начало
.
 

   Начнем с того, что XX век стал свидетелем краха самой большой иллюзии, которая питала человека во все исторические времена. Иллюзия эта – надежда на построение справедливого общества на земле, где не было бы богатых и бедных, где слабый не страдал бы от сильного. Негативный опыт и, наконец, распад коммунистической системы поставил под вопрос целесообразность революций, ибо они показали наглядно, что от радужных чаяний до их осуществления лежит непреодолимая пропасть. При этом следует заметить, что тупик в развитии человечества по пути социальных и экономических реформ наметился не только в результате распада СССР – тупик этот является общим итогом развития современных цивилизаций. Если тоталитарные режимы Гитлера и Сталина проявили себя как системы подавления личности, то и демократические государства, в смысле реального осуществления свобод, показали себя не самым лучшим образом. Эрих Фром правильно заметил, что «на историю человечества вплоть до наших дней всегда влияла одна особенность: материальное производство было неспособно удовлетворить насущные потребности всех людей». Эта «неспособность» была присуща всем до сих пор существовавшим режимам и в человеческое сознание проникло негативное убеждение, что «неспособность» эта изнутри присуща человеческому сообществу и что с этим ничего не поделаешь. Подобное сообщество становится закомплексованным на своей собственной несостоятельности. Оно начинает пробуксовывать, боясь крайностей и духовного риска. Оно придавлено не только тем, что в течение тысячелетий не может создать такого изобилия, чтобы всем всего хватало, но и тем еще, что несмотря на отсутствие этого изобилия, технический прогресс привел к такому положению вещей, что физический труд все более обесценивается. Автоматизация и роботизация производственных процессов привела не к тому о чем мечтал Маркс, но к противоположному. Вместо пресловутого «призрака коммунизма» по Европе бродят тысячи никому не нужных безработных. К человеку вернулся животный страх. Но не тот первобытный, естественный, человеку присущий, но уже оторванный от своих природных корней (от первоначальной бессознательной сущности) и виной этому инерция однобокого и ущербного покорения реальности, продолжающая поглощать человека невозвратно. Непреодолимостью является не реальность, но барьер между животной человеческой сущностью, относящейся к бессознательному, и сознательным в его всемогущей возможности воздействия на реальность. Скажем так – генетическая структура среднего человека (а значит и большинства) такова, что бессознательное в его психических процессах играет более активную роль, чем сознательное. Но стремительное техническое развитие и вынужденное, при этом, покорение реальности требует превалирующей активности сознательного. И тут бессознательное среднего человека (а значит и большинства) вступает в конфликт с активностью сознательного. Исторический опыт постоянного и неуклонного покорения реальности показал, что продолжающаяся в этом направлении активность не может принести и вряд ли принесет равенство как в области распределения материальных ценностей, так и в области освобождения духа. И дело, в конце концов, заключается не столько в этом злополучном равенстве, сколько в потере цели развития. Если раньше была надежда на то, что покорение реальности приведет к равенству и свободе, то теперь (особенно с распадом коммунистических систем) такая мечта рухнула. По мнению многих современных мыслителей она практически недостижима. «Кульминация современной трагедии, – восклицает Камю, – знаменуется обыденностью злодейства. Истоки жизни и творчества кажутся иссякшими. Страх сковывает Европу, населенную призраками и машинами». После смерти Камю прошло 34 года, но положение в этом отношении не улучшилось, но даже ухудшилось. Не будем вникать в детальные подробности этого ухудшения. Отметим глобальные факты. Лицо сегодняшней Европы это – кровопролитная война и межнациональная рознь в Югославии, война друг против друга Грузии и Абхазии, Армении и Азербайджана, напряженная обстановка в Чечено–Ингушетии и в Узбекистане, крымский вопрос; падение жизненного уровня в этих странах, а также в России, Белоруссии и на Украине. Моральные ценности не патиной покрылись и не обветшали – они отвергнуты за кажущейся ненадобностью. Взамен выставлена святость и непогрешимость идеи национального возрождения. Отметим попутно – мы не против этой идеи, мы против ее мордастого характера, возникающего в тех случаях, когда она начинает утверждать себя не на этических принципах милосердия, а на крови и жестокости. 
