...
Неэвклидово пересечение
1. Голосолог Бокштейна
От редких встреч и разговоров с Ильей осталось
самое несущественное и
к тому же не представляющее целостного о нем представления и если даже
и
всплывающее в памяти, то в необязательном порядке – в том именно,
который
следует тому или иному повороту текущей жизни. Но и в этом свойстве
памяти больше места занимали строчки из стихотворений Ильи, чем
конкретные воспоминания о нем самом. И это объяснимо. Что
просматривалось сквозь улыбчивость и кажущуюся общительность
Ильи? Потаенная боль и замкнутость. Но искалеченных судеб в стране
алии
и абсорбции не перечесть – Илья один из принадлежащих этому множеству.
Разные обстоятельства, в том числе и его смерть,
напомнившая о
каверзной быстротечности, подхлестнула меня в далеко не детском возрасте
овладеть интернетом и релевантно ознакомить земные пределы с творческими
достижениями поэтов и писателей, живущих в Израиле. И поскольку Илья,
само собой разумеется, вошел в это «тринадцатое»
число, я и о нем стал
собирать и коллекционировать все, что заслуживало внимания. И в результате
в информационном пространстве интернета появился сайт об Илье Бокштейне
с титульным названием «Свирелью
кожа». Прошло более двух лет после
появления этого сайта, и я, наконец, дорос до той точки кипения, которая
позволяет мне посмотреть и на самого поэта и на его творчество
под углом зрения несколько отличающимся от известных (о творчестве
Ильи Бокштейна писали много, продолжают и, вероятнее всего, не перестанут
писать).
В 1995 году мои отношения с поэтом прервались и при его
жизни не
возобновлялись никогда больше, хотя до этого мы, при случайных встречах,
обоюдно вменяли себе в обязанность поговорить друг с другом, и Бокштейн
в тот период воспринимал меня дружелюбно и даже обозначил это
автографическим вариантом одного из своих стихотворений.
Мне причина нашего взаимного отчуждения представляется
так. В книжном
магазине на улице Аленби в Тель-Авиве зашел разговор о судьбах России
–
о неожиданном ее распаде – об отделении республик. Илья сказал убежденно,
что неурядицы, постигшие Россию, преходящи, и что вслед за распадом последует
воссоединение. Я возразил: «Динамика современности
позволяет государству
и на малой территории быть самодостаточным».
– Что ты этим хочешь сказать? – спросил Илья, и
в голосе его я уловил
высочайшее нервное напряжение.
– Именно то, что сказал – каждый этнос имеет право
только на свою
кровную территорию.
– Ты хочешь вернуть Россию во времена Ивана Калиты?
– спросил Илья с
удвоенной энергией.
– Да я о реальности говорю – это в Америке все пришлые,
а в России на одну
повозку приходится и финн, и тунгус, и калмык, и каждому подавай свое:
финну –
финское, тунгусу – тунгусское, калмыку – калмыцкое... И демократия
здесь, если
она не листок фиговый, начинает сук рубить, на котором сама же и сидит.
Илья Бокштейн, насколько я помню, не возразил. Только
посмотрел на меня
с особым государственно-российско-еврейским акцентом – сосредоточенно
и
укоризненно Это была мимика непробиваемого молчания. Откуда мне было
знать, что Илья Бокштейн являлся сторонником и выразителем идей
ортодоксального имперского мышления и более того – Илья был имперским
человеком. Вот, например, свидетельство известного диссидента Владимира
Осипова (автора программы подпольной организации, созданной в 1961
году): «Все участники тех событий выступали
с общедемократических
позиций. Единственный человек, который исповедовал идею российской
государственности, это чистокровный еврей – Илья Вениаминович
Бокштейн... Сейчас людей с такими взглядами называют «державниками»
–
(фрагмент из интервью – интервьюер сотрудник НИПЦ «Мемориал» Николай
Митрохин). Имперская ориентация Бокштейна подтверждается также
в интервью Людмилы Поликовской, взятом у Эдуарда Кузнецова: «Вы
регулярно собирались не только на площади, но и на квартирах?»
–
спрашивает она. Э. К. отвечает: «Да...
...Там не только стихи читались...
Были и... доклады: о колхозах, доклад Илюши Бокштейна о прелестях
монархии (мы тогда не воспринимали подобных идей)...»
Вторжение в Чечню, как известно, началось 11 декабря
1994 года. И в
хронологически детерминированной последовательности в журнале «Знамя»
появляется публицистика Людмилы Поликовской (интервью, взятое у Бокштейна).
«...Витя Попов – ударил чеченца бутылкой
по голове. Молодой человек
ударил старика-инвалида» – вспоминает
Бокштейн.. Л.П. спрашивает: «За что?»
Илья отвечает: «Бог его знает. Поспорили
о чем-то. В лагере такое часто бывает.
Чеченцы, конечно, поднялись – наших бьют!... ...Я взял два кирпича
и пошел
искать чеченцев. (Они, как выяснилось, прятались в бане: против них
восстал
весь лагерь.) Я открыл дверь в их убежище, вошел и пригрозил Сапфиру...
