продолжение V

.

 

     – Как после этого сложились твои отношения с Лойфманами? 
     – Они распустили  слухи, что меня опубликовали в Израиле. И я, по простоте душевной, клюнул. Еще бы! – двадцать лет писал в стол и вдруг публикация. С трудом насобирал денег на поездку в столицу. Сторожем работал, а не министром. Приехал. Позвонил Сахиной. «Евстрат, – говорю, – утверждает, что меня опубликовали в «Двенадцати коленах». Соответствует ли это действительности?» Известная отказница ответила: «Какое вам дело до этого?» 
     Здесь довела она меня до крайности. Говорю: «Вам сообщили, что ваша дочь попала в аварию и что ее отвезли в больницу, разве не спросили бы вы – в какую? И если бы вам ответили, что не знают, разве не предприняли бы вы настойчивые поиски?» «При чем тут моя дочь?!» – воскликнула заносчиво Аната Сахина. «Притом, что творчество писателя – это его ребенок!» – ответил я со злостью.
     – Ты уверен, что источник подлости... 
     – Но есть еще одна деталь в этой истории, которую простить невозможно. 
     – Он всем прощает, – сказала призрачная фигура в хитоне и выразительно подняла указательный палец вверх. 
     – Он может себе это позволить. У него впереди вечность. У меня же только жизнь, отпущенная и отмеренная. 
     – Так чего же Лойфманам невозможно простить? 
     – В двух словах не скажешь. После удачного внедрения в круги активистов-отказников, комитетчики, сотворили следующее. Вызвали моего сына повесткой на медицинскую комиссию. Во время медосмотра в карман пиджака (одежда находилась в раздевалке) подбросили наркотик. Вдруг, откуда ни возьмись, милиционеры. Задержали. Повели к воронку. «В чем дело?» – спрашивает. «Подозреваешься в убийстве», – надели наручники. В отделении  обыскали, заведомо зная о наркотике – «обнаружили» – завели дело. Взяли у прокурора санкцию на обыск. Думали, найдут запрещенную литературу. Не нашли. На следующий день с утра пораньше заявился я в районное отделение. Встретился со следователем. Говорю: «А наркотик-то моему сыну подбросили!» Рассвирепел лейтенант: «Если будешь настаивать на своих домыслах, судить будем твоего заморыша!» 
     – Но я в этой ситуации не вижу вины Лойфмана. 
     – Обыск у меня был только началом. Следующий акт – обыск в его квартире. Обнаружили и там наркотик. Лойфман показал на следствии, что его сосед, которого на прошлой неделе, вдруг, арестовали, попросил за день до ареста подержать какие-то пакетики в холодильнике, так как собственный не работает. Мол, лекарство холода требует. И, главное показание, что мой сын бывал у этого человека. 
     – Но этот сосед – не выдумка. 
     – Да, жил в том же доме на втором этаже наркоман. Промышлял гашишем. Сидел неоднократно. Вот и включили его в задуманный сюжет. Использовали и сразу же на горячем взяли. В тот же день отбили несчастному печень. Медицинская экспертиза дала заключение, что умер от инфаркта. Следствие же на основании показаний Евстрата Лойфмана обвинило моего сына в том, что он покупал у этого человека наркотики для личного пользования. Вот и результат! Два года с отсрочкой приговора. 
     – Но с отсрочкой! – сказала призрачная фигура с акцентом на «но». Складки хитона колыхнулись, обнажив босые ноги. В апельсиновом саду росли колючки. Особенно густо в том месте, где стояла она. Савланут1 у нее был израильский. Не морщилась. 
     – А зачем им мой сын в тюрьме? Пусть при папочке живет. С психологической травмой. Испуганный, надломленный и закомплексованный. Пусть будет отцу живым укором. Дали понять, сволочи, – веди себя тихо, иначе расправимся, если не с тобой, так с твоим отпрыском. 
     – Кроме покаяния Лойфмана, сделанного им для советской прессы, были еще какие-нибудь публикации? 
     – В одной из газет появилась статья «О ком пекутся Рокфеллеры». 
     – Читай! – сказала призрачная фигура требовательно, и я тут же почувствовал в пальцах бумагу. Глянул – газета. Мои губы невольно зашевелились. 
     «Анате Сахиной удается получить доступ к распределению «материальной помощи», которая поступает от сионистских организаций «активистам» и прочим «борцам». Этот период странным образам совпадает с приобретением ею кооперативной квартиры. На этот факт, естественно, обратили внимание другие. Так, например, К. Кац и П. Фридман, осужденные за государственные преступления, в своем совместном заявлении, сделанном по центральному телевидению, рассказали о той грызне, которая идет за тряпки и денежные переводы»... 
     – Не считаешь ли ты эти факты выдуманными с целью очернить Сахину и перессорить между собой активистов сионистского движения? 
     – Нет. Лойфман и Сахина – близнецы братья. 
     – Знаешь ли ты, что Сахина дала Лойфману рекомендацию на присвоение ему звания узника Сиона? 
     – Припугнул он её, трусливую, что достоянием мировой общественности станут конкретные факты своекорыстного использования кассы. 
     – Если Лойфманы знали, что ты в Израиле, как они, после всего, решились репатриироваться? 
     – А куда деваться. Унюхали, что демократизация далеко зашла, что грядущее неопределённо и что ловить золотую рыбку в мутной воде они не умеют. Вот и бежали на сытые хлеба «быстрее лани» ... 
     – После вторых петухов атмосфера апельсинового сада становится для меня картезианской, – призрачная  фигура перенесла кривой узловатый посох в левую руку, – но я слушаю! 
     Я продолжал: «По прибытию в Израиль великий сионист решил увековечить свое поэтическое творчество. Денежную помощь оказало ему Министерство абсорбции. Существенную лепту внесли также и религиозные организации, потому как разыгрывал Лойфман из себя праведника – ходил в кипе, не ел свинины и утверждал, что днепропетровская синагога была отремонтирована на собранные по его инициативе денежные пожертвования... И его книга «Воскресение ненависти» увидела свет. На обложке в порнографическом виде Пульхерия Ивановна. По-видимому, Евстрат решил, что рифмованного выпендривания для коммерческого успеха недостаточно – нужна сексуальная приманка. Вопрос был решен на семейном совете. Пусик предложила наэлектризовать обложку собственными  телесами – нате!  – дешево, тридцать пять шекелей за экземпляр; и безопасно – безтрипперно и безспидно… Будучи в Советском  Союзе, она долгое время работала официанткой – при живой копейке! Была принята в кандидаты КПСС. Соперниц по чаевым чернила анонимками. 
     – Откуда тебе это известно? 
     – Из уст самого Лойфмана. Любил Евстрат прихвастнуть, что человек он денежный. Нравилось ему, глядя на нас, нищих интеллектуалов, скидывающихся на бутылку чернухи, щедрым жестом мецената-нувориша вытащить из просторного внутреннего кармана плаща столичную и, по-ленински прищурившись, окинуть нас лучезарным  победоносным взглядом. Любил Лойфман кейфануть. И когда это происходило, язык у него развязывался. В минуты такого пьяного вдохновения чего только не рассказывал он из своей жизни. «Да, стучу я на всех вас, – варнякал 
Евстрат и патетически восклицал, – но разве кого-нибудь из вас посадили?!»
 
