Возвращение отца и сына
(новелла)

     Неистово напомнила о себе старая колокольня, вход в которую вот уже несколько лет был заколочен гнилыми досками. Но лупоглазый полудурок Филя, кем-то подученный, пробрался в ту ночь к колоколу и, изогнув свое хилое тельце, повис на его толстом канате. А внизу озаренная пламенем заранее помеченных изб двигалась толпа. 
     Это был последний выплеск долго сдерживаемой, нутряной, медленно тлеющей крестьянской ненависти со стороны сосланных сюда, на Север, после недавней коллективизации нескольких десятков тысяч раскулаченных, терять которым было уже нечего. Находились среди них и свезенные сюда десять лет назад участники Тамбовского и Кронштадтского мятежей. 
Одного из ответственных за охрану поселения, молодого, но уже носившего майорскую шпалу, коменданта Рыбина, как когда-то Грибоедова, на другой день смогли опознать только по рукам. Удивительно белы были они у этого горожанина при жизни. 
     А второй уполномоченный по охране, Ильин, гораздо старше Рыбина и по возрасту, и по званию, утром того же дня напился и говорил: 
     -Выставили они вперед детей и баб! Идут. Молча идут. Что было делать?! Уволокут с утречка, черти, свою кровинушку! А с той стороны.где Рыбин-то с женой и двумя близняшками детьми находился, слышу: только бревна трещат и матерщина. Ну, думаю, неужто не решится из пулеметика-то своего ? Пожалеет ?! Ведь тогда - ему крышка! 
     Ильин помнил ночную дрожь своего большого ладного тела, когда он судорожно лягнул ногой и каким-то чужим, готовым неожиданно по-женски сорваться голосом, закричал: 
     -Что делать?! А то хана! 
И приказал стрелять, вернее, строчить из пулемета. 
     Строивший из себя командарма Тухачевского времен подавления Кронштадта и Тамбова и носивший аж один ромб, моложавый и смазливый Мануйлов ( в лице которого так же, как и у его кумира Тухачевского, каким-то странным образом сочетались оленья прекрасноглазость и вурдулачья кривогубость),  именно перед ним Ильин был обязан отчитаться, двусмысленно усмехнулся: 
     - Понимаю, действовали по обстановке. А как 
же иначе? Хотя, вот Рыбин... Ну, ладно. Все. А потом к Ильину подбежал его вестовой Михеев и, как всегда гундося, доложил: 
     -Товарищ командир! Вас один из взятого вчера кулачья спрашивает. Вас почему-то. Чудной какой-то. Ребята из охраны говорят, ;что, когда привели всех на опознание к месту, где рыбинское семейство лежит, этот заплакал было вроде и говорит так: 
     - Прости мя. Господи, что покусился! 
     А сам, говорят, в двадцатом году пятерых продотрядников вилами исколол! За это и попал сюда... А пулеметик-то у Рыбина, промежду прочим, как и у нас, был! 
     - Был..., - вяло согласился Ильин. 
     -Пожалел детенышей кулацких! - подхватил Михеев. 
     Они быстро шли к бараку на окраине поселения. Барак был сколочен из отсыревших шершавых досок и сильно обуглен по бокам. Там, в самом темном углу, сидело несколько, обычных с виду, сухощавых и землистых стариков. 
     -Ну! - сказал Ильин. 
     Впустивший его рыженький низкорослый охранник деликатно исчез в темноте... 
     После чего из тьмы барака поднялся один из стариков. И, словно душная, как газовая атака германцев, и тяжелая, как могильная плита, сама Мать-сыра земля, надвинувшись, встала перед Ильиным, грозясь раздавить. И в какое-то одно мгновенье сбылись, наконец, все его смутные предчувствия о какой-то невидимой и каждодневной близости, казалось бы уже давно расплывшегося за двадцатилетним - с тусклыми гранями немыслимого четырнадцатого, года - сроком тайного церковно-приходского прошлого, а с ним и веселого вольготного детства: перед ним стоял его родной отец. 