кирпичом».
Античеченские настроения в даваемом интервью можно
было бы принять
за намеренное желание Ильи Бокштейна завоевать сердца патриотично
настроенных россиян, но поэт бесхитростен – дух «державничества»
в сочетании с необоримым диссидентством, как это видно из воспоминаний
его современников, проявлялся в нем и в советский период.
Окружающие воспринимали Бокштейна не только ущербным,
но и ущербно. Субъективизм близко знавших его людей, многие из которых
претендовали на
лидерство – и в литературе, и в бизнесе, и в политике – невольно перерастал
в спекулятивном бурлении и столкновении конкурирующих эмоций, амбиций
и партий в негативно действующий фактор.
«Оригинальный
мыслитель», «гениальный
поэт», «логотв
рец»
– говорилось
об Илье, но все эти метафорические журнально-газетные кульбиты голословно
плавали в том приторном общественном соусе, который создавал убийственную
ауру – она постоянно сопровождала поэта не только непониманием – она
не
давала ему полноценно дышать – Бокштейна считали не просто юродивым,
а
юродиво юродствующим (сумасшедшим в квадрате). Попробуем на конкретных
примерах проследить сотворителей такой ауры.
«Мы не можем также
нести ответственность за таких людей, как, например,
Бокштейн, который в настоящее время арестован органами КГБ, – еще в
оные
времена подпольно уведомлял диссидентствующую публику Э. А. (один из
активных участников «Маяковки» – скорее всего, кто-то из окружения
Владимира Буковского), ибо мы неоднократно предупреждали многих товарищей,
чтобы
они не поддерживали Бокштейна, что «смехотворные» идеи Бокштейна не
заслуживают никакого внимания, и что его вздорные попытки создать свою
организацию могут только дискредитировать всякое движение».
Да и сам
Владимир Буковский пишет в эссе «Гайдн-парк
по-советски»: «..В августе
арестовали Илью Бокштейна. Вот он-то уж точно не имел никакого отношения
к «заговору». И даже не слышал о нем. Не писал стихов и, следовательно,
не
читал на площади. Правда, выступать любил и делал это очень красноречиво.
Горбатый человек, с горящими глазами. Все, что он говорил, воспринималось
с добродушной иронией». И другой лидер
в том же стиле: «Как забирали
Илюшу Бокштейна, не помните?» – спрашивает
Эдуарда Кузнецова интервьюер
Людмила Поликовская. «Нет, – отвечает
Эдуард и добавляет, – и выступления его
помню очень смутно ...что-то парадоксальное, хаотическое... Был на
площади
один мужичок (забыл фамилию), тоже с философского факультета, он был
полный инвалид, мы его таскали на руках. Он говорил довольно любопытные
вещи, примерно в том же духе, что и Бокштейн».
Запоминающимся является свидетельство Леонида
Прихожана, одного из
активистов того далекого прошлого: «...Маленький,
горбатенький, обладающий,
как говорят психиатры, сверхобаянием шизоида, он призывал спасать
матушку-Русь. Я про себя подумал: спасем Русь, а потом синагог понастроим.
Но
вслух сказал: «Илюша, вы – идиот». Он на секунду запнулся, но тут же
завопил:
«Мои предки были раввинами!!» Вторит Прихожану и российский писатель
Юрий Стефанов в эссеистике («О Мамлееве,
Гуджиеве, Пелевине и не только»):
«...это был маленький, горбатенький человек,
крайне уродливый, писавший, на
мой взгляд, нескладные стишки, и, конечно же, на площади Маяковского
громче
всех их выкрикивавший...». И в завершение
– именитый поэт из Израиля Владимир
Тарасов в одной из публикаций, давая высокую оценку творчеству Бокштейна,
вкрапляет в текст ироническое высказывание – «это
«вариант наволочки»,
знакомые с историей будетлянства меня поймут».
Позволим же себе не из
возраженческих устремлений, а ради реального
проявления, зачатого
Хлебниковым будетлянства, заметить, что история
оного не закончилась и
никогда не закончится, поскольку вопрос пробуждения
спящего сознания во
все времена останется актуальным. И идиомизированно
взятое В. Тарасовым
в кавычки «вариант наволочки» (существует легенда,
что Хлебников хранил свои
стихи в наволочке и появлялся с этим архивом
в самых неожиданных местах)
имеет уничижающий информационный пласт – «Илья
Бокштейн здесь вторичен –
он вариант – он вариант сумасшедшего поэта»,
ибо исходной точкой здесь
является, вероятно, не сама по себе одна из странностей
Хлебникова –
наволочка, им приспособленная под архив; а причина
нестандартного
поведения – психическое заболевание. И все же,
несмотря на поведенческие
особенности, по предполагаемой причине присущие
Велимиру Хлебникову,
можно усомниться в том, что пресловутая наволочка
действительно имела
место в его жизни. Скорее всего, что ее пригвоздили
к Хлебникову сплетнями
и оговорами, чтобы гротескно обозначить образ
поэта-новатора и принизить
значение его творчества. «Сотня Сальери // И
я один с душою Моцарта» –
говорит Хлебников в поэме «Что делать вам».
