38
Очевидно, что политической партию можно назвать тогда, когда она участвует в
борьбе за власть. С этой точки зрения существование религиозных политических партий недопустимо. Неэтично, как мне кажется,
верующим людям создавать особую партию, поневоле вынужденную участвовать в
грязных политических
интригах и махинациях.
Я
думаю, что любая партия, если дать ей возможность быть правящей и единственной, неизбежно превратится в
источник тоталитарного режима. Как показывает история, дело не в светлых и
многообещающих программах, а в природе иерархии. Все живые существа со
стадным инстинктом (в том числе и человеческое общество) придерживаются
иерархии. Слабый подчиняется сильному – вожаку, лидеру, вождю. В любой партии есть вождь –
маленький, потенциальный фюрер. Этому маленькому фюреру стать большим мешает узаконенное существование
многопартийной системы. В этом случае, дорвавшемуся до государственной
власти, не дают
развивать волчий аппетит лидеры и вожди других политических партий, поднимая
при наличии подобных попыток дурно пахнущий гвалт, окропляя его для толпы духами высокопарной фразеологии.
Базой для
возникновения любой
политической партии, как это не странно, являются не какие-либо объединяющие группу людей высокие политические
устремления, но, прежде всего наличие в структуре человеческого общества представителей
2-группы населения, неспособной,
по своей генетической структуре, адекватно контактировать с реальным объектом. Эта группа населения
легко поддается гипнотическому, в зависимости от тех или иных субъективных
причин, воздействию той или иной политической пропаганды и, вступив в ту или
иную партию, начинает слепо подчиняться ее дисциплинарному уставу и, прежде всего – вождю. Очевидно,
что надобность в политических партиях отпадет сама собой при достаточном увеличении относительной численности
представителей 3-й группы населения и появлении первых признаков отмирания государства – попыток отказа
функционирующей общественной структуры от плюрализма относительного в пользу
абсолютного.
39
Асе
понадобились косметические кремы. Мы поехали в Тель-Авив. Магазин препаратов
находился в районе Дизенгоф-центр. В этом же районе находился известный на весь Израиль магазин
русской книги «Скрижали», где время от времени организовывались встречи приезжающих из
России известностей с интеллектуальной русскоязычной публикой. Инициатором
этих встреч была хозяйка
«Скрижалей» Нехама Графц. После того, как мы закупили кремы, я сказал Асе, что хочу заскочить на пять минут в
«Скрижали» посмотреть что нового поступило из книг.
Помещение было застлано сигаретным дымом. В этом чаду за председательским столом восседала Нехама Графц и три знаменитых
киноактера – Закаков, Табалов, Кунилин. Из них, как я понял, Закаков и
Кунилин репатрианты, Табалов
– турист. Эта разница
резко сказывалась на душевном их состоянии. Не знаю, сколько времени прошло со дня абсорбции
Закакова и Кунилина, но, судя по их внутренней истерзанности, выражавшейся в заострившихся лицах и нервно
пульсирующих, лишенных плавного движения, жестах; с израильской действительностью они уже сталкивались.
Табалов-же выглядел уравновешенным, рассудительным и уверенным. Ему-то что? –
удовлетворил давнее желание побывать на Святой Земле, посмотрел, как здесь люди живут – ступил ногой
на шершавые библейские
камни, и – домой.
Глаза у Кунилина все время были влажными – набухли от сдерживаемых слез. Более всех запомнился Закаков. Он явно
завидовал Табалову – не таланту, нет (сам был наделен не менее). Я думаю, цельности,
нормальной русской естественности – корню. Разговор коснулся причины, которая
побудила Закакова покинуть Россию. Он сказал: «При материальном положении моём, я
мог одевать дочку во все фирменное, да и зазорного в этом ничего нет. Но, даже имея деньги,
позволить себе этого я
не мог. Слишком много нищих людей в России и все они, как правило, озлоблены.
Смотри, как одета, – говорила соседская беднота, – видать здорово на нашей кровушке папка с мамкой нажились!
