Один час из жизни Павла Павловича Павлова
или откровенно говоря черт знает что
(роман)

- продолжение первое -

     Тем не менее, всякий раз, приближаясь к проходной и предвкушая встречу с Анной Иоанновной, Павел Павлович позволял себе полубессознательным движением поправить галстук и пригладить волосы. То же самое, разумеется, проделал Павел Павлович и в тот несчастливый (как выяснится вскоре) день, в такси, когда, удаляясь от белоколонной беседки, мчался он по направлению к заводику. Папка в это время - пока Павел Павлович поправлял галстук и приглаживал волосы - оставалась на коленях, а вот фуражку свою он на секунду (всего лишь на одну секунду!) снял и положил рядом на сиденье (без чего не мог бы Павел Павлович произвести свои полубессознательные действия с волосами). Но именно в ту же секунду машина с визгом и хлюпаньем затормозила у проходной, и Павел Павлович - успев все же обеими руками пригладить смявшиеся под фуражкой волосы - не мешкая, полез в карман за талонами. И только выскочив, словно ошпаренный (в силу известных обстоятельств) из машины на мокрый асфальт и торопливо, не оглядываясь - будто в горячке - дошагав до дверей проходной, Павел Павлович схватился за голову (причем, в самом прямом, физическом смысле) - фуражки на ней не было: в минуту растерянности и конфуза, торопясь сбежать от сверлящего взгляда таксиста, естественно, забыл Павел Павлович о том, что фуражку секундой раньше положил на сиденье. Павел Павлович живо оглянулся и ринулся обратно к машине - но той уже и след, как говорится, простыл - хотя Павел Павлович готов был поручиться, что, шагая торопливо к проходной, не слышал он за спиной ни того, как взревел мотор, ни того, как хлюпали по луже шины отъезжающего такси. И осталось у Павла Павловича - дополнительно ко всему - неприятное впечатление, будто машина, стоило только взволнованному Павлу Павловичу отвернуться, мгновенно, бесшумно и загадочно (каким-то колдовским способом) исчезла, словно мираж - вместе с обиженным таксистом и любимой Павлом Павловичем черной кожаной фуражкой.
     Случилось то, чего следовало опасаться Павлу Павловичу больше всего, решаясь на поездку в такси. И нельзя сказать, что он не опасался, что он вовсе позабыл о своей способности оставлять в машине личные вещи - но при этом все свое внимание сосредоточил Павел Павлович на папке с документами. Словом, потерю фуражки воспринял Павел Павлович как удар ножом в спину и огорчен был ужасно. Он попытался утешить себя тем, что хотя бы папка осталась при нем, и секунду-другую действительно искренне радовался этому обстоятельству - но очень скоро гнетущее чувство досады вновь нахлынуло на Павла Павловича с прежней силой. Павел Павлович досадовал и на злополучные талоны, и на всучившего их ему Николая Николаевича (совершенно, конечно же, перед Павлом Павловичем невиновного, что Павел Павлович не мог не сознавать - от чего мучался еще больше), и на пакет с деловой документацией (это уж, конечно, вовсе сгоряча) - первопричину всему, как считал Павел Павлович, - пакет, так счастливо и, можно сказать, эгоистично уцелевший за счет личного имущества Павла Павловича; и на водителя такси, мгновенно сменившего по непонятным (в ту минуту) для Павла Павловича причинам любезность на презрительное брюзжание; и, конечно же, на самого себя - за то, что вздумалось ему (если разобраться - без особой надобности) приглаживать свои жидкие волосы. 
     Даже и сейчас, сидя у себя в доме перед спящим незнакомцем, ощущал Павел Павлович памятью физических чувств мерзкое оцепенение, стянувшее тогда все его тело липкой сеткой, ощущал холодную влажную тяжесть фиолетового клочковатого неба, которое опустилось, казалось, на самую его, Павла Павловича, голову и давило на темя, плечи и грудь, отчего трудно стало дышать. Павел Павлович стоял перед проходной, и в ушах его звучали пространные энергичные речи, которыми обязательно прокомментирует утрату фуражки неравнодушная к подобным событиям Александра Александровна, когда они встретятся дома нынешним вечером, и которыми будет она, Александра Александровна, комментировать ее (утрату) не один еще вечер после. Очень мерзко сделалось в тот момент на душе у Павла Павловича, и вовсе не торопился он двигаться с места и идти на заводик, ибо не хотелось ему, Павлу Павловичу, явиться на глаза Анне Иоанновне в том на редкость пасмурном и пакостном настроении, когда не только пошутить, но даже просто растянуть губы в слабой улыбке не хватает никаких душевных возможностей.
     Однако, постояв минут пять или шесть (или семь) на неласковом октябрьском ветру, Павел Павлович малость поостыл, и боясь простудить непокрытую голову, двинулся все же к проходной. А зашевелившись, он - как это обычно бывает - сразу же почувствовал небольшое облегчение и снова начал себя успокаивать, и даже стал постепенно прибавлять шагу, так как затеплилась в нем надежда, что встреча с Анной Иоанновной, быть может, отвлечет его от неприятных мыслей и окончательно вернет ему душевное равновесие. С окрепшей на ходу верой в такое радужное ближайшее свое будущее и толкнул Павел Павлович перекошенную скрипучую дверь в приемную. Но здесь его ожидало новое разочарование - Анны Иоанновны на месте не оказалось: в тот день (как без особой любезности, но не без многозначительной ухмылки сообщила Павлу Павловичу восседающая на месте Анны Иоанновны малознакомая и малоприятная женщина, с волосами и глазами неопределенного цвета, и возраста тоже неопределенного) в тот день она, Анна Иоанновна, отпросилась с работы по неотложным личным делам.