Петр Митурич в своих
воспоминаниях так описывает знакомство
с Хлебниковым: «Велимир явился зимой с мешком
рукописей, без пальто,
в солдатской телогрейке». И далее: «Велимир собирает
свой мешок рукописей
и переносит со мной на Даев переулок дом 9...».
1922 год – время происходящих
событий – время голода, раскулачивания и продразверсток.
И вы хотите, господа,
чтобы поэт Велимир Хлебников носил свои рукописи
в респектабельном
чемодане? В мешке он их носил, господа – в мешке,
а не в наволочке!
В связи с отмеченными оттенками, породившими особую
удушающую
атмосферу в отношение конкретной противоположности
«поэт (Бокштейн)-общество»,
следует особо подчеркнуть, что Илья никогда
не позволял себе ответного уподобления, хотя бы намека на негативное
отношение к любому из известных ему людей. Он не только знал наизусть
текст Нагорной проповеди, он соблюдал –
он старался соблюдать все ее
положения – в особенности это: «...кто
же скажет брату своему: «пустой
человек», подлежит «Верховному
судилищу»; а кто скажет: «безумный»,
подлежит геенне огненной». Илья не судит
–
он благословен – он
логотворит: «...великолепная поэма, где страсть переходит в
транц-мышление и синтезирует пространства духопланов
(душеспектры-ы), возвращается в хриппп... в хрипо-о-оррр!
и... растянув змеехвост, – в удалинии
исчезает в восклицаньи
вертикали...! Благодарю автора за великое эстетическое наслаждение
и замысли – мыслекриты.., не было б их
без «Чувства пятна».
Причислил поэму Тарасова к стихам, один рисунок строк к-ых
гениален (не говоря уже о КОСМОИЗЯЩЕРЦЕ, проще –
о содержании)».
С большим пиететом и уважением, чем диссиденты-лидеры,
относились
к Илье Бокштейну советские карательные органы –
они не смотрели на Бокштейна,
как на горбатенького уродца и юродивого –
они видели в нем вполне достойного противоборца. И ничуть не отказывали
ему в значимости его антисоветской
деятельности и не выталкивали из круга преследуемых, как человека
незначительного. Именно об этом свидетельствует Обвинительное
заключение: «...активными участниками...
являлись БОКШТЕЙН И.В.,
ОСИПОВ В.Н., КУЗНЕЦОВ Э.С. и ИВАНОВ А.М.».
В этом фрагменте
примечательным является порядок перечисления обвиняемых –
не алфавитный,
а по степени виновности.
И вот я снова вижу Бокштейна-отшельника –
единственного человека в той
пустыне, которая сегодня называется Израилем. И Бокштейн снова беседует
не
со мной и не с вами, а с Духом Святым в виде «царского
наездника с молодым
лицом». Илья спрашивает: «Скажи,
кто тебя понуждает всю ночь по пустыне
скакать?». И наездник отвечает: «Когда
я об этом узнаю, мне некому будет
сказать». И стоит Бокштейн, пораженный
как громом этим ответом в центре
пустыни, которая называется Тель-Авивом, рассеченный временем, как
ближайшее здание теневыми полосами деревьев в лучах солнца, космически
всплывающего над крышами – да, это он,
Илья – ущербнейший комок жизни
и абсолютно свободная, не знающая никаких преград способность мышления
–
бокштейновская способность мышления. Как ты думаешь (ему на той неделе
исполнилось 52 года) стоит ли мне жениться? –
спрашивает и молчит. Ждет
ответа так, как будто более важного вопроса для него не существовало
и не
существует. Это ли сейчас наиболее выпукло вырисовывается? –
или обрывки
иного диалога? – или иная сюжетная
корреляция? – нет! –
ни то и не это! -
только мимика! – бокштейновская мимика,
живая и выразительная – глубокая –
уходящая в глубину, иногда более способная выразить себя, чем слово,
ибо
обладатель этой мимики (Бокштейн) много лет был прикован к больничной
койке и мимика в те дни являлась единственной возможностью его
логотворческого логовыживания в логосе. «В
три с половиной года я заболел
спондилитом, меня отправили в детский туберкулезный санаторий, где
я
провел семь лет в гипсе».
Следует обратить особое внимание на сведения,
сообщаемые Минной Лейн
(его двоюродной сестрой) в книге «Генеалогия
семьи Бокштейнов» –
«Genealogy
of the Bokstein Family» (книга издана
на английском языке): «Когда ему исполнился
год, родители по занятости своей, наняли нянечку. Жизнь была в те времена
необычайно жесткая. Всех устрашали массовые аресты невинных людей.