   В результате страдание, выпадающее на долю каждого, в сравнении с прошлыми временами, выросло непомерно. «Человек, – отмечает Ницше, – наиболее отважное и наиболее выносливое животное, не отрицает страдания как такового; он желает его, он даже взыскует его, при условии, что ему указуют на какой-либо смысл его, какое-либо ради страдания». Но горький опыт XX столетия оголил страдание до натуральной величины, перестав усмирять его голодные щупальца, хищно извивающиеся. Разум пришел к выводу направленному против разума – страдание есть неотъемлемая биологическая часть нашей жизни и в рамках ньютоно-картезианской парадигмы невозможно логически объяснить это положение и найти обнадеживающий выход. Экзистенциализм – это не последний крик моды – это дитя, потерпевшего крушение, разума. Какую панацею от хаоса тотальной, по их мнению, безысходности предлагают нам философы-экзистенциалисты? 
  Цель жизни состоит, как они считают, в умении заслужить в этом беспощадном мире самоуважение. Способ единственный – стойко переносить страдания, найти в себе силы выстоять, даже в том случае, если за этим не стоит никакой великой внеличной цели. Но к чему такая стойкость и такое напряжение сил, если изменить положение дел мы не можем, если только бесплодное сизифово упорство будет служить нашим утешением и нашей гордостью? Такое упорство и такая гордость имеют своим источником не бунт, а презрительное смирение – смирение с отжившим обществом и со всеми его несправедливостями и тем самым мы неизбежно участвуем в процессе, направленном против человека. С таким положением вещей согласиться невозможно. Но что же тогда – снова сопротивление, бунт и революция? Для того, чтобы получить ответ, обратимся к Камю, попытавшемуся исследовать этот вопрос с достойной уважения подробностью и тщательностью. «История бунтарского движения, – говорит он, – пусть даже коллективного, всегда есть история бесповоротной вовлеченности в события, слепого протеста, не прибегающего ни к системе, ни к доводам, революция же представляет собой попытку смоделировать действие согласно идее, с тем, чтобы формировать мир по теории. Вот почему бунт убивает только людей, тогда как революция уничтожает одновременно и людей и принципы». Само собой разумеется, что Камю относит бунт к бессознательному выражению протеста, а революцию – к сознательному. И здесь Камю отдает предпочтение бессознательному – т. е. бунту. Ход его рассуждения заключается в следующем. Поскольку революция основывается на твердых наукообразных принципах, она признает только эти принципы, воспринимая все остальные враждебно, и посему по своей внутренней сути в своих действиях и решениях тяготеет к историческому абсолютизму. Любая революция эффективна до тех пор, пока ей не удалось захватить власть. Затем она превращается в экономическое, политическое и идеологическое оружие новых господ. «Она по сути своей, – как правильно замечает Камю, исходя из исторического опыта революций, – не может избежать террора и насилия». «Бунт же, – утверждает Камю, – опирается на действительность, чтобы устремиться на вечную борьбу за истину». На этом утверждении Камю стоит остановиться более подробно, ибо оно кажется нам не просто неубедительным, но даже ошибочным. 
  

Поскольку бунт в отличие от революции явление спонтанное, происходящее внезапно, без специально теоретически, в отличие от революции, и организационно продуманной подготовки, событие это, вызванное негативными сторонами действительности, принадлежит области бессознательного нашего реагирования на взбунтовавшую нас реальность. То, против чего бунтуется, не подвергается при этом коренной ломке и перестройке, а как бы предупреждается в том, что несправедливость по отношению к бунтующему не должна превышать законной меры. И, таким образом, бунт не уничтожает несправедливость. Бунтующий согласен с ее существованием, если при этом условия его собственного существования, с точки зрения сносности и терпимости, будут удовлетворены. И если «восставший, – Камю имеет в виду революционера, – жаждет не столько самой жизни, сколько смысла жизни», то мы к этому можем добавить, что бунтующий в отличие от восставшего жаждет не столько смысла жизни, сколько именно самой жизни. Очевидно, что бунт – бессознательная реакция на несправедливость – до поиска смысла жизни не дорастает. Но и революция, пекущаяся о смысле жизни, провозглашающая высокие этические и практические цели, «стоит принять логику истории во всей ее тотальности, – говорит Камю, – поведет революцию против ее собственной высокой страсти, начнет все сильней и сильней калечить человека и в конце концов превратится в объективное преступление». Вот почему человеческая история (являющаяся «совокупностью следующих друг за другом бунтов» и, добавим от себя, революций) удивляет нас, в отношении устранения несправедливости и порождаемых ею страданий, бесплодностью своих результатов. 