     Отсутствие Анны Иоанновны окончательно сломило дух Павла Павловича. Тут вспомнил Павел Павлович (не в первый уже раз) о приобретенных недавно черных тупоносых башмаках высшего сорта по неожиданно повышенной цене и снова подумал о том, что предчувствие не обмануло его: неурядицы и невезенье, начавшиеся с башмаков, продолжаются, и сегодняшние события - потеря фуражки и прочее - лучшее тому доказательство. Особое невезенье, жестоко подчеркнутое прямо-таки ошеломительным отсутствием Анны Иоанновны, состояло в том, что утерянная фуражка являлась единственным предметом из многочисленного гардероба Павла Павловича, который (предмет) он, Павел Павлович, любил и ценил, к которому он был по-настоящему привязан. Вообще-то, Павел Павлович к одежде относился довольно безразлично (иначе он ни за что бы не обулся в эти черные круглоносые туфли на толстой подошве), и хотя когда-то, в давние времена, он старался одеваться модно и изящно, и даже называли его некоторые пижоном (с большим, однако, преувеличением) - но вот уже много лет обновлял Павел Павлович одежду лишь по крайней необходимости, то есть когда возникала острая и реальная нужда сменить что-нибудь износившееся за грань, приличествующую его положению среднего технического служащего, и потому обычно в поспешности покупал что под руку подвернется. Правда, такого явного уродства, как последнее приобретение - черные полуботинки на толстой подошве, Павел Павлович старался избегать, но обычная стандартная одежка, которой, как правило, без перебоев и даже в изобилии торговали местные промтоварные магазины (и в которую, как говаривала чересчур требовательная Александра Александровна, не облачится ни один уважающий себя человек), вполне устраивала Павла Павловича, и он не тратил ни сил, ни времени на погоню за импортом, за фирмй, на розыски перекупщиков или на стояние в очередях - тем более, что на подобные занятия требовались не только силы и время, но и деньги. Собственно говоря, обо всем этом Павел Павлович особенно не задумывался и не рассуждал - просто как-то так уж само собой вошло у него с годами в обычай не слишком отдаваться заботам о собственном гардеробе. Единственное, что пробуждало в Павле Павловиче потаенную тоску - это черные кожаные фуражки, встречавшиеся ему то и дело на головах знакомых и незнакомых мужчин, но, к сожалению, никогда не встречавшиеся ему в магазинах. Черная кожаная фуражка была мелкой, но устойчивой слабостью Павла Павловича, и он смело (хотя и не без стыда) сам себе в этом признавался. О такой фуражке мечтал Павел Павлович еще в те годы, когда называли его (с большим преувеличением) пижоном, но, хоть и попадало к нему время от времени разными путями кое-что оригинальное и модное (изредка даже импортное), однако с фуражкой прочно не везло, сколько ни пытался он напасть на ее следы в шляпном отделе городского универмага. Собственно говоря, на следы ее иногда Павлу Павловичу удавалось напасть, но не более того - и в давние времена, когда заходил Павел Павлович в магазины довольно часто, и во времена поздние, когда наведывался он туда все реже и реже (и то лишь в «головные уборы»), ответ продавцов оставался одним: «бывают, но редко», а пару раз слышал даже сакраментальное «только вчера были», каковое сообщение, естественно, вызывало у Павла Павловича особенно острую досаду на свою неудачливую судьбу. В конце концов, вовсе потерял Павел Павлович надежду и перестал навещать местный ГУМ, без особого труда (но не без некоторой, если признаться, грусти) отказавшись от мечты о черной кожаной фуражке, - как вдруг (случилось это четыре года назад) прямо на улице, на лотке, в присутствии самого Павла Павловича выбросили целую партию новехоньких черных фуражек из кожзаменителя (на вид, надо признать, абсолютно кожаных), неизвестного, но безусловно отечественного производства. Пожалуй, после долгого перерыва, замечательное и удивительное это событие явилось последним в жизни Павла Павловича вдруг, так сказать, со знаком плюс, то есть в положительном смысле, - он даже вообразил тогда с надеждой, что это - добрый знак, что кончится теперь черная полоса в его жизни и начнет после этой приятной удачи суровая фортуна поворачиваться к нему, к Павлу Павловичу, более приветливой и приличной стороной (хотя не прошло и года безрезультатного ожидания, как осознал Павел Павлович полную тщетность мистических своих надежд).
     И сейчас, сидя в неудобной позе у ног спящего незнакомца, на миг ощутил Павел Павлович слабый отголосок радостного прилива сил, который охватил его, Павла Павловича, в те минуты, когда примерял он у лотка (и никакой очереди!) черную кожаную (на вид) фуражку.
     Но тут же, снова взглянув на новехонькую, точно такую же (если не обманывали Павла Павловича глаза) фуражку, прикрывающую правое ухо незнакомца, вспомнил Павел Павлович, как неделю назад, в тот злополучный вечер, с непокрытой головой возвращаясь с заводика, зашел он, питая тихую надежду, в универмаг - но черных кожаных (хотя бы на вид) фуражек, конечно же не обнаружил. Ни на прилавке, ни на лотке - да и самого лотка Павел Павлович на прежнем месте не нашел, будто его (лотка) и не было никогда в реальности. И от этого воспоминания, да еще от того, что взгляд Павла Павловича упал на лежащую у его ног бесформенную фуражку из грязно-серого букле, которую пришлось ему тогда извлечь из шкафа (поскольку не мог Павел Павлович рисковать в столь прохладную погоду выходить на улицу вовсе без фуражки) и которую Павел Павлович издавна смиренно и кротко ненавидел, - от всего от этого снова возникла у Павла Павловича (в чем он вынужден был со стыдом себе признаться) необъяснимая неприязнь к спящему незнакомцу, возлежащему перед ним на собственной его, Павла Павловича, простыне (пусть и не стопроцентно целой), в точно такой же фуражке, какую имел несчастье Павел Павлович неделю назад утратить. Само собой разумеется, уже в следующую секунду, устыдившись, поспешил Павел Павлович прогнать от себя неприязненные чувства к незнакомому человеку. Осторожно, стараясь не разбудить спящего, Павел Павлович попытался переменить позу - прогибая затекшую спину и медленно, можно сказать, не дыша, выпрямляя отсиженную левую ногу. Но стул под Павлом Павловичем предательски скрипнул - и незнакомец, вздохнув, тут же сел в постели, ловко успев поймать падающую с уха фуражку, - впрочем, глаза его оставались закрыты, и дышать он продолжал мерно, словно во сне.
     Теперь уж Павел Павлович окончательно затаил дыхание и застыл в неподвижности. Однако желание объясниться с незнакомцем у Павла Павловича крепло и настойчиво требовало воплощения, а для этого необходим был незнакомец не спящий, но бодрствующий, и потому, должно быть, и решился все же Павел Павлович тихонько прочистить пересохшее горло.
     - Э... кгм... кгм... - сказал он.
     Спящий приподнял голову и сквозь полуразлипшиеся веки мутно смотрел на Павла Павловича. И молчал.
     - Послушайте, - после некоторых колебаний сказал Павел Павлович негрубо. - Нет, все-таки скажите мне - как же так?.. Как же это вы?.. Ну да, я понимаю... Да - но стелить постель... специально... Нет, я не понимаю - ну хотя бы туфли... Ведь вы же в них по земле, все-таки... А? Вы слышите? И вообще...
     Павел Павлович начал явно разгоняться - но незнакомец завертел шеей, будто освобождаясь от тесного воротничка, потом двумя мясистыми пальцами потер кончик носа, предварительно потеребив его, и забормотал, уводя глаза в сторону:
     - Да нет... мы это... мы так... мы ничего...
