».
Это письмо, написанное
отцом после очередного разговора с мамой, которая умоляла
его бросить столь неблагодарное дело и заняться
своими стихами, он написал в мае 1945
года, но послать так и не решился, видимо, опасаясь
потерять даже таким трудом
добываемый кусок хлеба.
В августе 1945 года отец
уезжает в командировку в Кишинев. Там он вместе с группой
поэтов переводит «Письмо товарищу Сталину от
молдавского народа». Вскоре мама
получает от него письмо: «Здравствуй, родная!..
Кишинев удивительно красив: это – город особняков, тонущих в зелени. Правда,
наполовину он разрушен немцами, которые сейчас довольно лениво отстраивают
его. Каждое утро сотни пленных в деревянных башмаках
идут мимо наших окон на работу... Устроили нас
очень хорошо, кормят и поят отлично...
От бессарабского вина вульгарно опьянеть
невозможно, оно только бодрит. По утрам в
окрестных церквях и монастырях звонят колокола...
Вот бы вам побывать здесь: как тут
хорошо, тепло, тихо – душа отдыхает».
Кишинев настолько очаровал
отца, что он даже переговорил с Е. Буковым по поводу
своего возможного переезда сюда из Москвы. Буков
сказал отцу, что знает его и как
поэта, и как переводчика, ценит и, разумеется,
обеспечит жильем и работой. Отец
воспрянул духом. Что дала ему благословенная
столица, куда он так стремился! Один
жалкий сборник «Свидетели», состоящий из семнадцати
стихотворений, изнурительная
работа по добыванию денег, непризнание и чужая
крыша над головой... Чего стоит
отношение к нему бывшего секретаря Союза писателей
В. Ставского, который, вызывая
его и даже не приглашая сесть, орал: «Если ты,
дворянское отродье, не выучишь и не
сдашь мне пять глав «Краткого курса ВКП(6)», я
загоню тебя – куда Макар телят не
гонял!». В биллиардной многие
писатели играли со Ставским «в поддавки», желая
вызвать к себе симпатию страшного человека. А он, Кедрин, никогда никому не
подыгрывал, недаром ведь записал в своем дневнике
фразу: «Я слишком горд, чтобы
заискивать».
Все чаще в стихах Дмитрия Кедрина, в его записях мелькают строчки о
быстротечности бытия, о предчувствии ранней гибели. «Чего боялся я? Своей
судьбы»
или:
Ужель
суждено мне
ходить по земле,
Ночами глядеть на луну,
Ужель мне придется
в зеркальном стекле
Увидеть свою седину?
Мне, боюсь, не придется
Увидеть свою седину.
Вот еще записи: «Я уверен,
что последняя горсть, которую бросят на мой гроб, – будет
горстью грязи» (Э. Гонкур),
«Все автоматы отдают тебе гривенники, все машины хотят
тебя переехать», «Я одинок. Вся моя жизнь – в
минувшем. Писать не для кого и незачем.
Жизнь тяготит все больше... Сколько еще? Гете
сказал правду: «Человек живет, пока хочет
этого», «Я – на год старше Пушкина, я – на год».
Но в иные дни Дмитрию Кедрину кажется, что он, «как часы, заведен на сто лет».
Эта уверенность исходит от тех огромных планов, которые он наметил. Его
тяготят они, не
дают покоя, стучатся в сердце, живут на кончике
пера. Надо только сесть за стол и писать,
писать. Но как раз этого он и не может себе
позволить: хлопоты по добыванию жилья,
средств к существованию
отнимают все силы и время. Работает он урывками, пишет
только стихи, а хочется погрузиться с головой в
поэму, в драму, в роман, чтобы забыть
обо всем и жить лишь тем, что просит выхода.
Писательница Лидия Сайфулина, познакомившись с замыслами Дмитрия Кедрина,
сказала маме: «Да это план для всей русской
литературы на ближайшие двадцать лет».
В начале сентября 1945 года
тяжело заболела мама, несколько дней была между
жизнью и смертью. Папа день и ночь проводил в больнице совсем извелся, видя, как
похудела, как бледна мама. Но вот она стала
поправляться, ее выписали, она – дома.
Ходит, держась за стены, слабо улыбается. Отец
счастлив; беда миновала.
Когда мама немного окрепла,
папа наконец засобирался в Москву, в издательство
«Молодая гвардия». Это было 15 сентября 1945 года.
Он вернулся взволнованный и потрясенный, произнес, устало опустившись на
стул: «Скажи спасибо, что ты сейчас
видишь меня перед собой. Только что на Ярославском
вокзале какие-то дюжие молодцы
чуть не столкнули меня под электричку. Хорошо люди
отбили».