Эти
опасения мешали нормальным человеческим отношениям даже в пределах
семейства. Медицинским осмотром у Ильи было установлено повреждение
позвоночника. Предполагалось, что нянечка недосмотрела младенца. Илье
наложили гипсовую шину и госпитализировали в детскую спецбольницу.
Позже диагноз был уточнен – костный туберкулез,
вероятно, инфицированный
отцом Ильи». И далее, в добавление к этому
тексту, в материалах, которые
были подготовлены к интернет-проекту, Минна сообщает: «...в
военной
компании 1938-1939 гг. по освобождению Западной Белоруссии и
Польши он
(отец Ильи – прим. А. К.)
тяжело заболел туберкулезом. Умер в декабре 1941 г.
в Уфе, куда был эвакуирован с госпиталем».
Анализ существенного содержания текста Минны Лейн
дает возможность
гипотетически предполагать, что проникновение бацилл Коха в позвоночник
Ильи произошло в перинатальном периоде (внутриутробном) и это проявило
и закрепило в Илье соответствующие архетипические доминанты.
Известно, что Илья, уже будучи в Израиле, долгое
время не посылал матери
вызова, несмотря на ее горячее желание присоединиться к сыну. Он мотивировал
это тем, что она в тяжелые дни, выпавшие на его долю, мыслила по-советски
и проводила с ним, после его возвращения из тюрьмы, «воспитательные»
беседы. Однако действительная причина отчуждения коренится во
внутриутробном периоде его развития –
еще до момента рождения
архетипическое восприятие материнского лона, в связи с туберкулезной
инфекцией, не имело у Ильи (Ильи-зародыша) положительных эмоций и
посему Илья (Илья-младенец) инстинктивно воспринял свое появление на
свет, как спасительное освобождение от тяжелой и подавляющей замкнутости.
И поскольку последующие годы («семь лет
в гипсе») он был прикован к
больничной койке, то следует предполагать, что собственное появление
на свет, было воспринято Ильей, на инстинктивном уровне, как
продолжение внутриутробного развития. И объем пространства, в котором
он находился после рождения, продолжал восприниматься Ильей, как материнское
лоно, но не прежнее, а новое – более емкое,
более красивое и дружелюбное.
И действительно, в упомянутом уже интервью, которое Илья дал Людмиле
Поликовской, он рассказывает: «Санаторий
в Кирицах, под Рязанью был
общедоступным, но он не был нищим. Прежде всего, он размещался
в удивительно красивом здании: старинный особняк, построенный
знаменитым Шехтелем, раньше принадлежал какому-то князю (забыл
фамилию). ..Потом нас вернули в Москву (не в Кирицы, а в Москву),
в санаторий около Велозаводской, он и сейчас там стоит. Это тоже был
какой-то своеобразный дом, тоже, по-моему, бывший дворец, тоже
с расписными потолками... Какая-то романтика была и в этом здании».
И, наконец, полнейшее подтверждение этому рассуждению эссе Леонида
Финкеля «Материал, из которого сделаны
гении» – в традиционную
серебряного века прозу автор вкрапляет высокого полета птичьи высказывания
Ильи Бокштейна: «Заметили ли вы, что там,
внутри здания – свои города, улицы,
закоулки, мостики. В особенности на шестом и четвертом этажах –
бесконечность пространства, устремленность, а с боков, наоборот, пространство
идет уже на
тебя. Пятый побочный этаж в желто-розовых тонах напоминает становление
сознания ребенка до юноши, в то время как шестой –
зрелость, раскрытие
всех возможностей...». В этом выделенном
фрагменте привлекает особое
внимание подчеркнутая энергия (утренние желтовато-розовые тона)
оговариваемого Ильей становления «сознания
ребенка до юноши».
Бокштейн-мыслитель очевидно имеет ввиду ни что иное, как философское
сознание, включая, вне всякого сомнения, и выбор веры. И опять же интервью
Людмилы Поликовской является бесценным источником для дальнейшего
исследовательского искуса. Иудаизм был Ильей нельзя сказать, что отброшен,
но обойден, в силу сложившихся обстоятельств –
«семь лет в гипсе» были
проведены вне дома и вне общения с домашними –
Илья сообщает о том,
что «почти забыл свои ранние детские впечатления,
связанные с деревянным
домом на Ульяновской улице (он сгорел в войну), с дедом (когда я вернулся
его уже не было в живых), с идишем, который я, к слову сказать, так
никогда
и не выучил». Другое дело нянечки, работавшие
в туберкулезных санаториях
– типичные Арины Радионовны! –
«...верили в колдовство, в сглаз, в сверхсилы,
в дьявола, в демонов... ...рассказывали в основном про Спаса, святых,
ангелов...». Как уж тут не вспомнить
известное стихотворение Ильи
Бокштейна «Ночь потопленным храмом уснула...».
И концовку: «Из окон
составляет Святого Закона / безумно цветные иконы / крестовины окна
Воскресающий Спас».