     - Но позвольте - как же это ничего?! - неожиданно для себя возмутился вдруг Павел Павлович - однако продолжить не успел, потому что незнакомец, словно не услышав обращенного к нему сравнительно энергичного вопроса, пробормотал еще раз - «мы ничего» - и повалился обратно в постель, повернувшись в этот раз на правый бок (то есть, можно сказать, спиной к Павлу Павловичу) и успев прикрыть фуражкой левое ухо.
     Что же это такое? - в унылой растерянности подумал Павел Павлович. - Опять заснул. Да он, похоже, и не слышит, что я ему говорю. Может, он вообще не просыпался - ни тогда, ни теперь? Может, он и садился оба раза только для того, чтобы перевернуться на другой бок, поменять положение - невозможно ведь долго и беспрерывно лежать на спине, или на одном и том же боку, вот он и вертится... как покойник в гробу. 
     Павел Павлович сам удивился странному сравнению, неожиданно мелькнувшему в его взбудораженных мыслях. Где же это слыхано, чтобы покойники в гробу вертелись? Во всяком случае, такое случается крайне редко, в этом Павел Павлович не сомневался. Поразмышляв не слишком долго, Павел Павлович справедливо объяснил свою промашку вспыхнувшим в нем на секунду раздражением в адрес незваного гостя. И откуда он, гость этот, взялся? Может быть, это какой-нибудь родственник Александры Александровны, о приезде которого она не успела предупредить? Павел Павлович попытался получше разглядеть лицо спящего, но оно целиком укрывалось под черной кожаной фуражкой, и Павлу Павловичу оставалось изучать лишь часть седоватого стриженого затылка и массивную шею гостя. С некоторым недоумением отметил про себя Павел Павлович довольно странный факт: дважды садился спящий гость в постели, и в упор видел Павел Павлович лицо незнакомца - но сейчас никак не удавалось Павлу Павловичу вспомнить его черты. Вспомнился лишь ослепительно белый воротничок его, незнакомца, рубашки, да изящный узел красного в серую полоску галстука. (Такие, кстати, любил носить и сам Павел Павлович - хотя, по правде говоря, слишком ярких, контрастных тонов, вот как на галстуке у незнакомца, последние годы Павел Павлович избегал.) Вспомнилось и узкое кашне (из тонкой шерсти красивого цвета запекшейся крови), аккуратно облегающее под пальто вырез груди - аккуратно на удивление: ведь незнакомец, как-никак, лежал в постели, - и на зависть: вот уж у него, у Павла Павловича, кашне всегда топорщилось, сбивалось и торчало черт знает как, почему и предпочитал Павел Павлович чаще всего вообще ходить без шарфа. И воротничок, и галстук, и кашне представил Павел Павлович очень ярко - будто незнакомец и сейчас сидел перед ним, а не лежал на правом боку спиной к Павлу Павловичу, - а вот вместо лица его, незнакомца, виделась Павлу Павловичу бесформенная туманность, и только. Сколь усиленно ни напрягал Павел Павлович свое воображение - лицо незнакомца никак не желало всплывать в сколько-нибудь реальных очертаниях. (Хотя должен был Павел Павлович признаться себе, что в общем облике спящего и в том смутном впечатлении, которое у него, у Павла Павловича, сохранилось от кратких переговоров с незнакомцем, чудилось нечто расплывчато-знакомое.) Не мог вспомнить Павел Павлович и ни одного из не слишком многочисленных родственников Александры Александровны (своих у него к тому времени попросту не осталось), которого не признал бы с единого взгляда. А ведь на этого незнакомца Павел Павлович взглядывал дважды. И хоть не ждал он в гости никого из родственников Александры Александровны, но будь этот незнакомец одним из них, Павел Павлович безусловно узнал бы его - если не с первого, то со второго взгляда. Впрочем, быть может, внезапно объявился какой-нибудь затерянный, совсем новый - для Павла Павловича - родственник, которого Павел Павлович ни разу не видел за двадцать лет совместной с Александрой Александровной жизни? Но чтобы установить это определенно, придется, видимо, дожидаться возвращения с работы Александры Александровны, - либо самым решительным образом попытаться пробудить, наконец, ото сна этого незнакомца, спящего в собственной его, Павла Павловича, постели .
     Однако Павел Павлович вовсе не торопился предпринять новую попытку объясниться с незнакомцем - мало того, в процессе тягучих мысленных рассуждений Павлу Павловичу показалось, что он и сам начинает дремать и вот-вот свалится со стула. Можно бы, конечно, покинуть стул и, обойдя тахту кругом, прилечь на свободную, незастеленную половину. Но ложиться рядом с посапывающим незнакомцем Павлу Павловичу все же не хотелось, тем более, что неосторожным движением он мог нечаянно разбудить спящего, не будучи совершенно готовым к разговору с ним. Да к тому же - в любом случае - вряд ли удалось бы Павлу Павловичу по-настоящему вздремнуть, пока не разъяснилась для него окончательно вся эта... неловкая (Павел Павлович не смог подобрать иного слова) ситуация.
     Павел Павлович встряхнулся, пытаясь отогнать дремоту, и остался сидеть на стуле. И тут в голову ему пришла новая мысль, оригинальная в своей смелости и обыденная в своей простоте: а может быть, он, Павел Павлович, попросту забрел в чужую квартиру? Говорят, такое случалось в последние годы, когда появилось множество похожих улиц, одинаковых домов, однотипных квартир и однообразной мебели. Он даже в каком-то фильме, кажется, что-то такое в подобном роде видел. Может быть, это Павел Павлович здесь чужой и непонятный, а незнакомец, может быть, находится у себя дома и лежит в собственной постели, а что в туфлях и пальто, так мало ли какие у него, у незнакомца, имеются на то причины, и в конце концов, это его, незнакомца, личное дело - как и в чем лежать ему в собственной постели!
