Сказка для взрослых
(Маленькая историческая повесть)*

          1. Графиня Мерли

     На исхода зимы 1829 года по проложенному Трубецкой и Волконской пути из Петербурга в Сибирь выехала известная светская красавица графиня Мер-ли. В отличие от них, она ехала не к мужу - в одном из сибирских острогов содержался замешанный в «деле 14-го декабря» ее брат, и графиня твердо решила не оставлять его без помощи. 
     Несколько лет назад графиня Мерли пользовала» такой благосклонностью покойного императора Александра, что ради нее он забывал свою многолетнюю фаворитку Нарышкину, и только после смерти Софи, прелестной четырнадцатилетней девочки, которую Нарышкина родила от него и которая была его единственным, плоть от плоти, ребенком, - императрица Елизавета Алексеевна была неплодна, - Александр Павлович перестал видаться даже с графиней. «Со смертью Софи порвалась последняя нить, связывающая меня с жизнью», - сказал он Нарышкиной, стоя у гробя их дочери. И действительно, через пять месяцев после смерти Софи император Александр неожиданно скончался в Таганроге. 
     Возможно, что любовь к дочери была единственным светлым пятнышком в душе этого, по мнению многих современников, насквозь фальшивого человека. 
     Графиня Мерли терпеть не могла нового императора Николая. Она не могла егo терпеть, еще когда он был великим князем. Теперь же, после пушечных выстрелов на Сенатской площади и казни пяти декабристов, она чуть ли не во всеуслышанье называла Николая извергом и душегубом. Но к памяти своего царственного друга графиня Мерли относилась почти с религиозны»» преклонением. После смерти императора Александра прошло четыре года, но красавица графиня так и не вышла замуж. Когда в ее присутствии кто-либо позволял себе неуважительное слово об Александре, графиня тут же вступалась за покойного. «Александр Павлович был ангел, - говаривала она. -Разве не он оставил без внимания гнусные доносы Майбороды, Бошняка и Шервуда - доносы, где были имена всех, кто 14 декабря вышел на Сенатскую?! Разве не он, - пылко продолжала графиня, - несколько раз предупреждал несчастного Волконского об опасности всего ими задуманного?!» 
     Напрасно некоторые либерально настроенные люди пытались говорить ей об ужасах военных поселений, о нещадной порке солдат, сильно участившейся в последние годы царствования Александра, и, наконец, о его участии в убийстве собственного отца, - это было бесполезно. Со всей страстью любящей женщины графиня Мерли продолжала защищать память покойного императора. 
     После его кончины и восстания декабристов прошло четыре года. Все это время графиня хлопотала о разрешении поехать в Сибирь к наказанному брату. Зимой 1829 года ей было дано такое разрешение. 