В связи с отходом Ильи от иудаизма, публичные
высказывания Минны
Лейн, его двоюродной сестры, обличительны: «Только
31.10.1997 г. мне стало
известно, что Илья крестился – стал ортодоксальным
христианином. Это
случилось много лет тому назад, в 1962 году, когда он был в тюремном
заключении. В течение 30 лет он скрывал этот факт от семейства Бокштейн.
Это перестало быть тайной, когда он интервьюировался Людмилой
Поликовской, членом научно-исследовательского общества «Мемориал»...
Илья рассказал интервьюеру: «В лагере я крестился в православие...
Меня
крестил православный священник, Кириянов, правда, он тогда был
расстрижен и не имел права крестить, но выбирать не приходилось».
Следует сразу же оговориться – утверждение
Ильи Бокштейна, что
расстриженный православный священник не имеет права крестить,
является спорным. Расстрига, по определению –
служитель религиозного
культа, лишенный сана, или монах, лишенный монашества. Но при этом
он не лишен права в миру оставаться христианином. А крестить желающего
имеет права любой христианин – в том числе
и расстрига! Мною также
замечена тенденция некоторых «благожелателей»
Ильи создать легенду,
что Илья крестился в тюрьме из страха перед расправой антисемитски
настроенных уголовников. И вполне понятно, что Минна Лейн и другие
близкие родственники Ильи, в своих праведноиудейских настроениях
полностью разделяет мнение этих «благожелателей»,
тем более, что Илья
похоронен на еврейском кладбище по особому ритуалу –
как человек, чья
родословная по мужской линии идет от кохенов [1]
(иудейских
священослужителей).
«Мне было больно признавать,
–
пишет Минна Лейн, – что сын
Беньямина Бокштейна совершил религиозное преступление. Согласно
религиозным законам, он уже не являлся членом нашей семьи. Моя сестра
Фрида уверенна, что поведение Ильи в потьменском тюремном лагере было
вызвано инстинктивной потребностью спасти свою жизнь...».
Сестра Минны
(а значит и Ильи) Фрида была бы права, но только в том случае, если
бы ее
уверенность обосновывалась только стрессовыми периодами жизни брата,
но существует еще и творчество, и оно утверждает совершенно противоположное.
В стихотворении «Художник»
Илья рисует свое собственное становление:
Страшно и чудно звенели слова,
словно земля будто колокол билась,
ввысь уносилась, лбом становилась,
над океаном Вселенной склонилась
как над казненными храм Покрова.
И еще такого же рода пример:
Вижу: время в полете застыло,
как на фреске летящий Христос,
и вознесся крестом из могилы
всех вопросов о Боге вопрос.
Тексты своих стихотворений Илья (он не печатал
их на пишущей машинке
и тем более на прочей более современной технике –
писал от руки печатными
буквами) сопровождал рисунками, отражающими его мироощущение и настроение
в текущий момент времени.
.
И разве не пророческий это рисунок. Мы видим
крест, перечеркнувший менору,
вместе составляющие одно целое с надгробным памятником (это мы видим
еврейское кладбище – могилу поэта-христианина
среди захоронений кохенов!) –
«и вознесся кресто-ooo!-oм из могилы всех
вопросов о Боге вопрос» – разве не
явлен в этом рисунке голос и логос Бокштейна? –
звук переросший в знак – черное
пятно над крестом, меж ответвлениями меноры –
восклицательно почерневшее
«о» –
колеблющееся черное пламя его души –
светлой души! – почерневшей
от горя. Этому же рисунку убедительно вторят следующие строчки
из
поэмы «Гамлет»:
...и страшен воскресенья крест,
святая чаша Гефсимана –
могильный шлем обманного холма...
Здесь: могила = могильный шлем = обманный холм!
И все же не все пронизано горечью в христианских
настроениях
поэта-творца, который в открытую заявлял: «Иудаизм
–
религия статуса,
религия менталитета, в Израиле не может быть другой религии. Какое
может быть христианство в солдатской стране?»
– (из интервью Л. П.);
бывали и светлые минуты в его жизни, подарившие нам стихотворный
цикл, посвященный Марку Шагалу...
А на торе бородка раввина – рыхлая равнина.
У наряженной церкви-на-рву-
окна – утренним небом заснежены,
а у комнатной ели
зайчата знакомой звезды рождеству;
а из двери слова искупителя красками нежными.
Попутно следует зафиксировать, что не только
в стихах мы слышим голос
и логос Бокштейна-христианина. Его эссе, посвященные архитектуре
русских церквей, молитвенно выразительны: «Но
Потаповская Церковь лучше
Нотр-Дама (по-моему). Повторяю: но Потаповская Церковь лучше Нотр-Дама
(по-моему)... Не воссоздав Потаповскую Церковь, Москва не станет
красивым, полноценным, а след. – великим
городом (не станет Москва
красивым, полноценным, а следовательно, великим городом, если
не
воссоздаст Потаповскую Церковь). Восстанови Потаповскую Церковь,
демократия! 5 марта 1998. Восстанови Потаповскую Церковь, демократия!»