     С другой стороны, Павел Павлович вернулся домой не с какого-нибудь там дня рождения (или после каких-либо иных обильных возлияний), а со службы, - впрочем, дело даже не в том, откуда он вернулся, потому что ни при каких обстоятельствах не имел Павел Павлович обыкновения напиваться до бессознательного состояния, поскольку к горячительным напиткам относился (даже и в молодости) весьма и весьма прохладно, - короче говоря, вернулся домой Павел Павлович, как всегда, абсолютно трезвым и мог за это твердо поручиться - следовательно, перепутать кварталы, дома, квартиры, даже очень похожие, не мог никоим образом. Разве что на службе, от длительного сидения в душной комнате немного помутилось у Павла Павловича в голове, и он на ходу, незаметно для себя, вздремнул. Но при любых условиях трудно было Павлу Павловичу заблудиться, ибо жил он в данном доме, в данной квартире с Александрой Александровной уже двадцать с лишним лет, да и сам дом, хотя и не отличался особой оригинальностью, все же имел некоторое свое лицо - особенно в сравнении с более поздними застройками новых городских микрорайонов, поскольку находился в пределах старого, как говорится, исторически сложившегося центра. Что же касается мебели и ее расположения в комнате, то не без основания полагал Павел Павлович, что не все тут у него так уж безнадежно стандартно, чтобы не знать ему: в своей он квартире находится или в чужой. Вот хотя бы тахта, на которой спит сейчас незнакомец - ни у кого в доме ни разу не встречал Павел Павлович подобной тахты (было время, частенько ходил Павел Павлович по гостям - к сослуживцам и к разным знакомым - будучи еще холостяком, да и с Александрой Александровной на первых порах не засиживались они дома в четырех стенах). Это теперь кажется она (тахта) и Павлу Павловичу, и Александре Александровне нелепой и неуклюжей, неоправданно занимающей слишком много жилплощади, и без того дефицитной. А тогда, помнится, оба остались весьма довольны своим приобретением. И Павел Павлович - и тогда, и сейчас - сильно подозревал, что если данная тахта и не произведена в единственном экземпляре, то уж во всяком случае в их город неисповедимая судьба, в лице торгового снабжения, забросила ее именно в таком ограниченном количестве. Не зря она (опять же тахта, а не судьба, разумеется) постоянно обращала на себя внимание гостей и служила удобной мишенью для остроумия сослуживцев Павла Павловича, разных его знакомых и приятелей (было и такое время, когда по одному и компаниями частенько захаживали они посидеть к Павлу Павловичу, а после и к Александре Александровне.) Правда, остроумие гостей не заходило обычно дальше двух вариантов меткого определения достоинств тахты, согласно которым она представала либо аэродромом, либо стадионом. Но Павел Павлович не был в претензии на некоторое однообразие юмора своих сослуживцев и подчиненных (да, были в ту пору, в ту далекую пору, как ни странно теперь об этом Павлу Павловичу вспоминать, были среди сослуживцев и подчиненные) и всегда лишь смущенно улыбался в ответ на подобные (в общем-то, конечно, вполне невинные) шутки, будто слышал их в первый раз. Только однажды кто-то из посещавших в те годы Павла Павловича гостей (теперь уж Павел Павлович, естественно, не помнил, кто именно) решил проявить свежесть мышления и назвал тахту любовным рингом, что, честно говоря, мало понравилось Павлу Павловичу, хотя он, конечно же, скромно промолчал, и лишь улыбка его в ответ на такое определение получилась более кислой, чем обычно, так что (по этой ли причине, или еще по каким-либо иным причинам) шутка никогда более не повторялась. 
     Да и стояла тахта - сейчас Павел Павлович признал это окончательно и, в силу ситуации, даже с некоторым удовлетворением - не совсем по-человечески: торцом к стене, длинным своим ложем сильно вторгаясь в центр комнаты. Правда, ширина тахты не намного уступала длине - отчего выглядела тахта почти что квадратной - и все же, пожалуй, больше приличествовало бы ей стоять вдоль стены, а не поперек. И Павел Павлович, и Александра Александровна отдавали себе в том отчет с самого начала, но ни один из них не пожелал ночью (да почему только ночью?) перелезать через другого, а это непременно пришлось бы проделывать тому, кто согласился бы лечь у стенки. Вот потому и решили совместно Павел Павлович и Александра Александровна для удобства и к удовольствию обоих поставить тахту поперек комнаты (и поперек смысла, как не преминула все же заметить Александра Александровна, ибо и в юном возрасте уже прорезывался у нее весьма ощутимо критический ум). Признаться, небольшое преимущество при этом получил Павел Павлович, поскольку, располагаясь обычно по левую руку от Александры Александровны (что определилось само собой с первых же дней семейной их жизни, устраивало обоих в равной степени и соблюдалось незыблемо), Павел Павлович оказывался ближе к двери (именно на этом месте спал сейчас незнакомец в пальто и черных полуботинках), Александре Александровне же, чтобы выйти из комнаты, приходилось обходить тахту кругом. Павел Павлович долго смущался данным обстоятельством, но Александра Александровна постоянно - и вполне искренно - утешала его, ибо поднималась по ночам крайне редко, а чаще - в отличие от Павла Павловича - и вовсе спала не просыпаясь до утра. И хотя иной раз Александре Александровне все же приходилось совершать этот длинный неудобный обход по комнате, чтобы пройти в прихожую и далее, Павел Павлович привык постепенно к своему преимуществу, и совесть перестала его, Павла Павловича, угрызать.
     Но с течением лет комната неуклонно заполнялась мебелью, и напротив тахты появился массивный полированный стол, обставленный шестью стульями (часть гарнитура, который Александра Александровна приобрела на паях с двумя сослуживицами, так как ни одной из них разместить гарнитур целиком не позволяли размеры жилплощади, да и цена гарнитура просилась разделить ее надвое-натрое, хотя и при том пришлось Александре Александровне - разумеется, вместе с Павлом Павловичем - несколько погрузиться в долги). Неудобство, заключающееся в необходимости обходить тахту кругом, с появлением усеченного гарнитура сделалось для Александры Александровны заметно ощутимей, так как стол, прижатый вплотную к противоположной стене, тем не менее оказался слишком близко к тахте и вместе со стульями - даже глухо под него задвинутыми - оставлял для прохода лишь узкую щель. через которую приходилось форменным образом продираться. Если же с вечера, вдобавок, Павел Павлович или сама Александра Александровна (пожалуй, чаще все же Павел Павлович) забывали задвинуть один из стульев, то ночью - случись необходимость выйти - Александра Александровна натыкалась на этот стул, что, естественно, производило некоторый шум, сопровождаемый несдержанными возгласами потерпевшей, то есть Александры Александровны. Да и днем с появлением стола ярче ощущалась необычность в расположении тахты. Например, если приходили гости, и все стулья соответственно отодвигались от стола в естественную позицию - с тем, чтобы на них можно было сидеть тем же гостям, да и хозяевам тоже - комната оказывалась словно поделенной пополам, вследствие чего некоторые из гостей оставались в течение вечера отрезанными от дверей, и тем из них, кому требовалось, по несчастью (пусть даже малому), выйти из комнаты, приходилось то и дело тревожить и снимать с места тех, кто сидел за столом и мирно доедал салат. Правда, некоторые особо прыткие гости наловчились, не беспокоя сидящих за столом, лихо перемахивать через тахту, почти не касаясь ее ногами, - превращая ее (тахту), таким образом, в некое подобие некого спортивного снаряда под названием конь.