Могла ли получить правильное воспитание моя девочка, слыша подобное? – могла? – закончил он, вопрошая настойчиво смущенно молчащего Табалова.
В
Закакове ощущалась трагедия человека, покинувшего родину и плюс к этому
тщеславие и агрессивность творческой личности. Больше пятидесяти лет он,
еврей по матери,
считал себя русским. «Ты знаешь, как звучит на иврите великое слово – народ?! – обратился он снова к Табалову,
– ам!.. Ам!» – повторил он и сделал соответствующее движение головой и клацнул
зубами, изображая серого волка, проглотившего красную шапочку.
По
завершению (вопросы, ответы, автографы, интеллигентный гвалт) ко мне подошла Тереза Моршайн, похожая чем-то
на птеродактиля.
–
Мне Нехама рассказала о вашей стычке с Лойфманым...
40
Чуть
больше года тому назад приезжал Семен Рубда. Жил у своих родственников в Иерусалиме, но неделю провел у меня в
Беэр-Якове. Как-то в одной из наших бесед он выразил желание быть опубликованным в
каком-либо израильском русскоязычном журнале. Решили послать подборки наших
стихов в журнал «11». Одно стихотворение из посланных редактор Мануил Нудман соблаговолил
опубликовать. При этом в телефонном разговоре заверил меня, что я появлюсь в
следующем номере. Но меня, по каким-то причинам изъяли. Правда, М. Н. тут же проинформировал, что
произошло это по вине редколлегии, потому что он-де как раз в это время был в отпуске и
что до конца года меня непременно тиснут и что мои стихи уже набраны... До
указанного срока
осталось два месяца. Поживем, увидим! С журналом «11» у меня особые счеты. В этом журнале был опубликован Евстрат Лойфман.
Разве имеет моральное право Евстрат появляться в израильских периодических изданиях, выставляя себя
при этом борцом за
сионизм, после его известных заявлений для советской прессы? «Все последние
годы моей жизни, – каялся Е. Л., – показывали..., что я стал на
неправильный путь, наносящий ущерб как мне самому, так и моей Родине – Союзу
Советских Социалистических Республик».
41
Дополнительно к желанию опубликоваться в каком-нибудь периодическом издании
Рубда хотел поговорить с Ухабом о возможности издания советско-израильского журнала. Ухаб выслушал. К идее отнесся
пессимистично. Во время нашей беседы в его кабинет неожиданно вошел Евстрат
Лойфман. В кожаной кепке, с хитроватой скуласто монголоидной улыбкой великий
сионист был похож на Владимира Ильича. Увидев меня и Семена и сделав вид, что мы ему абсолютно
незнакомы, он обратился к Ухабу: «Можно поговорить с вами, Исаак, тет-а-тет?»
Они вышли в коридор. Через минут десять Ухаб вернулся. Обратившись ко мне, сказал: «Издает у меня книгу
своих стихов. То
обложка ему не подходит по цвету, то художественное оформление. Будучи
приглашенным, к одному из моих знакомых, не хочу называть имя, к известному
израильскому писателю, пытался поливать меня грязью». Мне и моему другу этот рассказ ничего нового не добавил, но
Ухаб продолжал: «В разговоре со мной он
сказал, что знает вас как известных стукачей».
Попрощавшись с
Исааком Ухабом, мы решили побродить по Тель-Авиву, но, прежде всего я предложил Семену посмотреть Дизенгоф-центр и попутно заглянуть в «Скрижали». Едва переступив
порог магазина, я увидел Лойфмана и в прыжке приклеился пятерней к его лицу и, сжав
до побеления пальцы, стал водить по магазину, приговаривая: «Заруби себе на носу, что с этого дня, где бы я тебя не увидел, я буду говорить о тебе правду и не за
глаза, а при тебе, как я это делаю сейчас. Ты – подонок». Выпустив его лицо, я сжал
онемевшие пальцы в кулак и, опираясь на полусогнутую ногу, нанес удар, но впустую – Лойфман удачно среагировал и работники магазина тут же
растащили нас в разные стороны.