   Несправедливость, как мы выяснили, порождает по отношению к себе два противоположных полюса: с одной стороны покорность, с другой бунт и революцию. Мы не отказываем человеку в праве на бунт и даже на революцию, однако ни бунт, ни революция, как показывает наглядный исторический опыт, не могут установить царство справедливости и свободы. Также и покорность не тот принцип, которым человек, при подобной безысходности, способен руководствоваться. Но если ни то и ни другое, то тогда что же? В чем заключается третье, могущее вывести человека из эволюционного тупика? 
   Прежде, чем продолжить наше исследование, обратимся к одной из книг известного американского ученого, доктора медицины Станислава Грофа, «За пределами мозга». Эта книга является документальным отображением и систематизацией огромного числа наблюдений в изучении неординарных состояний сознания, вызываемых приемом психоделических препаратов или применением нефармакологических методов глубинной психотерапии. Почему именно к этому произведению? 
   Мартин Бубер в своей книге «Проблема человека» напоминает нам, что поле исследования философии, по мнению Канта, заключается в следующих коренных вопросах: что я могу знать; что мне надлежит делать; на что я смею надеяться; что такое человек? Знанием занимается метафизика, долженствованием – мораль, надеждой – религия и собственно человеком – антропология. Так вот, по мнению Канта, все три первых вопроса можно было бы свести к последнему – к антропологии. Следует заметить, что сам Кант, несмотря на явно предпочтительное отношение к антропологической тематике, основное внимание уделил трем первым вопросам. Очевидно Кант, несмотря на понимание важности последнего вопроса, подступиться к нему не мог, ибо антропологические познания того времени носили довольно таки скудный характер. Но поскольку Кант считал, что все три первых вопроса можно свести к последнему, то он исходя из этого допущения, решил ответить на три первых вопроса, чтобы осветить этим самым в полном объеме последний. Однако метафизика плюс мораль и плюс религия, являясь антропологическими производными, самой антропологии во всей ее совокупности ни в коем случае не тождественны, ибо человек, как единое целое, как предмет антропологического исследования, всегда емче сопутствующих атрибутов – метафизики, морали и религии. Хотя следует заметить, что несмотря на вторичность (метафизика, мораль и религия – результат человеческой эволюции), они в свою очередь в процессе исторического развития оказывают эволюционное влияние на психику человека, на характер его мышления. Изменяя и развивая их, человек изменяет и развивает свое коллективное бессознательное. 
   Мы не будем вдаваться в подробности теоретических разработок Канта, но очевидно, что Кант исследовал все три первых вопроса, используя для доказательства выдвигаемых им положений строгое, математически выверенное, рациональное мышление, в то время, как любой человек, поставленный перед проблемой выбора (лгать или говорить правду, любить или ненавидеть, бунтовать или подчиниться – и. т. д.), мыслит на деле не логически, а, как это принято называть – иррационально. Мыслить иррационально это не значит совершать поступки вне всякой логики, ибо наш иррациональный выбор всегда отталкивается от тех рациональных возможностей, от которых мы отказались. Иррациональное по своей сути является иррациональным только в момент совершения иррационального поступка, или принятия иррационального решения. С того момента, когда это произошло, начинается новая точка отсчета, ибо мы начинаем осмысливать наш иррациональный поступок для того, чтобы найти ему должное применение. Таким образом, иррациональное переходит в рациональное и в то же время рациональные возможности, от которых мы отказываемся, стимулируют принятие иррационального решения... Но вернемся к Канту. Нам кажется, что и философия Канта и философские теоретические построения почти всех европейских философов страдают однобокостью, несвойственной человеческому разуму. Все эти системы выверены своими создателями в ньютоно-картезианском русле, в рамках строгого логического мышления. Поэтому все эти системы претендуют на абсолютную истину, но на практике оказываются далекими от нее. 
   Восточные философские системы впадают в другую крайность, культивируя сознательное постижение бессознательного. С помощью специальных молитв и упражнений человек получает возможность проникать в трансперсональные области своего мышления, впадая в блаженное, отрешенное от внешнего мира, состояние, называемое нирваной. С нашей точки зрения состояние нирваны, такая же крайность, как и повседневное втискивание себя в рамки собственных логических умозаключений. Нам кажется, что для нормального функционирования человеческой психики требуется творческое сцепление мистического мышления с рациональным. В подобном творческом сцеплении нельзя выделить ни мистическое, ни рациональное, обо оно ни то, ни другое – оно нечто третье. 
>
_______________________________________________________________________________________
п