     Но сколько бы ни выражала Александра Александровна недовольство, как бы ни сознавал Павел Павлович ее правоту, изменить что-либо не представлялось уже возможным, поэтому участившиеся нарекания Александры Александровны на нелепое расположение тахты лишь раздражали Павла Павловича своей бесполезностью и бесперспективностью, хотя Павел Павлович и старался усиленно таить раздражение внутри, дабы не давать Александре Александровне лишнего повода для упреков в адрес его, Павла Павловича, неудобоваримого характера. Изменить же ничего не представлялось возможным Павлу Павловичу (да и самой Александре Александровне) по той простой причине, что угол, куда следовало задвинуть тахту, располагая ее не поперек, а вдоль стенки (иначе тахта частично перекрыла бы дверь, а это уж оказалось бы и вовсе недопустимым), угол тот давно и прочно был оккупирован сервантом, и даже если бы удалось кое-как втиснуть тахту между дверью и сервантом, то она - тахта, а не дверь - забаррикадировала бы последний (то есть сервант) наглухо, что не позволило бы открывать нижние его дверцы. Надобность открывать эти дверцы, надо сказать, возникала достаточно редко (Павел Павлович никак не мог даже вспомнить, что там лежит - или стоит - за этими дверцами), но все же такая надобность возникала, поскольку раз или два в год Александра Александровна что-то доставала оттуда или, наоборот, помещала туда. Вот потому-то - в нежелании создавать себе всяческие новые неудобства - Александра Александровна продолжала мириться (а вместе с нею и Павел Павлович) с необычным расположением тахты.
    

Такие (и тому подобные) размышления несколько успокоили Павла Павловича и отчасти развеяли возникшие у него подозрения, будто он заблудился и попал не в свою квартиру. И все же ощущение смутной тревоги, казалось бы, утихшее в нем в те минуты, когда он вздремнул, сидя на стуле (или когда Павлу Павловичу показалось, что он вздремнул) - это ощущение тревоги и готовности (к чему готовности - оставалось для Павла Павловича неясным) вернулось к Павлу Павловичу, и вернулось, можно сказать, с большей отчетливостью, чем прежде. Павел Павлович ясно и определенно (как никогда за последние девятнадцать лет) пожелал скорейшего возвращения с работы Александры Александровны, которая - как он надеялся - развеяла бы окончательно всяческие сомнения, затруднявшие существование Павла Павловича в данную минуту. Но глянув на часы, Павел Павлович убедился, что до прихода Александры Александровны, в лучшем случае, придется ждать еще тридцать или сорок минут, так как Александра Александровна приходила со службы обычно значительно позже Павла Павловича - во-первых, потому, что место службы Александры Александровны находилось намного дальше от дома, чем учреждение, где служил Павел Павлович, и во-вторых, потому, что, при всей усталости, не могла Александра Александровна не зайти по дороге в несколько магазинов, в надежде приобрести некоторые необходимые продукты питания, а иногда и присмотреть кое-какие промышленные товары. Этот час (плюс-минус десять минут) между приходом домой и возвращением со службы Александры Александровны являлся для Павла Павловича тем единственным в сутках отрезком, когда он, Павел Павлович, как бы полностью выпадал из времени, да и из пространства тоже, то есть когда всяческие контакты с внешним миром для Павла Павловича обрывались и прекращались. Ночной сон не шел для Павла Павловича ни в какое сравнение с этим часом между службой и приходом Александры Александровны, и вовсе не потому, что ночью то и дело пробуждался Павел Павлович от малейшего вздоха или движения спящей рядом Александры Александровны и подолгу после этого не мог заснуть. Главная беда для Павла Павловича заключалась в том, что ночной сон у него клубился беспрерывными сновидениями - яркими и изнурительно реальными, уныло повторяющими в натуральную величину повседневность, окружающую Павла Павловича с утра до вечера, так что ни о каком ночном отдыхе от утомляющей дневной действительности не могло быть и речи. И только в этот свободный час (а иной раз даже час с лишним) между службой и появлением Александры Александровны проваливался Павел Павлович на своей тахте в сон мгновенно и глубоко, и в этот час никогда ничего Павлу Павловичу не снилось. Такое счастливое свойство позволяло Павлу Павловичу встречать Александру Александровну со службы отдохнувшим, бодрым и полным душевных сил, вполне достаточных для того, чтобы без лишних осложнений дотянуть до той минуты, когда оба они, наконец, отправлялись (чаще всего - повернувшись друг к другу спинами) к ночному сну: в накопленных за этот благословенный час кротости и терпеливости Павла Павловича тонули и гасли накопившиеся за день энергия и неуемность Александры Александровны.
     Сейчас, сидя в неудобной позе на стуле перед крепко спящим незнакомцем, Павел Павлович чувствовал себя, конечно же, несколько выбитым из привычного морально-физического распорядка. К тому же отчасти подавляла Павла Павловича и сверхполная тишина, которая установилась вдруг в его квартире и на которую обратил он свое обостренное в этот миг внимание. И дело не только в том, что незнакомец, с тех пор, как повернулся на правый бок, перестал издавать носом (а может быть, и губами) протяжное «ффффф» (или «ххххх») - не слышал Павел Павлович и привычно журчащего над кухонной раковиной худого крана, и обычного за окном гула проезжающих с рычанием машин, словно враз остановил свое движение весь городской транспорт - и общественный, и личный - и на мгновение возникло даже у Павла Павловича нехорошее пугающее ощущение, будто остался он, Павел Павлович, один во всем мире - да еще вот этот неизвестный человек, занявший его, Павла Павловича, место на собственной его, Павла Павловича, тахте.
     Однако усилием воли Павел Павлович отогнал от себя беспочвенные тревоги и вздорные ощущения, вырвался из бесперспективного, как он справедливо догадывался, оцепенения, и попытался настроить себя на решительное действие.