А до этого, в июне, папу
как-то задержали в поезде и привели на Ярославском вокзале
в отделение милиции. Подержав какое-то время,
отпустили, извинившись. Отец спросил,
в чем дело, ему объяснили, что ищут японского
шпиона. «Неужели я похож на японского шпиона?» – удивился отец, В ответ
задержавшие только развали руками. Тогда о
случившемся отец рассказывал с юмором, теперь же горестно произнес:
«Это уже
похоже на травлю».
Через три дня отец снова
собрался в Москву. У мамы в дневнике, который она стала
вести вскоре после смерти папы, есть описание этого
последнего дня его жизни: «Ты
встал в 9–10 часов утра в хорошем настроении. Сразу
закурил... Я сделала тебе блинчики
и черный кофе. Ты мало ел. После этого настроение
изменилось к худшему. Митя
затосковал, подпер щеки и задумался. «Что с тобой?»
– спросила я. «Так надоело все, нет
надежды на будущее, не печатают меня, нет крыши над
головой». Я стала утешать Митю.
Митя попросил дать ему чистое белье. Я налила
горячей воды в таз, вымыла Мите голову. Уложила Митины чудные волосы. Митя.
оделся. Я занялась уборкой. А Митя сел за свой
стол и стал читать стихи из декламатора. Потом я
установила, что он читал стихи Блока
«О доблести, о подвигах, о славе...», «Листы»
Анненского, так как сделал пометки,
выделив из стихотворения Блока строчку: «Летели дни„ крутясь проклятым роем...»
Когда Митя читал, я из
другой комнаты взглянула на него. Он мне показался огромной
птицей, показался он мне громадным и сидит в
кресле, которое чуть поднялось над полом,
будто плавает оно. Показалось мне, что Митя сидит чужд ко всему земному, отрешенный
от житейских дел. А Митя глядел в книжку. Не знаю,
читал ли он ее или думал. И я
подумала: неужели этот человек – мой муж? Неужели
он так нежен и ласков со мною,
неужели его губы целуют меня?.. И я подошла к нему.
«Что, милая?» – спросил Митя и
поцеловал мою руку. Я прижалась к нему, постояла и
отошла. Через несколько минут
Митя ушел из дома на поезд в Москву... Я проводила
его до дверей, Митя поцеловал мои
руки, в голову. И вышел... в вечность от меня, от
жизни. Больше я Митю не видела. Через
четыре дня я увидела его фотографию, последнюю и
такую страшную. Митя был мертв.
Какой ужас был в его глазах! Ах, эти глаза! Они
сейчас все мне мерещатся».
Позднее мама рассказала
мне, что примерно в одиннадцать часов вечера раздался
странный звук, будто отчаянно жужжала попавшая в
паутину муха. Этот звук был
настолько продолжителен и тревожен, что мама встала
и подошла к окошку проверить,
где именно бьется муха. Но ее нигде не оказалось. И
вдруг мозг мамы пронзила страшная
догадка: «Это Митечкина
душа бьется, с ним что-то случилось!» И мама уже не могла
найти себе места и уже не спала всю ночь, как ни
старалась себя успокоить – и раньше
бывало, что отец оставался ночевать у приятелей.
Утром мама поехала искать
папу. Его не оказалось ни у приятелей, ни в издательстве
«Молодая гвардия», ни в Союзе, ни в клубе
писателей. Правда, в клубе ей сказали, что
накануне вечером около-литературная
дама Дубинская говорила, будто убили Митю
Кедрина, но на это всерьез никто не обратил внимания.
Первый день поисков ничего
не дал. В одну из этих страшных ночей без папы мне
приснился сон, будто в нашем дворе на скамейке
стоит гроб, он без крышки, накрыт
газетами. Идет дождь, поэтому газеты мокрые. Я подхожу
к гробу, поднимаю газету и
вижу мертвое папино лицо. О6 этом сне я ничего не
сказала маме. А брат Олег, когда в
очередной раз мама вернулась вечером домой, вдруг
сказал: «Не надо папу искать, он умер». –«Откуда ты знаешь?» – спросила мама.
«Знаю, знаю, что он умер!» – ответил маленький братишка и заплакал. А мама
его даже не утешала, она неподвижно сидела на стуле и
смотрела перед собой остановившимися, ничего не
видящими глазами. Если бы она
могла представить, что через три года погибнет и ее
сын... В июне 1948 года он утонет
в Клязьме.
Так мама искала отца три
дня, а на четвертый ей показали фотографию мертвого папы.