 

     43 

     Мусоросборная машина пришла рано утром. К половине десятого Проспер и я надраили до блеска мусорные емкости, окропили внутренние стенки приятно пахнущим раствором. К одиннадцати часам закончили. В Беэр-Яков ехал автобусом. Остановка. Тропинка. Пустыри. И, наконец, апельсиновый сад. Солнечные лучи, обливающие зелень сада, казались блеклыми в сравнении с тем светом, который излучала желто-огненная кожура цитрусовых плодов. Казалось, наступи сейчас беззвездная ночь, на апельсиновый сад это нисколько бы не повлияло. Он продолжал бы самоосвещаться вдохновенным желто-золотистым светом... Над садом возвышались четырехэтажные амидаровские дома. Ася была дома, так как наши окна были распахнуты. Она, если уходила из дому, обязательно их закрывала. А вдруг гром среди ясного неба грянет или еще чего-нибудь случится? Дождь, например, начнется – проливной. Квартиру зальет. «Тряпок не жалко, – говорит, – книги намокнут! Словари и справочники. Вода в  компьютер попадет». Предусмотрительная она, но не во всем и не всегда... Пригласили нас как-то на бармицву2... То одно платье Ася примерит, то другое – никак не выберет... А время идет... В итоге поссорились мы... Когда  выходили, бросилась она закрывать окно. Говорю в раздражении: «Сегодня по прогнозу Потопа не будет!» «Потопа, – говорит она мне, – я не боюсь». «Почему?» – спрашиваю. «Потому, – говорит, – что от него все равно не спасешься!» 
     Подобными ответами загоняет она меня в такие логические тупики, что выход только один – приголубить. Так уж случилось, что жизни без Аси я не представляю... С этой мыслью взлетел я на четвертый этаж, но встречен был сердитым, настороженным взглядом. «Тебе какая-то Лина звонила. Сказала, что ты хорошо знаешь ее родителей. Письмо от Семена Рубды привезла. Еркович ее фамилия. Приехала учиться  в беэр-яковский интернат. Телефон оставила. Он здесь», – буркнула она ревниво и ткнула пальцем в раскрытую записную книжку, лежащую на допотопном советском трюмо. «Лина Еркович?! – я задумался, – не припомню... Приехала в интернат?!  Письмо от Семена Рубды?! Еркович?! Не Йорик  ли это – друг Семена? Йорик? Ну, да – Йорик! – прозвище от Еркович». Я вспомнил его – небольшого роста, впалогрудого, с мягкой, умной и застенчивой улыбкой. Вспомнил я и его жену выше его ростом, спортивную – с угловатыми жестами баскетболистки. По-видимому, Лина – дочка Ерковичей». Вечером неожиданный звонок из Москвы. Рубда... «Да – Йорика дочка. Её направили учиться в интернат от общества Маккаби» По договору с интернатом ее надо будет забирать раз в две недели – с пятницы на субботу, – сказал он и добавил, – но у Ерковичей в Израиле нет родственников!» «Как долго будет длиться учеба?» – спросил я Семена. «Четыре года», – ответил он мне невинным, добродушным голосом. 
 