Инстинктивно повышенный интерес Ильи Бокштейна к
архитектуре
объясним опять же перинатальным и послеродовым периодами его жизни,
а именно тем, что перемещение из утробы матери в санаторные помещения,
в которых Илья провел в гипсе семь лет, воспринималось им как переход
из плохого внутриутробного периода развития в период покоя, свободы
и надежды на выздоровление. В семантических элементах поиска постоянно
фигурируют, например, в различных сочетаниях такие слова, как
temple
(англ) – храм и exterminate (англ)
–
искоренять,
истреблять. Эти слова
поэт использует, зачастую, в качестве пояснительных надписей к стихам
( «софианты экстермической поэзии»)
и рисункам.
Temple
Пиковая результативность этих словосочетаний
имеет четко обозначенный
логос: exterma temple = уничтоженный храм (разрушенный идеал –
библейский
храм = хорошая материнская утроба). Один из своих рисунков Илья
сопровождает
надписью Еxterma-temple.
Еxterma-temple
«Еxterma-temple»–
в русском переводе ««храморазрушитель»–
дефис,
объединивший два слова в одно, придает английской НЕОлогоМИСТИЧЕСКОЙ
композите именно такую смысловую окраску. И поскольку рисунки,
сопровождающие
тексты поэта, как правило безадресные, то в данном
конкретном случае возникает вопрос: почему именно это изображение имеет
негативное наименование – «Еxterma-temple»?
Присмотримся к графике –
поэт-художник воссоздает высокое монолитное здание с конструктивно
современными формами. Зафиксируем – конструктивно
современными! –
и добавим, что Илья Бокштейн считал воздействие современной
цивилизации губительным на культурологическую жизнестойкость храмовых
культур, передающих из поколения в поколение живительность священного
ритуала. И если это так, то возникает второй вопрос –
какое именно здание
здесь изображено?
Я не живу в Тель-Авиве, но мне случается там довольно
часто бывать.
Особенно в районе огромной площади, которая примыкает к мэрии. И я
несколько
раз видел поэта на этой площади, сидящего бочком на скамейке и погруженного
в чтение или, как мне это сейчас представляется, с тетрадью, которую
он заполнял
печатными буквами своих произведений и рисунками и похоже, что одно
из этих живописаний сделано с натуры. Изображено здание мэрии города
Тель-Авива. Но не думайте, что я говорю только о мэрии –
и не думайте, что я
говорю только о городе – речь идет
о гораздо большем и даже еще большем, чем
можно себе представить. В подтверждение обратимся к емкому обобщению,
выраженному в стихотворении коренного поэта-израильтянина Меира
Визельтира «Есть у меня симпатия...»
(переведено
с ивр. А. К-им):
в Тель-Авиве
в городе бесчувственном
в этой конуре оштукатуренной раствором отчаяния
в этом шумно и капканисто раскачивающемся бидоне
есть у меня симпатия к людям
положившим на вся и всё в Тель-Авиве.
Но вернемся к мэрии. Кто видел эту бетонированную
коробку с кафкианскими коридорами и служителями бюрократического культа,
тот тождественно поймет
и меня, и стихотворение Меира Визельтира, и титанический накал
бокштейновского экстермически гневного софианта:
Кто-то зажаренной лапой
тронул мне кончик ноздри,
стать я хочу тихой сапою,
мне пропоют: не ханнд'ги.
Тянутся ввысь г'азговоог'ры
сжатых клещами людей,
ночь дышит лающей сворррою,
дичью отставших идей,
ллипки колючая диво,
прячемся хилым зверьком,
жизненно спим сиротливы,
совесть сопит тенорком,
крик о стране не тревожит,
нерв о друзьях не томит –
сумрак сосуд уничтожит –
вечность меня оживит.
Илья публиковался часто и в довольно солидной
периодике. Но, при этом
– на! – сегодняшний
день имеет единственную книгу стихотворений [2],
[3].
И,
благодаря тому, что она издана факсимиле, оказалось возможным произвести
сравнение собранных в ней текстов с опубликованными в газетах и журналах.
Тщательный анализ показал непростительное своеволие редакторов и корректоров,
искажавших оригинальные произведения поэта по своему усмотрению и в угоду
потребителю, пользуясь и беззащитностью и безразличием созидателя к
привносимым правкам. А чего стоят критические обзоры, наделяющие творчество
поэта абстрактными определениями! Нет сомнения, господа, что Илья в
некоторых
(в лучших, как вы говорите) стихотворениях достигает высочайшего уровня
(но
не уровня Бродского, как вы говорите) и высот необыкновенных (но не
высот
Хлебникова, как вы утверждаете), ибо Илья никогда не стремился к достигнутому
кем-то!
Трудно определить –
поэт ли, созидает свои стихотворения,
или стихи, по ходу возникновения, созидают поэта. Желательно, чтобы
и суждения, как верные (не исключено, что ошибочные), так и ошибочные
(не
исключено, что верные) самосозидались по ходу предпринятого анализа.