«Я подтверждаю, что Лойфман стукач», – сказал, стоявший вне этой свары, Семен Рубда. Его сдержанность была вполне
уместна. Семен всего лишь турист. Он не израильский подданный. Избиение
Лойфмана грозило бы ему более чем формальными неприятностями. Да и то, правда, что двое одного не бьют. Побледневший Лойфман трусливой трусцой
удалился из магазина. Я пытался вырваться из удерживавших меня рук, задыхаясь от охватившего меня гнева и ощущая при этом блаженное удовольствие
оттого, что продолжал жить в согласии со своей совестью. «Хорошо, что ты его не
ударил. Он мог бы в полицию заявить. В Израиле физически пострадавший всегда прав.
Всю жизнь пришлось бы расплачиваться», – сказал кто-то из присутствующих. Я
поблагодарил окружающих за спасение от сурового законодательства, извинился перед Нехамой Графц. Всегда вежливый и
аристократичный Семен тоже попросил прощения, и мы тут же вышли из магазина. Допоздна бродили по
тель-авивским улицам, молча, рассматривая
архитектуру современных зданий и соседствующих с ними древних восточных строений, сидящих на асфальте нищих с
молитвенниками в
руках; прохожих, отличающихся друг от друга манерами, жестами, национальной
одеждой, языком. Мы
молча прислушивались к обрывкам фраз. Звучала немецкая; английская, французская, арабская и русская речь. Мы
успели заметить, что идиш был, в основном, уделом пожилых людей и что на слух иврит казался
нам гибче, совершеннее и текучее, когда лился он из молодых уст. В рисунок шумного многолюдья гармонично вписывались израильские
солдаты – юноши и девушки. Многие из них при оружии – с автоматами «Узи». Мы заметили
и то, что на улице ни один израильский солдат не отдавал честь, идущему
навстречу, старшему по званию. Мы внимали шуршанию листвы, ощущая прикосновение ласкового горячего
ветра. Скользили глазами по стволам высоких финиковых пальм – туда, где на гофрированные ладони пальмовых листьев
падало древнее, голубое и безоблачное израильское небо.
42
Предстоящая встреча с
Терезой Маршайн не вызывала во мне восторга. Во-первых, я не напрашивался. Во-вторых, по
какой причине Нехама Графц рассказала журналистке о моей стычке с Лойфманым? Зачем это Нехаме нужно? Неужели он умудрился и ее достать, как доставал всех остальных?
Если это так, то с ее
стороны нечестно пользоваться мною, как орудием мести. Но отказаться от интервью я не мог. В противном случае
моя попытка расправы над Лойфманым была бы дурно истолкована. В-третьих, в «Двенадцати коленах» работала
Виолетта Хомяк. Мне не хотелось быть затянутым ею в объяснение по поводу
эпатирующего письма, отправленного мною на ее имя. И, наконец, четвертая, и
основная причина отсутствия восторга заключается в том, что не люблю я
интервьюироваться. Помню, узнал как-то главный редактор «Квадрата» господин
Мордехай Жлобдель, что я увлекаюсь йогой, что не ем вареной пищи, и спросил с ироничным
удивлением:
–
Так ты действительно живешь на одних овощах и фруктах?!
–
Да, – говорю, – а что
вас удивляет?
–
А то, – отвечает, – как люди к жизни приспосабливаются. Наверно, такое питание дешевле обходится. Расскажи-ка нашим олим, как
ты до такой жизни дошел.
Твой опыт очень может им пригодиться. Смотришь, через год, другой, на
сэкономленные деньги квартиры купят, машинами обзаведутся.
–
Нет, – перебил я Жлобделя, – такое питание обходится дороже обычного.
Скис главный редактор и отказался брать у меня интервью. Оно и понятно – ему или сенсацию об НЛО подавай, или
сказочку для представителей 2-й группы населения, что одного ореха в день
вполне достаточно для полнокровной и здоровой жизни.