          2. Сибирь

     Одну из июльских ночей 1829 года беглый каторжник Мишка Малый, зарезавший на своей веку тридцать с липшим человек, проводил в лесу, всего лишь в двух верстах от уездного города, где за его поимку была назначена соромная по тем временам награда - сто рублей серебром. Но Мишка, гроза Сибири, знал, что ловить его вряд ли найдутся охотники; в бегах он обретался не впервые, и его дерзкие похождения были известны всему краю. Кровью Сибирь не удивишь, однако зверства Малого поражали воображение, и его побаивались даже самые суровые начальники, 
     В эту ночь он спокойно заснул у костра. Вдруг сквозь сон ему послышался шелест шагов. Он вскочил. Перед ним стоял высокий сутулый и еще не старый человек в драной овчине и стоптанных лаптях. Лицо бродяги было благообразно. В огневых бликах костра поблескивала лысеющая голова. Светлые глаза с необычайным теплом и кротостью смотрели на Мишку. Тонкие черты его лица обрамляла редкая золотистая бородка. Такие лица Малый видел в  монастырских скитах: шальная судьба забрасывала его и туда. «Мужик не мужик, варнак не варнак, на монаха смахивает», - подумал Малый. 
     Поклонившись Мишке в пояс, незнакомец сказал: «Не бойся меня, добрый человек. Я  не зверь и не убивец, а твой брат во Христе». Голос бродяги был необыкновенно сладок. Слова его позабавили Мишку: ему ли еще, после всего содеянного, бояться какого-то беглого монаха? 
     «Ну что же, брат во Христе, садись», - ласково, в тон незнакомцу, хотя и с покровительственной усмешкой, отвечал он, приглашая бродягу к костру. Монахов Мишка уважал. По крайней мере, нещадно резав купцов и мещан, Малый пока еще не тронул никого из духовного звания. «Садись, божий человек», - повторил он. Еще раз глубоко поклонившись, бродяга присел. «И откудова ты такой? Из монахов, чай? Зачем из монастыря деру дал?» - начал допытываться Мишка. 
     «Бежал я, добрый человек, это правда, - по-прежнему крепко сказал незнакомец, - бежал, но не из монастыря. От людей я бежал, а не от Бога, от зверства их и суеты». 
     Так ты не монах, - разочарованно протянул Малый. Но, несмотря на это, бродяге ему чем-то нравился, и тем же насмешливо-покровительственным тоном он продолжал: -А ты шутник, видать. От зверства - в Сибирь! Чего-чего, а зверства в Сибири-матушке на весь белый свет хватит да еще малость останется. Одно слово - Сибирь! Мишка Малый, слышь, в ваших местах объявился...» - шутки ради он решил попугать незнакомца рассказом о самом себе. 
     «Господь милостив! Авось и Мишку Малого простит, 
- отвечал, ничуть не испугавшись, бродяга. - А вот простит ли он меня?.» 
     «Да ты что! С кем ты себя равняешь?! - вскричал Мишка, хлопнув себя от удивления по ляжке. - Ты что же, тридцать душ порешил?» 
     «В большем, в гораздо большем убиении повинен я», - тихо отозвался незнакомец. Судя по виду, он был неспособен лишить жизни и одного человека, но Мишке стало не по себе. «Да знаешь ли ты, -срывающимся от возбуждения голосом вскричал он, - первым-то «Мишка порешил кого? Родителя своего первым-то Мишка порешил - вот кого! Озорник был у Мишки родитель До семидесяти годов ни одной бабы мимо себя не пропускал. А под конец-то, тьфу, за невесткой бегать стал. Так и норовил где-нибудь в сенях подол ей задрать. Мишка поначалу его упреждал 
по-хорошему: не балуй, мол, батя, худо будет! Да какой там! Бес в старике сидел. Вот Мишка спьяну топором-то его и того...» 
     «И я в смерти своего родителя повинен, - понимающе кивнул незнакомец, -В нашем роду и дед, и батюшка не своей смертью померли. Проклят наш род». 
     «Да кто же ты?» - совсем оторопел Мишка. 
     Но тут ночную тьму прорезал крик: «Хватай их, бродяг!» - и с десяток острожных солдат, прочесывавших в поисках беглых лес, высыпал на поляну. Малый зайцем юркнул в кусты. 

          3. Острог

     Казармы уездного острога битком были набиты всяким свалочным людом, начиная с беглых мужиков и кончая беглыми солдатами. В подвале, куда втолкнули новенького,  уже теснилось человек двадцать, среди них несколько цыган и один горец, невесть как попавший в Сибирь. С какай-то тюремной безучас-тностью арестанты оглядели вновь прибывшего и продолжили прерванный сон. 
     В полдень его отвели к острожному начальнику. Это был полный человек с круглым, гладко выбритым лицом, одетый по-домашнему в стеганый халат. Над головой его висел портрет императора Николая -ловича. На низкий поклон бродяги он 
ответил не без Добродушия: «Ну, здравствуй, здравствуй! Ходят тут всякие да девок брюхатят...» Стоявший перед ним человек вовсе не был похож на охотника брюхатить девок, и острожный начальник оглушительно захохо-тал, очень довольный своей шуткой. Бродяга смотрел на него кроткими светлыми глазами, смотрел, словно гладил, - но что-либо открыть о себе отказался Когда же у него спрошено было, зачем он, такой-сякой, шляется по Сибири «без пачпорту», он ответил, что ни в одном месте Священного писания не сказано, что по Сибири надо ходить с «пачпортом» и что Христос по Святой Земле также ходил «без пачпорту». Это вконец рассмешило и без того смешливого начальника. «А не ты ли, божий человечек, у его превосходительства рысачков-то увел?» - спросил он, продолжая захлебы-ваться смехом. В то время по всей Сибири ловили известного конокрада Гришку, последним делом кото-рого был увод двух племенных рысаков из конюшни генерал-губернатора. Но конокрад Гришка, по описаниям видевших его людей, совсем не был похож на стоявшего перед ним человека, и начальник понял, что вопрос его, в сущности, глуп и что задал он его скорее от нечего делать. 
     Бродяга ответил, что не уводил генерал-губернаторских рысаков. 
     «Да он и не похож на конокрада, - рассудил про себя начальник, - а что бродяжничает, так горбатого могила исправит. Всыпать ему десяток горячих, и пусть убирается. Делав-то куча, одним дармоедам меньше. Стало быть, и казне польза». 
     «Ну что ж, - сказал он, кликнув конвойного, - получишь «гостинчик» - и гуляй!» 
     Бродяга, сообразивший, каков будет этот «гостинчик», ласково поблагодарил начальника за «христианское милосердие»» после чего, под охраной солдата, пошел на острожный двор, где обыкновенно исполня-лись телесные наказания. 
    