     Старик сбивчиво заговорил: 
     - Так вот... Как вас величать? Ну, в общем «гражданин начальник». Мне с вами... Ну, сами понимаете... Так вот, словечком перекинуться надо... 
     -Не выдаст! - радостно встрепенулся Ильин. И тут же, почувствовав, как вспыхнули щеки,  выдавил: 
-Пойдемте... 
     -Клад, что ли, «товарищу» красному командиру завещать желаешь? - начал было кто-то. 
     Ильин, и не оборачиваясь, понял, что старику достаточно было только взглянуть, чтобы остальные заткнулись. 
      - Так вы под свою ответственность? - заискивающе спросил рыженький. 
     - Не боись. Не проморгает меня «товарищ»  красный командир, - лениво огрызнулся старик. Но рыженький все же полюбопытствовал: 
     - Оружие-то при вас? 
     - Пшел! - почти по-белогвардейски  гаркнул на него Ильин. 
     Отец и сын остались одни. Долгого молчания не было. 
     - Ушел, значит, от корыта-то своего? А я, вот, где был , там и остался. И навсегда, видать. 
     -Батя, ты понимаешь -Я мог бы, конечно... Но ведь... 
     - А штучка ты все-таки, - желчно усмехнулся старик, - если раздумываешь, выручать али не выручать отца родного. Да не боись. Не собираюсь я у тебя одолжаться. Просто на душу твою посмотреть захотелось. И рад я теперь. Нет, вижу, в тебе - чего-то такого... И не все у вас, видать, своими женой и детишками ради детей кулацких поступиться готовы, как этот Рыбин. Ведь это блаженный был. И плохо, подумал я, дело-то наше, если и такие среди них ходят! А ты, - старик махнул рукой, - Нет... Нет, вижу, в тебе чего-то такого! 
     Ильин что-то забормотал. 
     Ведь вот уже десять лет, как он тщательно скрывал свое, так называемое, кулацкое происхождение. 
     -Да не боись ты, - снова усмехнулся старик, -не скажу я твоей братии, из какого ты муравейника. Зачем портить тебе раньше времени существование? И так туды ж, куда и я, воротишься. Откуда пришел,  туды  и уйдешь! 
    

И, когда Ильин отвел его в обугленный барак, старик почему-то опять подумал о Рыбине. О сыне отец больше не думал. 
     Это было в октябре 1933 года на одном из северных русских островов со странным названием - Черепаха... 
     Октябрь этот... Серое небо Черепахи... Озаренная. пламенем толпа раскулаченных... Рыбин... Отец, встреченный через столько лет... 
     Все это встало перед Ильиным , уже пятидесятилетним генералом теперь. Был март 1942 года. Его жена, еще не, потерявшая в свои сорок пять лет завораживающей женской упругости, генеральша Эмма Алексеевна, несколько минут загадочно смотрела на мужа. А затем пошла хлестать его по щекам небольшим зеленым конвертом. А он, высокий и плотный, похожий на поседевшего крупного волка, только моргал и вздрагивал. 
     - Я тебя, черта старого, сама сколько раз до этого рогатила! - истерилась генеральша. Генералу казалось: вот он отвешивает ей хорошую затрещину, и она, театрально упав в стоящее у ее ног мягкое красное кресло, начинает также театрально и неестественно трястись. Но он по-прежнему стоял навытяжку. Зеленый конверт был похоронным уведомлением... 
     Узнав, что его отец - генерал Ильин подживает с его девушкой, эвакуированной полькой Ранделиной Выжиевской, двадцатилетний штабной лейтенант, Николай Ильин, сперва почему-то подумал о матери.Он знал,что в нем, внешне очень 
похожем на нее, эта красивая холеная женщина видит и любит лишь часть самой себя, которую, очевидно, и будет оплакивать. А утешение? Найдется, кому утешить... «Сорок пять-сорок пять - баба ягодка опять».К тому же вот уже лет десять она с этим, ну как его теперь называть...,в общем, спят в разных комнатах. 