Интервьюер, прежде
всего, как это ни странно, интервьюирует самого себя. Здесь существенную роль
играет идеологическое направление газеты или журнала, в которых это интервью будет опубликовано;
и общественное положение дающего интервью и степень его известности –
является ли он знаменитостью и какой величины. И многое-многое другое...
Короче, я знал заранее, что интервью, которое желает взять у меня Тереза Маршайн, не принесет мне внутреннего
удовлетворения. Не потому ли вчера в полночь меня потянуло в апельсиновый сад? На
тропинке, освещаемой лунным светом, я увидел призрачную фигуру в хитоне. Через каждые два-три шага,
описывая концом посоха впереди себя полукруг, слепая, она приблизилась ко мне
и, медленно шевеля сухими губами, спросила:
–
Давно ли ты знаком с Евстратом Лойфманом?
–
Тридцать три года. Мы из одного города...
–
Ты всегда считал его стукачом?
–
Почти всегда.
–
Что значит почти?
–
Когда Лойфман подал заявление на выезд, я попался на эту удочку... Поверил. А вдруг не стукач? Была у него не
работа, а синекура. Выгнали. И, действительно – землекопом начал вкалывать. И
не на покойничках, а по-настоящему – на дорожных работах. Правда, мог бы найти и полегче
и, когда кто-нибудь из его знакомых предлагал ему другой вариант, он отказывался. «Пусть они видят,
– говорил он, делая ударение на «они» – что меня никакие трудности не
испугают, что я твердо
намерен уехать из этой страны». В эти незабываемые дни появилась статья обо мне и моей семье. Я был
назван негодяем, отщепенцем, предателем... На все сто процентов керосином запахло. Напугали меня здорово. До
активности довели.
Кинулся я в Москву. С корреспондентам «Financial times» встретился. Разъяснил
ситуацию. Днепропетровск – город закрытый. Упрячут, раздавят и растопчут – жаловаться некому. Выслушал
меня Дэвид Саттер. Спросил, как я отношусь к Брежневу. При этом показал пальцем сначала на свои уши, потом
на
стены, затем на потолок – мол, прослушивается. Я кивнул – молча поблагодарил его за дружеское предупреждение.
Спрашиваю:
–
Вас интересует мнение на уровне анекдотов, или основанное на личных контактах?
–
На личных, – говорит.
–
Таких у меня с генсеком не было.
–
Вы хотите выехать на Запад или...?
–
К себе!
–
Нас еврейский вопрос не интересует, – и, помолчав, добавил, – если вы не
обманываете меня, – вытащил записную книжечку, раскрыл, – вот вам телефон и
домашний адрес. Этот человек поможет вам во всех ваших затруднениях. В том числе и в финансовых.
Последнее было произнесено с ироническим ударением. Я подумал: «А вдруг он не английский, а советский?» В
надежде, что он все же «английский», оставил я ему книгу, мой самиздатовский экземпляр.
Встретился я и с указанным человекам – им оказалась Сахина. Зовут – Аната. Первый вопрос: «Как вы узнали мой
адрес?» Рассказал. Отнеслась с явным недоверием. Позвонила куда-то. По-видимому, в корпункт.
Назвала фамилию мою – выяснила – убедилась, что я – это я. Был у меня в
чемоданчике еще один
экземпляр книги. Показал. Перелистала небрежна: «Легче вам не станет от того, что вы реноме приобретете. Они
никого и ничего не боятся. Если захотят сгноить – сгноят! Но, тем не менее, моя помощь
вам может пригодиться. Вы теперь не только у них на заметке, – она улыбнулась. Если с вами что-нибудь
случится, у них это
шито-крыто не пройдет»,
– она говорила со мной, то и дело, посматривая
на часы. Чувствовалось, что она старается побыстрее меня выпроводить. На прощание она дала мне телефон некоего
Геннадия Борисовича.
Сказала, что он известный в Москве юрист. Борется за права человека.