Несколько минут после его ухода начальник острога пребывал в задумчивости. Ему вдруг захотелось побежать за бродягой и по-хорошему, без «горяченьких», отпустить его на все четыре стороны. Но излишняя тучность - он страдал одышкою - помешала ему осуществить это намерение. 
     Сечь бродягу должен был острожный кнутобоец Авдотьев - великий мастер своего дела. О нем ходили легенды. «Дашь Авдохе на водку - после ста горяченьких плясать будешь. Не дашь - после двадцати похоронят!» - говаривали острожники. Совсем недавно Авдотьев засек насмерть каторжника Анкудина, уличенного в людоедстве. В бегах Анкудин поедал своих товарищей. Эта история смутила даже видавших виды злодеев. Смешливый начальник острога, нередко добродушно шутивший с отпетыми убийцами, не сумел допросить людоеда: при виде Анкудина его стошнило. «Пятьдесят плетей! - простонал он, - И уберите его от меня!» 
     Сек людоеда Авдотьев. После пятнадцатого кнута тело Анкудина обмякло. Присутствовавший при экзекуции лекарь подтвердил смерть преступника: плеть перепахала его чуть ли не до поясницы. Вечером к палачу пришел один из острожных «Ну спасибо, Авдоха, не надул!» - сказал он. За рубль серебра, собранный для него всем острогом, Авдотьев казнил людоеда. 
     Во дворе, куда привели бродягу, уже собралось изрядное число любителей поглазеть на телесные наказания. Большей частью это были купцы да мещане с женами. От скуки забрел также и офицер уездного гарнизона. 
     В этот момент Авдотьев собирался высечь бывшего дьячка Ваську, посаженного в острог за кражу церковного золота. «Васек-юродивый», - прозвали его каторжные. Два года острожной жизни свели его с ума. Васька страдал манией справедливости и самопожер-твования. Величайшим наслаждением для него было взять на себя чужую вину и пойти за это под плети. 
     Как-то раз Степанидка, кухарка и сожительница одного из надзирателей, поутру разревелась белугой. На вопрос сожителя, чего она, дура, воет, глупая баба завыла еще громче. «Снасильничали. - наконец приз-налась она, но выдать обидчика отказалась: - Прибьет, черт, ненароком!» 
     Надзиратель осердился и пошел сам искать вино-ватого. «Кто Степанидку снасильничал?» Степанидка была здоровенной пятидесятилетней бабищей, и, что-бы ее снасильничать, нужно было быть богатырем. 
     «Я! Я!» - вызвался Васек-юродивый и получил двадцать плетей за какого-то матерого каторжника. 
     В это утро у кого-то из начальства были украдены 
серебряные часы. Когда стали спрашивать, кто их мог стянуть, Васька, как всегда, взял вину на себя. На вопрос, худа он девал добычу, блаженненький ответил, что потерял. За такой ответ ему положили двадцать пять горячих. 
     «Хочу угольков горяченьких!» - сказал Васька и заплакал. Плакал он от счастья, что жертвует спиной ради ближнего. «Угольками на том свете сочтемся, - рассудительно  заметил Авдотьев, - а горяченьких для дружка не жалко». После чего юродивый 
поспешно лет на «кобылу». Сек его Авдотьев не больно - он любил безобидного Ваську. 
     Затем настал черед бродяги. Сбросив с себя на ходу овчину, он занял Васъкино место. Авдотьев задрал на нем исподнюю рубаху и - руки его опустились. По толпе пронеслись изумленные возгласы. Все уставились на обнаженную спину бродяги. Некоторые от удивления чесали в затылке, иные часто моргали, словно от этой 
сливы шло какое-то ослепительное сияние. 
     «Ну и дала! Чего только у нас на Руси не бывает! - после некоторого раздумья проговорил офицер, переведенный из Петербурга в Сибирь за нечистую карточную игру. - Мужичок с виду голодранец, во спинка-то, спинка!» В лучах высоко вставшего 
солнца белая спина бродяги словно переливалась перламутром. Появился начальник острога. 
     «Что хотите делайте, ваше высокоблагородие, - проворчал Авдотьев, - а сечь не буду. Не нашего поля ягода. По спине видать. Я благородных всегда по спине отличаю». 