     - Зачем? - думал он. И сам себе отвечал: 
     - Служебное положение заставляет его длить этот фарс. Но ведь есть такие, о которых умные люди говорят: плохо кончит... - А этот, кажется, из таких, - продолжал зло думать об отце Николай... Но мать?!... Почему-то вспомнился один дружок по военному училищу - некий Сластилов, скорее смазливый, чем красивый, и бывший скорее всего, еще мальчиком, только бравировавшим своими «потрясными» успехами у «перезрелых черешен»... Но мать ? Что ей Сластилов? Что она Сластилову? 
     Когда насчет связи его отца с Ранделиной уже не могло быть и сомнений, ему представился осьминог, сплетение их тел. Покрытая липкой беловатой слизью гадость шевелилась в той самой, в его с Ранделиной постели, и шупальцы, вернее их голые ноги из-под грубо отдернутого в изножьи кровати знакомого красного одеяла, тянулись к нему на столь далекое расстояние, что он бежал от них только в одном, фронтовом, направлении. 
     Кончилось все мальчишеской глупостью во время инспекционной поездки на передовую. 
     Молодой генштабист Николой Ильин явно искал смерти. 
     И теперь его отец, пятидесятилетний генерал, в свое время рубивший и вместе с тем уважавший белую гвардию за выправку и манеры, семенит мелкими пугливыми шажками к выходу из своей ведомственной квартиры, словно кто невидимый гонит его невесть куда... Скорей всего к Ранделине. В ее коммуналку. 
     А на другой день к нему на службу позвонил начальник того отделения милиции в районе которого жила Ранделина. Там сидела Эмма Алексеевна, до этого скрученная и связанная соседями Ранделины. Избить польку она все-таки успела. 
     - И замять дело, как вы понимаете, уже нет возможности, - закончил начальник отделения. 
     При разборе на службе генерал медленно и тяжело встал с места... Было во всем этом что-то недосказанное и страшное... Вышедшая из земли старого деревенского кладбища, Бог весть чем влекомая  душа зажиточного мужика (средь бесчисленных чернеющих в белой безнадежности избенок), вскидывающего на вилы остатки Великой Армии Наполеона... Или же его внука, вилами исколовшего пятерых горожан-продотрядников у того же подпаленного с четырех сторон дедовского амбара. 
     - А шлепнем мы, бывало, какого-нибудь офицерика! Подзываю я после этого к себе вестового и говорю: «А здорово, Михеев, этот сукин сын держался? А?» - А он мне:  «Захрустели, товарищ командир, белые косточки!» - А глазами так и норовит :  «Мол, так точно, ваше высокоблагородие!...» -Потому что холуй - он холуем и останется! Чуял, что я из унтеров! А отец кулачком был! Что не знали? Поймали? Да только - нет! Ушел волчара! Немчуру я и в четырнадцатом, и в унтерах бил! А то расставили по снегу палки с лоскутами красными! А в круг - то они не смыкаются! Не смыкается круг! Да, и нет его! А лишь поле снежное и ветерок гуляет! 
     Спустя месяц бывший генерал Ильин застрелил Ранделину в припадке ревности. Прямо в его присутствии она назначала свидание какому-то молодому белобилетнику.. 
     И уже в другой жизни он говорил таким же, как эта жизнь, другим людям : 
     -Вот так из-за одного момента и пошло наперекосяк  все мое существование. И ничего нельзя было поделать!.. 
     Потом грузно вставал, опирался на грубо сработанный самодельный костыль, брел куда-то... 
     - А, ногу-то где оставил? - кричал ему вслед какой-нибудь новичок. 
     - Генерал - то? Здесь уже. Подгнивать с чего-то нога стала. Вот наш доктор и решил дело, - отвечали ему старожилы, давние поселенцы одного из северных русских островов со странным названием - ЧЕРЕПАХА...