     Осторожно пошевелившись, с целью поменять положение и перенести тяжесть с одной, наиболее отсиженной ноги на другую, менее отсиженную, Павел Павлович опасливо посмотрел на спящего - сейчас Павлу Павловичу вовсе не хотелось, чтобы незнакомец неожиданно проснулся, поскольку он, Павел Павлович, не готов был в настоящий момент к дальнейшей с ним беседе (в силу известных сомнений, которые все же не развеялись у Павла Павловича окончательно и бесследно). Затем, не менее осторожно - стараясь не скрипнуть стулом - Павел Павлович повернулся к столу и прикинул: сможет ли он, Павел Павлович, дотянуться до телефона, не производя лишнего шума. С удовлетворением убедился Павел Павлович, что аппарат находится на столе в пределах досягаемости - стоит лишь еще чуть-чуть повернуться, протянуть левую руку, и он, Павел Павлович, без труда пододвинет телефон совсем близко к краю стола. Так Павел Павлович, собственно говоря, и сделал, после чего снова проверил, не нарушил ли он все-таки сон незнакомца. Но тот, к счастью, продолжал крепко спать.
     Всю эту сложную (в данных обстоятельствах) и в некотором отношении рискованную операцию с телефонным аппаратом Павел Павлович проделал сознательно, глубоко осмысленно и с совершенно определенной целью. Дело в том, что в голову Павлу Павловичу пришла спасительная, как ему показалось, мысль: позвонить кому-либо из знакомых и попросить позвонить ему, Павлу Павловичу, домой. Таких аппаратов, как у Павла Павловича, наверняка существовало бесчисленное множество, и даже треснутая, заклеенная изолентой трубка не делала его (аппарат) таким уж неповторимо оригинальным: и аппаратов с расколотыми, заклеенными изолентой трубками может найтись в городе если не сотни, то десятки и уж, по крайней мере, как минимум еще один. Но в чем был твердо убежден Павел Павлович - и справедливо - так это в том, что не может быть в одном городе двух одинаковых телефонных номеров. По собственному упущению Павла Павловича, номер его телефона не был своевременно запечатлен на клочке бумаги и помещен в соответствующее место на аппарате - потому и вынужден был обратиться Павел Павлович к посторонней помощи, дабы развеять окончательно все свои сомнения. Павел Павлович положил руку на трубку - но неожиданно задумался и застыл в нерешительности, хотя и оставался в предельно неудобной позе. Сомненья иного рода не позволили ему немедленно снять трубку и набрать какой-либо номер. Старательно перебирая в памяти своих знакомых - в основном, конечно, сослуживцев - никак не находил Павел Павлович среди них никого, к кому он рискнул бы, не стесняясь, обратиться с такой, как справедливо полагал Павел Павлович, не совсем обычной просьбой. Позвонить кому-нибудь из них на службу еще мог бы Павел Павлович решиться, но домой... на этом пути обнаружился неожиданно ряд определенных сложностей. Домашние телефоны кое-кого из сослуживцев (очень, надо сказать, немногих) были, конечно, записаны в свое время в телефонной книжке у Павла Павловича - но наизусть их он, естественно, не помнил, книжка же давным-давно покоилась безо всякого движения, насколько Павлу Павловичу помнилось, в одном из ящиков серванта, и для того, чтобы ее достать (даже если бы и осмелился, наконец, Павел Павлович обратиться к кому-то со своей несколько странной просьбой), требовалось обойти тахту, а для этого необходимо не только подняться со скрипучего стула, на котором, почти не шевелясь, сидел сейчас Павел Павлович, но и перебраться через другой стул, очень некстати оказавшийся выдвинутым из-под стола до самого изножья тахты и тем самым преграждающий Павлу Павловичу путь к серванту. Мало того - Павел Павлович прекрасно знал, как туго и с каким неприятным резким визгом выдвигается ящик, где хранилась телефонная записная книжка, - впрочем, и все ящики серванта выдвигались одинаково туго и с почти одинаковым неприятным визгом. Производить столько шуму ради того, чтобы достать телефонную книжицу, с риском разбудить спящего 
незнакомца, Павлу Павловичу никак не хотелось. К тому же (что тоже немаловажно) 
Павел Павлович по-прежнему совершенно не мог сообразить: чем же оправдать и как объяснить свой странный звонок. Излагать подробности ситуации, неумолимо подтолкнувшей его в конце концов к телефону, Павел Павлович заранее отказывался. Конечно, можно бы просто соврать, что дома плохо работает аппарат, и ему, Павлу Павловичу, захотелось, скажем, проверить, как срабатывает звонок. Но и на это не мог Павел Павлович решиться, поскольку показалось ему неприличным - после того, как он 
уже довольно давно никому домой не звонил, так сказать, с нормальным разговором (да 
и на службе не отличался Павел Павлович особой разговорчивостью) - обращаться вдруг, как ни в чем не бывало, с подобной пустяковой и вместе с тем странноватой просьбой. Закамуфлировать же свою просьбу нормальным разговором средней продолжительности о том о сем Павел Павлович тоже не сумел бы, так как решительно не мог придумать, о чем бы ему поговорить с кем-нибудь из тех знакомых, которых он сейчас добросовестно перебирал в памяти. Нет, на службу еще рискнул бы Павел Павлович позвонить, но там ведь никого - в этом не может быть сомнений - никого уже нет. Кроме разве что Николая Николаевича - вот он, действительно, задерживается иной раз в своем кабинете на час-полтора после звонка, возвещающего конец служебного времени, - но не обращаться же с таким сугубо личным - и довольно неясным - вопросом к самому Николаю Николаевичу.
     И в этот момент - то есть в самый разгар колебаний и размышлений озабоченного Павла Павловича - под рукой у него пронзительно зазвонил телефон.
     В застойной и необычайной тишине, установившейся в квартире Павла Павловича, резкий звонок, в силу своей неожиданности, прозвучал словно взрыв, так что не только дрогнула лежавшая на трубке рука Павла Павловича, но и всего Павла Павловича передернуло с макушки до пят, будто от удара электрическим током, и сердце на мгновение провалилось куда-то в область селезенки, к счастью, тут же вернувшись без промедления на место. Конечно, в следующую секунду мог бы Павел Павлович посмеяться над собой - над тем, что его столь нелепо напугал всего лишь обыкновенный телефонный звонок, 
если бы Павел Павлович - теперь уже по-настоящему - не испугался того, что звонок разбудил спящего незнакомца. Тем более что телефон (поскольку Павел Павлович, естественно, замешкался) не преминул прозвонить и второй раз, - и только после этого сорвал Павел Павлович трубку с рычажков, продолжая смотреть со страхом на полуприкрытый черной кожаной фуражкой аккуратно подстриженный затылок спящего. Но, к облегчению Павла Павловича, незнакомец даже не пошевелился и продолжал, судя по всему, все так же крепко спать.
     Между тем в трубке клокотал низкий мужской голос - Павел Павлович слышал его даже на расстоянии вытянутой руки, хотя слов пока не разбирал. Наконец, удостоверившись окончательно в том, что сон незнакомца не потревожен, Павел Павлович приблизил трубку к уху.