     В его жизни это был второй случай, когда он отказывался сечь. Несколько лет назад, опасаясь за свою жизнь, он не высек Мишку Малого того самого разбойника, который ночью мирно беседовал с бродягой у костра. Пойманному после многих усилий  Мишке присудили двести плетей. Этого было с лихвой довольно, чтобы он не встал  с «кобылы». И хотя многие уже смотрели на него как на покойника. Мишка в последние минуты перед экзекуцией пребывал в каком-то особо веселом  расположении духа. Ревмя ревела каторжная Анисья, сожительница Малого. Из ее 
всхлипываний можно было при охоте разобрать, что Мишка-душегуб, зарезавший собственного родителя и много еще невинных людей, - не кто иной, как ангел. «Мишенька,  родимый!» - причитала она, беспомощно пытаясь пробиться к нему через  шеренгу солдат. И тут Малый широко улыбнулся. 
     «Что ж,  Авдоха, - обратился он к палачу, - не забудь в скором времени Прохору поклониться...» 
     Кнут так и не коснулся его спины: Авдотьев понял зловещий смысл Мишкиных слов. Когда Малый содержался в соседнем остроге, Прохор исполнял там те же обязанности, что и Авдотьев. За очередной побег Мишку уложили на «кобылу». Прохор знал, с кем имеет дало, но не оставил на нем живого места. «Что ж ты, Проша, товару столько накупил? Чем платить будешь?» - спросил его Малый, придя в себя. На другое утро Прохора нашли мертвым: не имея под рукой оружия. Мишка ночью перегрыз ему глотку. 
     На сей раз Авдохе нечего было бояться, но он заупрямился. Острожный начальник пригрозил палачу его же кнутом, но взглянул на спину бродяги и осекся. Он закрыл глаза, и ему представился висевший в его кабинете портрет императора Николая Павловича. Открыв глаза, он снова уставился на бродягу и, не видя его лица, вспомнил таким, каким тот стоял перед ним полчаса назад. Вновь всплывший в его воображении портрет стал нечувствительно изменяться, и вот на него уже смотрело 
лицо не Его Величества, а чье-то другое, знакомое, виденное когда-то давно, а может быть, и совсем недавно, но притом забытое так прочно, что он никак не мог его припомнить. 
     Бродяга между тем осторожно оглянулся, встал и, оправив рубаху, глянул прямо в лицо острожному начальнику. Тот почувствовал, что сходит с ума. 
     «Извините-с, не смею- не знаю, как величать вас-. Ступайте, ступайте с Богом! Но скорей, рада милосердия христианского, скорей! Не пытайте душу...», - прошептал он умоляюще. 
     Бродяга накинул на плечи овчину, вздохнул и, сутулясь, побрел прочь. 
     В это время к воротам острога, покачиваясь на мягких английских рессорах, подкатил крепко сколоченный экипаж с тройкой сильных коней в упряжке. Это была карета графини Мерли. Ее брат, декабрист, ради которого она совершила свой долгий путь из северной столицы, содержался в этом остроге. 
     Опираясь на руку сопровождавшего ее офицера, путешественница вошла в ворота. 
     Навстречу ей, поправляя на ходу овчину, шел бродяга. Увидев его, графиня Мерли упала в обморок. 
     Когда ее привели в чувство, бродяги уже не было. 

         Эпилог

     Зимой 1891 года парь-пугало Александр Третий в сопровождении Победоносцева вышел из Петропав-ловской крепости, где несколько часов назад по его приказу была вскрыта гробница Александра Первого. Парь молчал. Молчал и Победоносцев. 
     В тот же вечер, перебирая личный архив Алексан-дра Первого, Победоносцев наткнулся на странную записку, написанную императором за несколько дней до смерти: 
     «Я устал. Боже, как я устал! Я отслужил двадцать пять лет. Даже солдата отпускают после этого на все четыре стороны!..» 
     Дальше царь писал о своем желании издать указ, отменяющий наказания за бродяжничество. 

                                                                  Кирьят-Гат, 1994 г. 

---

* Материалом для повести послужили мемуары историка царствования 
    Александра Первого Н.К. Шильдера, а также исторические исследования 
    Великого князя Николая Михайловича Романова