А потом было Введенское кладбище, дождливый сентябрьский день и мокрый
гроб
отца. Мы сиротливо стояли возле него в ожидании,
когда выроют могилу. Его
похоронили под старым дубом, которому триста лет, а
потом Союз писателей поставил
на могилу отца красивый серый памятник из
лабрадора.
Я читаю строки из маминого
дневника: «Мне страшен каждый день недели: во
вторник – умер Митя, в субботу я узнала о его
смерти, в понедельник его хоронили». И
еще: «Висит твое пальто, оно знает, как ты умирал,
оно знает твои мысли, оно не скажет
мне. Кто лишил тебя жизни, зачем, кому ты сделал
зло?».
Много домыслов и легенд
породила загадочная папина смерть. Кто-то из соседей
будто видел, как 18 сентября отец подходил к нашему
дому, но в тот момент, когда он
открывал калитку, подлетела машина, отца схватили
под руки какие-то люди, затолкали
в машину, и она тут же сорвалась с места.
Поэт Владимир Замятин,
товарищ папы, сказал маме: «Буду умирать, скажу тебе, кто
убил Митю». Неожиданно мама узнала, что Замятин
смертельно болен, помчалась к нему,
но он уже был без сознания. Когда мама попыталась
обратиться ко Льву Шейнину, чтобы
он взялся за расследование трагической гибели отца,
тот посоветовал ей заняться
воспитанием своих детей.
Дубинская, кричавшая 18
сентября в клубе писателей о том, что убит Митя Кедрин,
от
своих слов отказалась и вскоре исчезла из Москвы.
Последним, кто видел
Дмитрия Кедрина, был Михаил Зенкевич, с которым
отец
неожиданно столкнулся в центре Москвы. Они давно не
виделись и решили заскочить в
пивной бар на улице Горького, напротив нынешнего
кинотеатра «Россия». Когда они
сидели за столом, к папе несколько раз подходил
какой-то мордастый верзила и просил прикурить. Папа
каждый раз вытаскивал зажигалку и подносил к папиросе незнакомца, в последний
раз уже с некоторым раздражением, потому что тот отвлекал его от разговора.
Выпив пива, приятели вышли на улицу, и папа
заторопился на трамвай, сказав, что «жена
после болезни слаба и надо домой». Когда отец
поднялся на площадку трамвая, Зенкевич
заметил, что мордастый
верзила последовал вслед за Кедриным.
Нашли его рано утром
19 сентября неподалеку от железнодорожного полотна возле
станции Вешняки. По дороге в больницу отец умер.
Почему он оказался в этом месте –
также остается загадкой. Экспертиза установила, что
несчастье произошло накануне
примерно в одиннадцать часов вечера.
Вскоре после смерти отца
кто-то прислал нам по почте все его документы, вплоть до
письма на имя Молотова с просьбой помочь решить
квартирную проблему.
Сейчас, когда вскрыты
преступления, совершенные в сталинские времена, не остается сомнений, что
поэт Дмитрий Кедрин также явился жертвой культа.
Вина его перед
советской властью была огромна: приехав в 1931 году
в Москву, он честно написал в
своем личном деле, что в 1929 году был заключен в
тюрьму «за недонесение известного контрреволюционного факта», не скрыл и
своего дворянского происхождения, а кроме
того – написал поэмы «1902 год» и «Алена-Старица»,
где проводится явная аналогия с
событиями 30-х годов.
Незадолго до смерти к нему
явился близкий друг по Днепропетровску, ставший в эти
годы большим человеком в Союзе писателей и немало
помогавший нашей семье, и
предложил папе доносить на своих товарищей: «Там
знают, что все считают тебя
порядочным человеком и надеются, что ты им
поможешь... » Отец спустил приятеля с
крыльца, а тот, встав и отряхнув брюки, с угрозой в
голосе произнес: «Ты еще об этом пожалеешь». Не в тот ли день отец сделал
такую запись в дневнике: «Бог послал мне
спокойную смерть – мою совесть»...
Так отплатила советская власть поэту, беззаветно любившему Россию, ее историю,
ратные подвиги, воспевавшему ее природу и красоту.
Дмитрий Кедрин прекрасно знал,
несмотря на непризнание и непечатание,
силу своего пера, и верил, что его вспомнят,
поэтому-то написал пророческое стихотворение
«Уголек»:
Минуют
дни незаметно,
Идут года не спеша...
Как искра, ждущая ветра,
Незримо зреет душа.
Когда налетевший
ветер
Раздует искру в пожар,
Слепые люди заметят:
Не зря уголек лежал!