Бесплатно консультирует отказников. «Покажите ему книгу. Иногда он помогает
таким людям как вы реализовать
творческую продукцию». В тот же день мне удалось встретиться с Геннадием Борисовичем. Он дал понять,
что к литературе никакого отношения не имеет, но у него есть круг компетентных
знакомых. Он покажет книгу и, если они найдут ее полезной и нужной, он передаст ее
на Запад. Мы расстались, и поздним вечером я попытался уехать с Ярославского железнодорожного
вокзала в Днепропетровск.
У входа в здание вокзала по обе стороны двустворчатых дверей стояли милиционеры. Один из них,
капитан, отвел меня в сторону. Потребовал паспорт.
Записал данные. Вел себя вежливо. Возвращая паспорт, извинился и, почему-то, молодцевато прищелкнув каблуком,
отдал честь. Я тут же подумал: «Неспроста все это. Вычислили, гады. Следили, начиная с корпункта.
Теперь отыграются». Я
представил себе, что меня может ожидать – под ложечкой засосало.
Очередей у касс не было. Билет я взял без затруднений. Забрался на верхний полку. Заставил себя расслабиться.
Растворился в ритмичных перестуках. К утру был дома. Вечером встретился с Евстратом. «Книгу
передал на 3aпад, –
воскликнул он
патетически, – держись! – теперь тебе в диссидентах до самой смерти числиться. Не выпустят тебя из Союза, а, впрочем, может и
наоборот. Как ни крути, а в герои выскочил. До предателей Родины возвысился.
И с корреспондентом
встретился. И на
нужных людей вышел. Завидую тебе. У меня никак такое не получается. Сижу в болоте и пузыри пускаю. А ведь я на
Западе человек известный. Меня сам Кузьминский, тот, что в Штатах живет, включил в
антологию русской поэзии. В своё время была у меня по работе халтурная возможность в Ленинград
наведываться. Довелось
мне там с литературным авангардом познакомиться. В том числе и с Кузьминским.
Суди сам, большой я поэт или так себе, если он мои стихи выделил и запомнил».
«Засунь свою поэзию, Евстрат, себе в задницу, – сказала Пусик, – у нас жрать нечего. Учись жить у человека, – кивнула
она в мою сторону, – быстро нащупал золотую жилу. На московских
отказников-активистов сходу вышел. Теперь по две посылки получать будет».
«Дал бы нам пару адресов и телефончиков», – сказал Евстрат и глаза у него загорелись...
Через некоторое время я решил навестить столицу еще раз. Корреспондент беседовал со мной подчеркнуто холодно.
Сказал, что книга не содержит
сенсационного материала и поэтому вряд ли заинтересует западного читателя. Признался, что оценить достоинства и
недостатки моего творчества не может по причине недостаточного владения русским языком и
что он опирается на мнение одного из литераторов-диссидентов. Я попросил назвать этого человека, познакомить меня с ним. Корреспондент
замялся и тут я почувствовал, что он мне не доверяет. Я попрощался с ним, стараясь
придать натянутой улыбке подобие естественной. Позвонил Сахиной – сюрприз
похлеще. Трубку подняла Пусик: «В Москве тебе делать нечего, – сказала она, мгновенно узнав меня по голосу,
и многозначительно добавила, – мы уже здесь!» «Вульгарная сука!» – эта фраза застряла в моем мозгу, как застревает
дыхание после нокаута.
Лойфманы, выклянчив у меня телефоны и адреса, быстрёхонько повторили мой путь, черня и поливая меня грязью. Я
понял, что теперь и Сахина, и корреспондент, и Геннадий Борисович и отказники, с которыми эта
тройка общается, будут считать меня подсадной уткой. Мое подозрение тут же подтвердилось. Немедля
позвонил я Геннадию Борисовичу по поводу моей книги. Он сказал, что это не
телефонный разговор.
«Дома принять не могу», – предупредил он без объяснений. Мы договорились встретиться у входа в
метро, но ожидал я напрасно. Позвонил снова. «У меня заболел младший. Не могу оставить.
Позвони вечером, когда жена придет»...
Муть и
горькое одиночество, от которых никуда не денешься.