И снова незаменимый источник – интервью
Людмилы Поликовской:
«Я был совершенный младенец и решил начать
прямо с античности: Платон,
Аристотель; потом средние века: Декарт, Спиноза, Лейбниц; потом XVIII
век –
Ларошфуко, энциклопедисты; потом классическая немецкая философия (она
меня
особенно потрясла)», –
рассказывает Илья. В интервью названы и другие
значимые мыслители и философские направления, но в отмеченном фрагменте
говориться об особенном потрясении, вызванном немецкой классической
философией, которую представляют, как известно, пять выдающихся мыслителей:
Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель, Фейербах. Зададимся вопросом –
какой из этих
мыслителей оказал наиболее значительное влияние на поэта и философа
Илью
Бокштейна? Не Гегель ли это, разработавший идею о монархе, как носителе
государственного суверенитета, и допускавший, что монархия и без
установления конституционных законов может быть конституционной?
Теперь становится очевидным, что интервьюер Людмила Поликовская передает
без искажения слова Бокштейна, заявляющего: «...конституционная
монархия
– наиболее приемлемая для России форма
правления. Я не думал ни о каких
попытках присобачить новые формы под старое содержание... Я никогда
не
считал, что атеизм победил окончательно. (Это было бы слишком страшно.)
Православие же наиболее адекватно русским традициям. А раз православие
– значит монархия».
На этом этапе мы (читатель и я) подступили, наконец,
вплотную, к основному
вопросу – исходя из каких позиций Илья
будетлянствовал (будил мысль) и какова
точка опоры всех его логотворческих в этом направлении поисков. Прежде
всего
Илья был экстермистом – разрушителем
старого (не путать с экстремизмом) –
отсюда и возникновение софиантов экстермической поэзии и появление
экстермического Гамлета (Гамлета-разрушиителя): «Быть
или убить? – вопрос
не телескопов». Однако логотворческие
эксперименты Бокштейна имеют
и большую выразительность – самоотдачу
Атмана, при которой множественности
изображений тождественны единичному.
Время летящее сквозь колокольную стену.
Перпендикулярно к ней
китайский мудрец Ду-шу
от чрезмерного созерцания
душунк –
утратил конечности
и стал стеклянным шаром.
Его переносят с места на место
слуги – та-мини
тохрихц –
цивилизация на закате
письменной культуры,
но еще не дошедшая
до парапсихической
видит в Ду-шуне
ставшем от чрезмерного созерцания
стеклянным шаром
стихтимный город,
где на многолюдные площади
выходят одни – и-и! –
фортепьяно,
а вместо крышек –
хрустящие шелестом шляпы.
Оставляю будущим исследователям бокштейновского
творчества
метафорические воздаяния образному великолепию этого стихотворения,
уместности созданных неологизмов и прочая ахи-охи. Сосредоточу
внимание на экстермических моментах –«мудрец
Ду-шу от чрезмерного
созерцания душунк» –
душунк (у него поехала крыша!) – «утратил
конечности» –
все без исключения!!! – и –
«стал стеклянным шаром».
И еще – «на
многолюдные площади выходят одни – и-и!»
– (визжащие) -
«фортепьяно, а вместо крышек –
хрустящие шелестом шляпы».
Абсурд? – да, абсурд
(но вполне закономерный в условиях цивилизации
«на закате письменной культуры»).
Но «на закате письменной культуры»
даже
такое закономерное отрицание, такой абсурднейший намек на осмысление
не отражает гибельного положения дел. Здесь действенней полный отказ
от
всякого осмысления. И поэт последователен –
он производит такое
отрицание – перечеркивает сотворенное
сотворением абсолютной
абракадабры.
ОТРИЦАНИЕ –
это не заглавие, а смысловое подчеркивание
логотворческого приема Ильи Бокштейна, присущего авангарду.
Glivim
glishtari' shtita'vim
Гливим глиштарий штитайвим
shtoron
dan-din'
шторон дан-динь
gashtakki
kok.
гаштакки кок.
Glivim
glishtar' shtita'vom
Гливим глиштарий штитайвом
urtum
schitot
уртум щитот
shartori'
rot.
шарторий рот.
Gampari'
dari riri jdur
Гампарий дарри рири ждур
l'vishtishti
dum.
львиштиштий дум.
И вот именно здесь, когда, казалось бы, задача
исКУСсственного приема
выполнена, абсурд вступает в противоречие с установками своего творца,
ибо творец-Бокштейн не тяготеет к таковому –
не считает абсурд, как явление,
последней инстанцией в творческих ипостасях. Илья Бокштейн прежде всего
строгий мыслитель – державник и монархист
–
гегельянец! А что касается
авангардистского сногСШибательства, то оно для него всего лишь
промежуточное средство – средство отрицания,
без которого сотворение
положительного невозможно. И Бокштейн тут же применяет на деле
гегелевское отрицание отрицания.