      44 

     Редакция газеты «Двенадцать колен» находилась в здании одной из самых потомственно известных  газет, выходящих на иврите... Четвертый этаж, узкий коридор, ниша, тряпка, ведро, метла... Коробка с моющим средством – (авка) – порошок. Разветвление буквой «К». Сумасшедшинка ассоциаций. «К» плюс «авка» – кавка – Кафка – Каркай Икс – Сибино с ибино! По обе стороны коридора двери и на каждой указатель наименования отдела. Несколько дверей было открыто настежь. Внутри все обычное – сотрудники, столы и скука на лицах – плоскостная реальность, на фоне которой, в условиях коридорной тесноты, кажется более гипертрофированным и объемным ощущение отчужденности и отверженности. Только всплески речи на иврите и компьютеры говорили о том, что это не Россия. После одного из многочисленных поворотов, на дверях появились наименования отделов. Далее по коридору следовали двустворчатые двери. Моим глазам открылся большой зал, уставленный компьютерами. Почти за каждым из них сутулился журналист – кропал очередную лапшу. То тут, то там взвивался нервными, расширяющимися к потолку кольцами сигаретный дым. Заглянув в боковой проем, ведущий к вспомогательному помещению, я увидел Терезу Маршайн. Окинув меня скользящей холодной полуулыбкой, попросила подождать в коридоре. Извинившись за задержку, повела меня к расширенному коридорному пятачку, где стояли журнальный столик и несколько кресел. Закурила. «Вы принесли какие-нибудь материалы о Лойфмане?» Я вытащил из сумки копию покаянного газетного заявления Евстрата и статьи «О ком пекутся Рокфеллеры» и попросил ознакомиться прежде, чем  начнется интервьюирование. Она быстро пробежала глазами текст. «Я должна показать это Эрнесту Молотобойцеву, – сказала и пояснила, – нашему главному редактору». Ушла. «Молотобойцев?! – Молотобойцев? – завертелось 
в голове… «Ну, да, – вспомнил я, – знаменитый диссидент, отказник хрущевских
  времен... Чтобы вырваться на Запад, пытался угнать самолет». Вернулась. Сказала, что Эрнест дал добро на интервью. Вопросы ее, к сожалению, нисколько не совпадали с теми, которые задавала мне в апельсиновом саду призрачная фигура в хитоне и поэтому ответы получались лишенными объективной остроты. Я признался, что негативно отношусь к интервьюированию. Объяснил, почему и по какой причине я все же согласился. «Мне абсолютно  безразлично, – сказал я Терезе Маршайн, – появится этот материал в «Двенадцати коленах» или нет». «Ну-ну, – возразила  она, – я обязательно займусь этой историей. Нехама Графц посвятила 
меня в подробности вашей схватки. Реакция Лойфмана на публичное обвинение в стукачестве, вызывает подозрение. Честный человек в таких
  случаях обращается в суд». «И обратился бы, но времена сейчас такие, что тайное становится явным». «Как вы относитесь к тому, что я возьму интервью у Лойфмана?» «Никак... Ваше право». «Где он живет?» «В Нетании...  Вы хотите встретиться с ним на дому?» «Да, а что?» «Советую нанять телохранителя». «Почему?! – брови Терезы игриво поползли вверх, – он сексуальный маньяк?» «Да нет, – сказал я, – но Пусик... 
Почувствует, что вы ненаглядного вопросами к стенке припираете... Покусать
 может!» «Да ну вас!» – сказала она, придав моему предупреждению смысл, не относящийся к делу... 
 