     - Алло! Алло! Почему молчите? - очевидно уже не в первый раз нетерпеливо и довольно сердито спрашивал низкий мужской голос. 
     - Да, - тихо произнес в трубку Павел Павлович, опасливо косясь на спящего 
незнакомца.
     - Что - да? Что - да? Почему вы молчите? - продолжал рокотать в трубке бас и 
после секундной паузы вдруг спросил крайне требовательно: - Это кто говорит?
     - А вам кого надо? - на всякий случай переспросил осторожно Павел Павлович, чуть-чуть отодвигая трубку от уха, поскольку сильная звуковая волна слишком больно била по барабанной перепонке.
     - Мне нужен товарищ Савлов! - солидно и, как показалось Павлу Павловичу, несколько обиженно пророкотал бас.
     - Здесь такие не проживают, - торопливо и с облегчением ответил Павел Павлович и приготовился осторожно положить трубку на место - но из вежливости задержал ее в районе уха.
     - Странно, - пробурчал бас недовольно, и затем послышались короткие гудки.
     Павел Павлович по возможности бесшумно вернул телефонную трубку на рычаг, взглянул внимательно на спящего незнакомца, с удовлетворением отметив, что тот лежит как лежал, на правом боку и дышит ровно, спокойно, - и в тот же миг (разумеется, вне всякой связи со спящим) ясно осознал, что секунду назад в трубке слышал он голос самого Николая Николаевича. Совершенно определенно и вне всякого сомнения. 
     Только потому хорошо знакомый (и живой, и по телефону) голос Николая Николаевича узнал Павел Павлович с некоторым опозданием, что, во-первых, несколько был испуган неожиданным телефонным звонком, прозвучавшим, словно пистолетный выстрел, под самым ухом, а во-вторых, внимание Павла Павловича в значительной степени отвлекал на себя спящий незнакомец, и не столько вслушивался Павел Павлович в голос, рокотавший в трубке, сколько следил за тем, не проснулся ли гость, прислушиваясь к его негромкому дыханию. Из-за волнения и невнимания, вероятно, и показалось Павлу Павловичу, что кто-то спрашивает какого-то Савлова, тогда как теперь стало ему абсолютно ясно, что никто иной, как Николай Николаевич, спрашивал именно его самого, Павла Павловича Павлова. И, поспешив сообщить, что здесь такие не проживают, Павел Павлович, выходит, совершил большую оплошность.
     В душе Павла Павловича боролись два сильных противоречивых чувства. С одной стороны, будучи даже сильно сконфуженным своей оплошностью, не мог Павел Павлович не обрадоваться тому, что безо всяких усилий с его стороны сама собой разрешилась мучившая его минуту назад проблема: кого же из знакомых попросить, чтобы тот перезвонил к нему, к Павлу Павловичу, домой. Сам Николай Николаевич, будто прочитав на расстоянии мысли Павла Павловича и угадав его заботы - позвонил и мгновенно развеял тем самым всяческие сомнения Павла Павловича в том, что это его, Павла Павловича, а не чужой телефонный аппарат, его, а не чужая квартира, его комната, его тахта, его, а не чужое постеленное на тахте белье. Но с другой стороны, несмотря на естественное в связи с этим облегчение, одновременно росло и росло в Павле Павловиче тревожное беспокойство от совершенной им в разговоре с Николаем Николаевичем оплошности. Нет, называя свой поспешный ответ Николаю Николаевичу оплошностью, Павел Павлович допускал сильное, так сказать, преуменьшение - понимая это, Павел Павлович искал и не мог подобрать точного слова, чтобы определить свой поступок, и только все острее ощущал, что слово здесь должно быть резким, беспощадным и страшным. Ибо далеко идущие последствия, которые трудно было даже предугадать сейчас Павлу Павловичу, мог повлечь за собой его посту пок - и от такой неизвестности еще больше росли тревога и беспокойство в душе Павла Павловича, и с новой силой нарастало в ней (в душе) гнетущее ожидание и готовность (в том-то и беда, что и сам Павел Павлович не знал: чего и к чему).
     Справедливо полагал Павел Павлович, что, конечно же, и Николай Николаевич, без всякого сомнения, узнал голос Павла Павловича, причем намного раньше, чем сам Павел Павлович узнал голос Николая Николаевича - то есть во время разговора, а не после. И то, что Николай Николаевич никак не отреагировал на странное поведение Павла Павловича, ограничившись безобидным словом странно, являлось весьма многозначительным и тревожным признаком: слишком, следовательно, непонятным показался Николаю Николаевичу поступок Павла Павловича, и потребовалось время, чтобы Николай Николаевич смог определить свое к этому поступку отношение и высказать свое мнение Павлу Павловичу. Обычно же Николаю Николаевичу, обладающему живым умом, напористой энергией, мгновенно реагирующему на события окружающей его действительности (правда, все это умело сочетал Николай Николаевич с чувством такта и гибкой дипломатичностью), подобная медлительность была не свойственна. Одним словом, как хорошо понимал Павел Павлович, все это не предвещало ничего утешительного.
     Конечно же, после недолгих тревожных размышлений, возникло у Павла Павловича естественное желание немедленно перезвонить Николаю Николаевичу, с тем чтобы попытаться исправить создавшееся положение, оправдаться и каким-либо образом объяснить допущенную им, Павлом Павловичем, более чем досадную промашку. Однако решиться на это Павлу Павловичу (хоть и понимал он единственность подобного пути для устранения злополучного недоразумения) тем не менее было непросто. К тому же мешала Павлу Павловичу тотчас же осуществить свое правомерное желание объясниться с Николаем Николаевичем (пусть не в первую, но и не в последнюю очередь) боязнь разбудить спящего незнакомца. Этого меньше всего сейчас Павел Павлович желал, и вовсе не по эгоистическим соображениям, но, главным образом, в силу природной своей деликатности. Да и незнакомцем спящий в постели Павла Павловича мужчина казаться к настоящему моменту почти что перестал - Павел Павлович как-то свыкся с ним и, хоть и не разглядел до сих пор толком его лицо, уже относился к нему, к незнакомцу, как к чему-то привычному и необходимому. Поэтому тем более не решался Павел Павлович ради своей выгоды нарушать телефонными переговорами сон мирно спящего - можно сказать, уже почти близкого - человека.