Для утверждения истинной сущности посредством
отрицания мнимой
поэт-абсурдист буквальным образом производит дешифровку абсурда.
I
1. glivim
(гливим) – берем
2.
glishtari' (глиштарий) – серебряный глобус
3.
shtita'vim (штитайвим) – зеркалами вращаются
летние двери,
на них красные силуэты –
картины от детства – у! –
к девичеству.
I
I
Shtoron
dan-din – шторон дан-динь –
я додумался
какое значение для будущей
парапсихической цивилизации
будет иметь шкатулка
составленная из почтовых марок
обклеенная серебряными рыбами
со шляпы венецианки.
I
I I
gashtakki
kok – гаштакки кок –
что такое время
летящее сквозь стену
или расколовшийся китайский мудрец –
от чрезмерного созерцания
ставший хрустальным шаром.
I
V
glivim
glishtari' shtita'vom – гливим глиштарий штитайвом
–
берем серебряный глобус –
зеркалами вращаются
летние двери
с красными силуэтами –
картины от детства – у! –
к вечернему девичеству.
V
urtum
schitot – уртум щитот –
угасающий океан
с золотыми зрачками
египетского бога мудрости.
V
I
shartori'
rot – шарторий рот –
в бушующей пучине
узкий туннель.
V
I I
1. gampari'
–
гампарий –
коридор цветных витрин.
2.
dari – дарри –
столица городской весны.
3.
riri – рири:
а) вода,
б) текучесть,
в) речная речь
4.
jdur– ждур –
легкий любовный диалог в кафе.
V
I I I
l'vishtishti
dum – львиштиштий дум:
1.
l'vishtishti – львиштиштий –
в парижском кафе львы газет –
июль поцелуя равноценен
зрелости Ренуара.
2.
dum – дум –
широченный летний рояль –
размашистый автограф
Рахманинова.
Дешифрованный абсурд, который уже не абсурд, представленный
здесь
в виде примечаний к тексту стихотворения «Гливим
глиштарий штитайвим...»,
взят из книги «Блики волны».
Иногда пояснительную оговорку к какому-либо стихотворению
Илья
Бокштейн подчеркивал условием – «ключ
читателя» – как
бы предоставлял
право самостоятельно домыслить тот или иной неологизм –
как бы призывал
к творческому соучастию. И посему я, следуя этому ключевому указанию,
позволю себе некоторую самостоятельность –
запишу результаты дешифровки
в прямой последовательности, как бы восстанавливая непрерывность
стихотворного текста, раздробленного пунктами примечаний.
берем
серебряный глобус
зеркалами вращаются летние двери
на них красные силуэты –
картины от детства – у! –
к девичеству
я додумался
какое значение для будущей
парапсихической цивилизации
будет иметь шкатулка
составленная из почтовых марок
обклеенная серебряными рыбами
со шляпы венецианки
что такое время
летящее сквозь стену
или расколовшийся китайский мудрец –
от чрезмерного созерцания
ставший хрустальным шаром
берем серебряный глобус –
зеркалами вращаются
летние двери
с красными силуэтами –
картины от детства – у! –
к вечернему девичеству
угасающий океан
с золотыми зрачками
египетского бога мудрости
в бушующей пучине
узкий туннель
коридор цветных витрин
столица городской весны
вода текучесть речная речь
легкий любовный диалог в кафе
в парижском кафе львы газет –
июль поцелуя равноценен
зрелости Ренуара
широченный летний рояль –
размашистый автограф
Рахманинова.
В этом ОТРИЦАНИИ ОТРИЦАНИЯ описано возрождение
человечества
к новой жизни. Но судите сами, прежняя наша (то есть сегодняшняя)
«цивилизация на закате письменной культуры»
в творчестве Ильи Бокштейна
претерпевает метаморфозу – превращается
в «угасающий океан с золотыми
зрачками египетского бога мудрости... в бушующей пучине узкий туннель».
Труднейшая логотворческая –
глас! – глас-о!-логическая задача,
поставленная Ильей Бокштейном, выполнена филигранно и безукоризненно
на тех вершинах, которые доступны только его голосу –
голосу и логосу его
оголенного нерва! – и, очевидно, в таком
овеществлении его творчество
первично и неповторимо. «Бог умер!»
– восклицал Ницше одноаккордно.
Голосолог Ильи Бокштейна, нашего современника, более динамичен:
«Между смертью и воскресением Бога –
ночь вопиющей пустыни» –
то есть в системе выбора меж «да»
и «нет» имеется
нечто третье. Еще
полнокровнее эта мысль выражена в поэме «Метафизика»
–
«...что же является трагедией сознания
самого Вселенского художника,
философски равноценной крестному страданию –
и воскресению
Имрана – Христа?»
– ставит глобальнейший вопрос Илья Бокштейн
и дает ответ, исходя из собственного опыта: «То,
что он творит
весь мир, а сам обитает в его провинции, где-нибудь в Париже».