     45 

     Интернат своей территорией вклинивается в апельсиновый сад. Крыши наиболее высоких зданий этого учебного комплекса видны из окон нашей квартиры. Пешим ходом – пятнадцать минут, но Ася решила привезти Лину машиной. Аппендикс шоссейной дороги уперся  в металлические ворота. Внешне интернат – это центральная  аллея с высокими пальмами по бокам – клумбы, детские голоса, столовая, учебные корпуса барачного типа, водный бассейн и уходящее вверх безоблачное голубое небо. Дорожка, выложенная кирпичом, привела нас к небольшому двухэтажному зданию. Было шумно. Из комнаты в комнату сновали дети. Я тут же узнал, что днепропетровчанок поселили на первом  этаже. «Там!» – показал на дверь курносый, стриженный под ежик, мальчишка. Я открыл и спросил Лину Еркович. Откликнулась худенькая, невысокого роста девочка. Вышла. Скуластое веснушчатое лицо. Белесые брови. «Здравствуйте», – посмотрела на меня с любопытством и выжидающе застыла – чего, мол, дальше скажу. Рот у нее остался приоткрытым и передние зубы, выдававшиеся вперед и видневшиеся до самых десен,  делали ее лицо похожим на кроличью мордочку. Эту схожесть усиливал резцовый зуб верхней челюсти, белый цвет которого от края до половины был другого оттенка. Я назвался и познакомил её с Асей. «Мы забираем тебя на два дня. Возьми учебники и все необходимое для выполнения домашних заданий», – сказал я Лине. Она вернулась в комнату. Вышла с небольшим рюкзачком. Направилась к нам. Угловатой походкой и острыми плечами, похожая на свою мать. Ничего Йорикиного. Только 
фамилия.
 
 

     46 

     Нехватка продуктов, очереди за предметами первой необходимости, дороговизна – и в государственных магазинах и на базарах. Но все же положение в Днепропетровске несколько лучше, чем в Москве, Ленинграде и других городах страны. Йорик, если едет в Москву, обязательно завозит продукты Семену Рубде, потому как в столице ничего достать невозможно. «Для того чтобы я могла приехать учиться, – сказала Лина, – папе только на билеты пришлось потратить шестьдесят тысяч рублей. На каникулы я вернусь в Днепропетровск  и, наверное, навсегда. На вторую поездку папа денег не соберет. Ему и так пришлось занять у Семена Рубды сто долларов. Одна возможность у папы с долгами расплатиться – заграничная командировка. Надеется в Англии побывать». 
     Я и Лина беседовали на кухне, потому что Ася, несмотря на тринадцатилетний израильский стаж, к новостям из бывшей интереса не потеряла. При хорошем настроении любила петь советские песни и знала их в необъятном количестве, но сегодня Асе было не до песен. Она яростно трудилась. Очищала баранину от костей. В квартире стоял приторный запах вареного мяса. Асино лицо выражало явное недовольство. Оно и понятно. Мы – вегетарианцы. Едим, в основном, сырые овощи и фрукты. Теперь же приходится возиться с кастрюлями, казанками и сковородками – жарить лук, варить суп, готовить жаркое. Отвыкла она за три года нашей совместной жизни от поваренного искусства. 
 

     47 

     Думаю, что дробления Украины на не произойдет, потому что украинцы единственный коренной народ в пределах занимаемой территории. Правда, Польша может иметь в будущем некоторые претензии, но Украина сегодня не та, которая была при Хмельницком, несмотря на то, что в настоящий момент, судя по письмам моих друзей, положение аховое – народ ропщет. Но как может быть иначе, если, например, господин Бойко, занимавший ключевой пост в системе днепропетровской партократии при Хрущеве и при Брежневе, и в текущие времена играет не последнюю скрипку и уже не в малой величине – областной, а в системе правительственной власти. Пошел на повышение! Где же тут демократия? Если в России консервативно настроенный аппарат ушел в подполье, то на Украине консерваторы надели маску яростных сторонников демократии, приспособились и, сохранив прежние деловые связи, остались при кормушках. Связи эти никакими государственными органами не пресекаются и посему экономические реформы бывшими партаппаратчиками не саботируются – именно поэтому внешний облик украинской реформистской демократии выглядит респектабельнее. Но в сложившемся на Украине  консерватизме кроется угроза будущему процветанию. В России же беда носит совсем иной характер. Не может огромное государство, где десятки национальностей считают себя коренными, ибо каждая из них имеет историческое право на определенную часть территории и где доминирующая национальность насыщена имперскими амбициями, быть демократическим и поэтому экономическое процветание России возможно только при  дальнейшем дроблении. Я думаю, что Россия должна ограничить себя изначальной территорией, на которую никто, кроме русских, претендовать не имеет права – только тогда пути демократических преобразований и экономических будут для неё результативными. 

________ 
1савланут (иврит) – терпение. 
2 бармицва (иврит) – праздничное событие,  знаменующее вступление мальчика в религиозное и правовое совершеннолетие. 

<................................................>

_______________________________________________________________________________________

 

п