     И все же, очевидно, наступила одна из тех редких за многие последние годы минут (проще говоря, за последние двадцать лет не помнил Павел Павлович ни одной), когда вынужден был Павел Павлович уступить настойчивым требованиям внутреннего голоса и отважиться на решительный поступок, заглушив в себе всяческие второстепенные (в конечном счете) соображения. Кроме всего прочего, никак не мог вспомнить Павел Павлович: когда последний раз звонил Николай Николаевич ему домой. Собственно говоря, не мог Павел Павлович этого вспомнить никак, ибо не случалось такого попросту никогда - ни разу за все те годы, что занимал Николай Николаевич кабинет в конце длинного коридора на втором этаже учреждения, где служил Павел Павлович. И не было в том ничего удивительного, поскольку на службе вполне хватало времени, чтобы, не прибегая к помощи телефона, так сказать, лично обсудить с Павлом Павловичем возникающие у Николая Николаевича вопросы, тем более что такая необходимость назревала, надо признаться, крайне редко. Помимо же службы, естественно, вопросы у Николая Николаевича к Павлу Павловичу никогда не возникали и возникнуть не могли. Так что необычайное и удивительное заключалось для Павла Павловича именно в том, что Николай Николаевич позвонил ему, Павлу Павловичу, домой. Отчасти еще и этим мог оправдать Павел Павлович ту нерасторопность, с которой признал он в трубке голос Николая Николаевича: ведь меньше всего в жизни мог Павел Павлович ожидать, что Николай Николаевич вдруг позвонит ему, Павлу Павловичу, на квартиру. Поэтому Павел Павлович все больше досадовал на себя за то, что, по собственной ужасной оплошности (Павел Павлович так и не нашел замены этому вялому - как сам он прекрасно понимал - слову), вынужден теперь теряться в бесплодных догадках насчет причины, побудившей Николая Николаевича позвонить ему, Павлу Павловичу, домой. И неуклонно возраставшее в Павле Павловиче желание безотлагательно узнать, выяснить, раскрыть причину, покончить с интригующей ситуацией заставило его, в конце концов, решиться и все же позвонить Николаю Николаевичу.
     Конечно, нельзя сказать чтобы Павел Павлович от выяснения причины, по которой звонил ему Николай Николаевич, ждал чего-нибудь для себя приятного или радостного. Скорее наоборот - крайне встревожил Павла Павловича сам факт этого звонка, а также причины и, главным образом, последствия, по поводу которых он пока затруднялся что-либо предположить. Последнее обстоятельство тревожило Павла Павловича больше всего прочего: неизвестность обычно переживал он крайне мучительно и болезненно. И, подчиняясь всеобщей широко распространенной слабости, в силу которой любопытство толкает, как правило, человека навстречу даже заведомо ожидаемым неприятностям, Павел Павлович решился и снял трубку. Следует, однако, признаться: такому его решительному поступку способствовало и то, что, будучи обыкновенным живым человеком, Павел Павлович, привычно уговаривая себя не ждать от чрезвычайного звонка Николая Николаевича ничего, кроме непредвиденных осложнений, в глубине души робко и тайно надеялся: а, может быть, не только напрасными окажутся тревожные ожидания, но, напротив, подарит ему судьба, наконец, какой-то приятный сюрприз, с которого и начнется в его, Павла Павловича, жизни новая - яркая, интересная, полная удач - полоса?..
     Так или иначе, охваченный множеством противоречивых чувств, прижимая к уху неожиданно вспотевшей рукой телефонную трубку (прижимая слишком сильно, до боли давя на ушной хрящ, чего Павел Павлович, впрочем, не замечал) и косясь на спящего, крайне осторожно - искренно стараясь гостя не разбудить - набрал Павел Павлович служебный телефон Николая Николаевича. Что Николай Николаевич звонил со службы, Павел Павлович нисколько не сомневался: мысль о том, что Николай Николаевич позвонит ему из своей квартиры, даже на секунду не могла бы возникнуть в его, Павла Павловича, голове. Но это, пожалуй, было единственное, в чем Павел Павлович в данную минуту не сомневался - в остальном же вовсе нельзя сказать чтобы Павел Павлович так уж был уверен в себе, готов к разговору и владел собой. Ведь, кроме всего прочего, не забывал Павел Павлович и о том, что прежде чем перейти к выяснению главного - причин, заставивших Николая Николаевича в неслужебное время срочно звонить Павлу Павловичу, - предстоит еще загладить свою бестактную промашку и оправдать каким-то образом свой поспешный ответ: здесь такие не проживают.
     Короче говоря, когда Павел Павлович услышал в трубке негромкое отрывистое «да!», он, хоть и узнал мгновенно голос Николая Николаевича (при этом еще раз и окончательно убедился Павел Павлович, что за несколько минут перед тем слышал в трубке тот же бас, спрашивающий, как, увы, ему показалось, квартиру Савлова, - а ведь до последнего момента, втайне, прячась от самого себя, надеялся еще Павел Павлович, что, дай Бог, все-таки он заблуждается, и не Николай Николаевич звонил ему, а кто-то с похожим голосом действительно ошибся номером, разыскивая некоего Савлова!) хоть и узнал Павел Павлович мгновенно голос Николая Николаевича, однако вместо того, чтобы сразу приступить к сути разговора, он задал совершенно лишний, ненужный вопрос - вероятно, для того, чтобы еще на минутку оттянуть неизбежные, но, по всей вероятности, чреватые выяснения с Николаем Николаевичем данной запутанной ситуации:
     - Это Николай Николаевич?
     - Да. Слушаю, - отрывисто и нетерпеливо повторил бас Николая Николаевича.
     То, что Николай Николаевич по трем робко произнесенным Павлом Павловичем словам не узнал его голос, вселило в Павла Павловича неожиданную надежду: а может, и в тот раз не успел Николай Николаевич узнать его голос, ведь и тогда произнес Павел Павлович всего четыре слова, и таким же тихим полушепотом. Но это новое обстоятельство, обрадовав Павла Павловича, одновременно и сбило его окончательно с кое-как намеченного плана: следует ли, засомневался Павел Павлович, самому признаваться и пускаться в объяснения с Николаем Николаевичем, если тот, возможно, и не знает, что именно он, Павел Павлович, ввел его в заблуждение своим ответом - здесь такие не проживают. С другой стороны - как, не признавшись в ужасной оплошности, открыть, что ему, Павлу Павловичу, известно о звонке Николая Николаевича, и выяснить причину и цель этого звонка?
     Заминка у Павла Павловича вышла не слишком большой, но достаточной для того, чтобы Николай Николаевич на другом конце провода настойчиво поторопил:
     - Вас слушают!
     Мешкать далее не представлялось возможным, и Павел Павлович, так ни на что и не решившись, а только лишь для того, чтобы подать голос (иначе, чувствовал Павел Павлович, Николай Николаевич вот-вот бросит трубку), тихо и осторожно произнес:
     - Павлов беспокоит..

<...........................>